В 2018 году я написал отзыв на книгу «В легком огне». Татьяна Вольтская никак не отреагировала; я даже подумал, что, наверное, она перестала меня воспринимать всерьез, усмотрев нечто обидное в моих словах. У меня ведь в том отзыве что-то было прохладно сказанное о продуманной «литературности» некоторых ее стихов. И вдруг — письмо с благодарностью: автор только сейчас увидела мой скромный труд! «Сейчас уже немножко смешно благодарить задним числом — но я правда очень благодарна. По-моему, Вы написали глубоко и содержательно, думая именно о стихах, а не просто играя пером, что является редким достоинством. А насчет того, чтобы поругать — я считаю, что этого в нашем критическом поле очень не хватает. Нет ничего плохого в том, чтобы показать слабые и сильные стороны поэта, как их видит критик. В общем, я страшно рада».
Я тоже был страшно рад, и когда в 2019 году вышла очередная книга Вольтской — «Крылатый санитар», — стал читать ее уже с чувством человеческой симпатии. Такое чтение вовсе не означает, что какие-то слабые стороны перестают казаться слабыми и все начинает нравиться. Напротив — читаешь с тревогой: а вдруг поджидает разочарование? И разочарования не случилось; я еще подумал тогда: то, что я назвал «литературностью», на самом деле неизбежная забота о технике письма; разве может ею пренебречь петербургский поэт, пишущий в русской классической традиции? Но техника — это само собой, главное у Вольтской — предельная искренность, нежелание представлять себя спокойной, хладнокровной, ироничной особой, нежелание маскировать свои чувства литературной игрой.
В новой книге Татьяны Вольтской много зимы, много осени, — времена года, настраивающие на грусть, на задумчивость, на воспоминания, на философские раздумья; но, по-моему, все перечисленное имеет к стихам книги отдаленное отношение. Вольтская не пишет «о грустном», «о задумчивом», «о памятном»; все, что ею пишется — это она сама, это излучение тепла ее души, излучение сердечной радости и печали, взволнованная вибрация переживаний, принимающих мелодическую форму. Автору нет дела до «передовых» методов современного стихописания, до модных приемов и всего того, что именуют странным термином «актуальная поэзия»; более того — она, в согласии с традиционными нормами старого стихового письма, каждую строчку начинает с заглавной буквы, — может быть, это лишний раз подчеркивает возвышенный настрой звучания строк, лишний раз убеждает нас, что в стихах нет случайностей и пустяков, или — означает оглядку на любимых русских классиков.
Голос Татьяны Вольтской — голос любви, — теплой, трепетной, жаркой. В «Крылатом санитаре» есть удивительный образ: любовь сравнивается с «золотым листочком», судьба которого заранее неизвестна, но «Кружится листок — и все померкнет,/ Если он на землю упадет». В новой книге — тема любви как условия жизни развивается:

«Каждая любовь — лестница в небо», — не боясь показаться высокопарной, утверждает Вольтская, — поскольку ее стихи — выше пафоса. Точнее сказать — они находятся совсем в другом поле, там, где не стыдно любить, не стыдно страдать, не стыдно благодарить жизнь за дар любви, которая преображает мир настолько, что каждая мелочь вырастает до размеров чуда.

От обращения к любимому человеку поэт переходит к любви как мироощущению: «Мы будем счастливы назло/ Звереющему веку», внешнее противопоставляя внутреннему и предлагая пофантазировать: когда настанут последние времена, о чем мы станем вспоминать? О том, что ценней всего. Это — имена любимых, «строчек случайных молнии,/ И тряский автобус, и пыльный вихрь,/ Осенних небес безмолвье», — многое, многое, чем богата жизнь, но только не суетное желание славы, никому, кроме нас, не интересное: будь кто ваятель, будь кто писатель — «Господь их знает по именам».
Если не замечаешь в мире красоту, не находишь ей имя — значит, «жизнь не считается», — вот еще одна важная мысль книги «Почти не болит». Убеждение, конечно, сугубо поэтическое, художественно-максималистское; но когда стихи Вольтской настраивают наш слух и зрение на неожиданные, неизвестные доселе образы, мы узнаем жизнь заново, радостно открываем ее, как это случалось в детстве: «Фонари друг другу глядят в затылок,/ Крупный снег уносится в темноту,/ И трамвай, как ящик пустых бутылок,/ Рассыпает дребезги по мосту»; «И улиц больничные койки,/ Застелены белым, стоят». И еще о снеге, повисшем над ночным городом, как о примиряющей всех тишине, о душевном успокоении, об усмирении недобрых мыслей — ведь «не иначе кто-то выстрадал/ Этой ночи тишину».
Стихи Татьяны Вольтской — прекрасный пример того, как можно писать в русской традиции и при этом не только не быть старомодным, но и находить новые изобразительные штрихи, придавать стиху новое дыхание. Сколько уже у нас написано «осенних» стихотворений, — но вот эти строки с деревенским пейзажем заставляют меня переживать наступление осени будто впервые:

Живописный характер осенних строф Татьяны Вольтской усиливается таким сказочно сверкающим сравнением: «Только из дома выйдешь — в Палех,/ Как сквозь зеркало, попадешь»; но что меня поразило — это психологически точно выраженное чувство, которым живет в России поэт, писатель, художник, музыкант — да и вообще любой человек, способный тонко чувствовать и у которого сердце способно сжиматься «странной любовью»:

В книге, помимо стихов, есть еще и повесть «Стеклянный павлин», написанная в форме лирического дневника-исповеди; в ней рассказывается о трогательном отношении героини со своей матерью, о некоторых подробностях жизни детства и юности. Как в стихах, в прозе Вольтской есть и тихая грусть, и острая радость, и горячая страстность, и спокойные размышления. И важная мысль, освещающая все, что написано Татьяной Вольтской: «Если мы чего-то не любим, значит, просто не знаем».

Александра Цибуля отважилась идти в поэзии своим путем. Она пишет свободным стихом, но неверно было бы говорить, что верлибр — ее выбор, технология, программа, форма, в которой лучше всего выражается определенная поэтическая мысль. Стихотворения-миниатюры Цибули напоминают серию кратких сновидений, в которых все тихо, задумчиво, загадочно и странно до мистичности, — и разве могут быть у сна замысел, выразительные средства, забота о художественных приемах — или, наоборот, осмысленный отказ от них в стремлении быть оригинальным? Стихи, как сны, в «Колесе обозрения» приходят сами, незваные, несочиненные: автору оставалось лишь организовать их ритмически.

Эти строки лишь на первый взгляд могут показаться безумными, но они настолько живые, что хочется их перечитать. И когда перечитываешь, начинаешь все видеть и понимать: колесо обозрения — точка, с которой можешь обозревать осень во всем ее объеме; ракеты — это кабинки-лодочки, по-детски смешные, покорные монотонно-медленному движению колеса, которые меланхолически вписываются в картину природного увядания; бездомные — возможно, образ фатального одиночества человека в этом мире, в котором каждый из нас только лишь гость — и в котором каждое поколение вечно будет переживать тайну жизни и смерти. И лишь животные живут в ладу с природой, не тревожась «многими знаниями — многими печалями». Стихотворение проговорено на тихом звуке, но в каждой строке — напряженность восприятия невероятного, которое вдруг становится какой-то особой, глубинно-внутренней реальностью, не поддающейся пересказу, прозаичному воплощению. Правда чувства, переданная запредельными образами, ускользающими — и потому тревожащими смыслами, языком, которым словно бы говорит сама природа.

«Все меньше хочется шутить», — однажды написал в своем дневнике Евгений Степанов. Только это предложение и все, точка. Я уж было подумал, что реалии сегодняшних дней, не сулящих светлых надежд на будущее, настолько подействовали на Степанова, что лишили его способности смеяться и ослабили чувство юмора — а может, и вовсе загнали в мрачно-пессимистическое состояние. И мысль эта меня огорчила: ведь я знаю Степанова как разнопланового прозаика и поэта, человека мыслящего, трезво оценивающего житейские и социально-политические ситуации, много в жизни повидавшего, испытавшего, передумавшего, и фразу о нежелании шутить объяснил, конечно, не усталостью от жизни, а временным душевным состоянием, ноткой нерадостного настроения. И оказался прав! Его новая книга рассказов, основанных на биографических подробностях, — это гармоническое сплетение грусти и радости, серьезности и юмора, калейдоскоп событий, происходивших с автором в городах России, Западной Европы и Америки, мгновенные психологические штрихи к портретам многочисленных персонажей, среди которых не встретить обычных людей: все, как на подбор, оригиналы, каждый в своем роде; и слегка замедленные, порою с характерной мужской откровенностью мини-новеллы о женщинах, отношения с которыми — даже если они были и мимолетными — не прошли бесследно, запали в душу. Что важно — в этих новеллах Степанов не только выступает в роли самца, который стремится подчинить себе женщину; он согласен и сам подчиняться. Так, в рассказе «Женщина, которая меня спасла», он принимает йоговский образ жизни и в результате сбрасывает свои лишние 35 килограмм. Но даже расставшись с Тасей, вдохновившей его на суровый аскетизм, автор не отбрасывает ее заветы — правда, с оговоркой: «Иногда позволяю себе лишнего. Право слово, если утром не выпить чайку с шоколадной зефиркой, то зачем тогда вообще просыпаться?»
Книга Евгения Степанова свидетельствует, что ее автор перепробовал множество разных занятий и профессий — или, лучше сказать, ролей, прежде чем стать книжным издателем и редактором литературного журнала. Оказывается, «работа эта нервная, даже немного опасная. Всех ты напечатать при всем желании не можешь. Авторы обижаются. Некоторые начинают обзываться, другие грозят убить».
«Убийство» здесь, конечно, гипербола, вызывающая улыбку, и Степанов развивает эту мысль в рассказе «Царь» о посещении литературного объединения «Мы все — гении», где он встретился с политологом Шиловым-Мешковым, попросившим поделиться впечатлением о своей новой книге. Цитата, которую я сейчас приведу, бесподобна; по-моему, в этом выразительно-абсурдном диалоге автор проявляет убийственную иронию по отношению ко многим и многим пишущим и жаждущим признания:
«Я честно сказал, что книгу не читал, но она, разумеется, мне понравилась.
— Почему? — удивился принципиальный, как все политологи, Вадим Фёдорович.
— Я знаю, какие вы делаете шашлыки. И это о многом говорит. Если человек делает такие вкусные шашлыки, он не может написать плохую книгу.
Неожиданно для меня Вадим Фёдорович с этим аргументом быстро согласился. И даже добавил:
— А, это про те шашлыки, которые я делал у Димы Скоробогатова на даче? Ну, тогда у меня времени было мало. Да и мясо выбирал не я. Если бы мясо выбирал я, то шашлыки были бы действительно удачные».
И вместе с тем — книгу Евгения Степанова нужно воспринимать серьезно. Поскольку в ней в художественной форме выражено умение жить и выживать в вечно непростой действительности, не жалуясь на нее.