Павел Антокольский, родись он лет на пять раньше, мог бы стать полноправным представителем Серебряного века русской культуры. Там, на рубеже 1880-1890-х, появились на свет Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Маяковский... Ровесники Антокольского – это люди иной эпохи: маршал Жуков, секретарь ЦК ВКП(б) Жданов, актриса Раневская, драматург Евгений Шварц, поэт Николай Тихонов. Тех, из Серебряного века, новый "век-волкодав" жестоко переехал, эти, младшие, были вынуждены – с разной долей успеха – договариваться с ним.

В 1913 году ученик последнего класса одной из московских гимназий Павлик Антокольский, юноша необыкновенно живой и любопытный, бегал на поэтические вечера, но поэтом, то есть человеком призванным, себя не считал – стихи он, подобно многим своим сверстникам, сочинял, однако с главным делом жизни пока не определился. Поэтому-то и поступил на юридический факультет Московского университета – ему казалось, что там получится наиболее безболезненно прогуливать занятия. Однажды студент Антокольский увидел на университетской стене объявление о наборе в студенческую театральную студию – вот тут-то он и пропал. Это была студия, которой руководил Евгений Вахтангов и которая в дальнейшем стала театром его имени. Университет оказался брошен – с 1918 года Антокольский числился одним из активнейших студийцев; театральный сюжет в его жизни продлился долго: до самой Великой Отечественной войны.
Факт важнейший – дело в том, что и в поэзии своей Антокольский был театрален; эту поэзию отличают повышенная эмоциональность, даже декламационность, сюжетность, внимание к детали, выстроенность мизансцен. В лирике он мыслил циклами, это одна его поэтическая особенность. Другая – историзм дарования Антокольского. Он был человеком истории, чувствуя себя абсолютно своим во всех временах и во всех культурах. Стоит взять любое его избранное, пробежать глазами по оглавлению – и вы провалитесь в самую гущу истории с её грозным гулом и жестокой красотой, вы встанете рядом и наравне с Гильгамешем, Архимедом, Микеланджело, Босхом, Ньютоном, Шекспиром, Вийоном, Пиросмани, Пушкиным, Пикассо... да всех героев его стихов не перечислить! В молодости Антокольский и сам смотрелся выходцем из XVIII века – все отмечали его тогдашнее необыкновенное сходство с Павлом I, ставшим одним из героев исторического цикла "Кубок Большого Орла" наравне с Пушкиным, Петром I и Николаем II. Пронзительное стихотворение, посвящённое последнему российскому императору, завершалось такими строками:

Не вполне понятно, как Антокольский умудрился опубликовать этот текст в собрании сочинений 1971 года.
Что же до Павла I, то ещё Марина Цветаева рассказывала сестре: "Похож – но в другом цвете – на Павла Первого. Такие же огромные глаза, тяжёлые веки и короткий нос. Ему бы шла напудренная коса." Встреча с Цветаевой в 1918 году и близкая дружба с ней – значительнейший сюжет в жизни Антокольского. Когда они познакомились, ему было 22 года, Цветаевой – 26. Антокольский утверждал в старости, что "любви между ними не было", однако раннее его стихотворение "Марина" доказывает обратное. Да и тогдашнее цветаевское послание Антокольскому тоже поражает своей неизбывной чувственностью ("Дарю тебе железное кольцо: / Бессонницу – восторг – и безнадежность. / Чтоб не глядел ты девушкам в лицо, / Чтоб позабыл ты даже слово – нежность."). Однако главный урок, преподанный Цветаевой юному Антокольскому, был не уроком любви, это был урок мастерства. "Рядом с нею, восхищаясь ею, – вспоминал поэт, – я всё-таки понял, что не боги обжигают нашу глиняную утварь, что утварь – дело рук человеческих, хоть и нелёгкое, но обыкновенное, по-своему домашнее и хозяйственное".
Антокольскому повезло с Цветаевой. Ему вообще везло в жизни; страсти железного века, терзавшие Россию, его почти не коснулись. Антокольский много писал, исправно публиковался – некоторая вынужденная остановка случилась лишь в конце 1940-х годов, когда в разгар "борьбы с космополитизмом" поэт потерял работу в Литературном институте и оказался, в сущности, изгнан на несколько лет из литературы. По окончании опалы он снова был на волне – всегда желанный в кругу друзей, привечаемый издателями и любимый восторженными почитателями.
И вот вопрос – пошла ли на пользу его поэзии эта удачливость? Вспомним, как Ходасевич желал юному Георгию Иванову большого горя как необходимого условия становления настоящего поэта. Как Блок (неизменный, кстати, кумир Антокольского) называл того же юного Георгия Иванова человеком, зарезанным цивилизацией, культурой. Есть в этом своя правда. Потому что некоторая успокоительная монотонность поэтического голоса "везунчика" Антокольского взрывается подлинными шедеврами именно в те моменты, когда он переживал катастрофы.
Так было в первой половине 1920-х годов, в пору встречи Антокольского с его второй женой, его ангелом-хранителем Зоей Бажановой и оставления первой жены с двумя детьми (которая, впрочем, с пониманием отнеслась к новой любви своего мужа, оставшись навсегда его другом, – и тут поэту повезло).

Антокольский прожил со своей Зоей без малого пятьдесят лет – в состоянии даже не любви, а страстной влюблённости. Посвятил ей два пронзительных цикла – в 1920-е годы и в 1969 году, сразу после её смерти, с которой Антокольский не смог смириться.
Так было в 1942 году, когда в первом же бою погиб его сын – навеки восемнадцатилетний младший лейтенант Владимир Антокольский. Избывая свою боль, Антокольский написал горестную и мужественную поэму "Сын", лучшую, пожалуй, в его наследии. В ней он достиг высокой, почти гениальной простоты. Это лирическое воспоминание о короткой жизни сына – и вместе с тем исторический эпос, портрет эпохи. Четырёхстопный хорей, пятистопный ямб, элементарнейшие (даже глагольные) рифмы на глазах превращаются в поэзию, которой суждено жить и трогать души читателей в веках. "Смотри в его любимые черты. / Не сын тебе, а ты ему наследник. / Вы поменялись местом, он и ты." "Прощай. Поезда не приходят оттуда. / Прощай. Самолёты туда не летают. / Прощай. Никакого не сбудется чуда. / А сны только снятся нам. Снятся и тают. / Мне снится, что ты ещё малый ребёнок, / И счастлив, и ножками топчешь босыми/ Ту землю, где столько лежит погребённых. / На этом кончается повесть о сыне".
И всё-таки странно – вспоминая сейчас Антокольского, больше хочется говорить о человеке, нежели о его стихах. Хороший ли это знак для поэзии? – пустой вопрос. Есть люди, самим своим существованием в поэзии создающие необыкновенно питательную атмосферу, в которой вырастают другие поэты и созидаются прекрасные стихи. Антокольский долго вёл творческий семинар в Литературном институте и воспитал огромное количество учеников – от Симонова до Ахмадулиной. Последней он по-настоящему восхищался: "Не робей, если ты оробела. / Не замри, если ты замерла. / Здравствуй, чудо по имени Белла / Ахмадулина, птенчик орла!" Все они, отдавая должное поэзии Антокольского, рассказывают о том, что больше всего поражало и восхищало в этом человеке его неумение повзрослеть. До самой глубокой старости (а жизни ему было отпущено 82 года) он оставался невыросшим мальчиком, неутомимым, праздничным, лёгким на подъём, с вечно горящими глазами. Он был горазд выпить, потанцевать, затеять безобидную любовную игру, он был щедр на подарки, он с готовностью летел на помощь тем, кто оказывался в беде. И мальчишескому облику не мешали его вечные трость и трубка, как бы аксессуары взрослого, серьёзного человека. А знакомцы, близкие и не очень, называли Антокольского Павликом. И в 30, и в 50, и в 80.
Удивительный, но и показательный факт. Даже Юрий Нагибин, писатель злой, едкий, памятливый на плохое, внимательный ко всякой порче человеческого материала, в своём "Дневнике" пишет об Антокольском с неожиданной нежностью: "Он прожил на редкость счастливую жизнь. Он являл собой в наше мрачное и тягостное время некое праздничное чудо. К его детской постельке явились все феи – в полном составе".