Столешница полметра на сто тридцать,
но ты на ней сумела поместиться.
Пеленки, марли, запах молока.
Сейчас я так бессильна далека,
а это было много лет назад.
Теперь тебя закрыли в автозак,
и в нем мазутом пахнет и больницей.

Я не успела толком надышаться,
как ты смогла вместиться в девятнадцать.
И вот тебя куда-то повезли
холодные и злые феврали.
Я только и успела, что обнять.
В тебе уже так мало от меня.
Но твой висок повеял молоком.
Он был знаком.

И вот ты долго едешь. Белый холод
не помешает верить тем, кто молод,
что скоро будет тихо и тепло.
Гудит мотор, и за окном бело.

Когда-нибудь, мечтая о тепле,
я помещусь на собственном столе.
И ты меня проводишь в автозак,
и только после волю дашь слезам.

Но молока не победит мазут.
Пока нас всех везут, везут, везут.

После пандемимических грозных страстей
мы как группа украденных кем-то детей,
чудом спасшихся от судьбы,
веселились и прыгали: «Эх, твою мать!
Нас не будут, похоже, пока что карать!
Уберите на время гробы!»
А потом начались грибы.

Я не помню, кто первым повесил в фейсбук,
но пополз вдруг прохладный и легкий испуг
по моим непослушным рукам.
Там был вроде валуй, или, может, строчок.
А потом в голове стало вдруг горячо.
И опята пришли в инстаграм.

Это было беспечное лето грибов.
Все писали друг другу: «Ты как?» «Я здоров».
«И не в зуме увидимся скоро».
После ливней грибами кишели леса.
А потом — вроде Сашка — под водку сказал:
«Это, кстати, к войне или мору».

Очень жалко, что Сашку не слышал никто.
Да, весной было жутко, но летом зато
мы грибной отдавались охотке.
И дрожала волнушка, и плакал синяк,
когда с ножиком в лес шел веселый маньяк.
…Все хвалились и постили фотки.

Каждый вешал свой гриб в социальных сетях.
А потом некрологи пошли в новостях —
и друзья, и враги вперемешку.
Со святыми, Христе, навсегда упокой:
каждый срезал безжалостной ловкой рукой
кто груздочек, а кто сыроежку.

…Я не знаю, зачем ты меня убивал,
почему ты решил, что сейчас мой финал,
кто дал право срезать мою ножку.
Бесконечна грибница, просторна земля —
это значит, что смерть мою выдержу я,
снова вырасту понемножку.

Два ноль два, а потом — снова горестный ноль,
каждый с проигрышным счетом сыграл свою роль,
и ушел в новый год без оглядки,
чтоб проигрывать дальше смешные бои.
…Только как вас забуду, грибы вы мои?
Подосиновики. Маслятки.

«Земную жизнь пройдя… ты, кстати, знаешь,
Что это он писал про тридцать пять?»
Смоленский вечер. Кладбище в апреле.
Деревьев бронхи вытянуты в небо.
«Гляди, тут некто Кшиштоф похоронен,
и он до сорока не дотянул.
Здесь многие вообще не повзрослели».
И в темноте чудовищно нелепо
твои слова под хохоток вороний
звучат не то о мертвых, а не то
о тех, кто были утром посторонней,
кто родились в июле и в апреле
и умерли в апреле и в июле,
теперь стоят в своих смешных пальто.

А кладбище уже немного больше,
чем показалось мне на первый взгляд.
Кто разрастался кольцами, тот знает
про девять (или сколько там?) кругов.
По сути — даже кладбище взрослеет.
А мы с тобой совсем не повзрослеем,
мы станем только каменней и злее.
Я Данте, через день мне тридцать пять.
Но знаешь что, мой пьяный друг Вергилий,
я прошепчу, пока нас не отрыли,
и ты мои слова не забывай.
Однажды я полягу под Смоленском,
вот прямо здесь, а ты ложись попозже,
и твой барвинок синий и нахальный
через мою грудную клетку прорастет.
И кто-то молодой и очень пьяный,
придет на нашу черную поляну,
не Данте, но похожий идиот.
И это будет рай. Ты, кстати, знаешь,
что мы уже практически в раю?
Зачем пришли мы в этот край печальный,
божественных комедий возжелав?

А, впрочем, виски кончился некстати,
и надо успевать до магазина,
а мы еще к тому же и хромаем,
и как-то резко стало все равно,
кто и когда в какую домовину.
А вот еще б пол-литра для души!
И мы уже по кладбищу спешим,
Чужую смерть пройдя до половины.

Все переулки, гаражные тупики,
сломанные качели на гнутых ножках,
выпитые стаканчики, личные дневники
с «Сектором» и Шакирою на обложках.
Все эти «алгебру дашь списать?»,
все эти мамины «в девять дома как штык», —
все это будет громко под ним орать,
все это будет биться под ним впритык.

Все выпускные, весь этот первый раз,
все медляки и кассеты от группы «Звери» —
все это входит прямо в меня сейчас.
Бог — это только то, для чего я верю.

Мой-то Господь прячется за гараж.
Мне не пятнадцать, мне не опять за тридцать.
— Слушай, какой тут год?
Он отвечает:
— Наш.
Просто наш год,
Просто все повторится.

Где продуктовый — сразу за углом,
потом налево — где была аптека.
Амбулаторная, семнадцать. Вроде тут.
Вот этот деревянный желтый дом.
От спуска к речке ровно семь минут.
Сюда в жару за квасом прибегали.
…в заросшем огороде ни души,
и жаркий ветер борщевик колышет.
Неделю умирала тетя Галя,
потом над нею разобрали крышу.

Сейчас июнь, и все теперь не так,
а это был у нас конец июля,
каникулы, райцентр, мне десять лет.
Мы бегали на речку мимо дома,
и на веранду вышла тетя Галя,
и предложила квасу с пирожком.
Она была родителей знакомой,
и мама с ней здоровалась на рынке,
и папа вроде тоже был знаком.
Мне протянула глиняную крынку,
в которой был холодный кислый квас.
И я вошла за тетей Галей в дом.

Я помню синие ковровые дорожки,
подушки в кресле, на окне гераньку,
трехстворчатый коричневый трельяж, —
такие в каждом деревенском доме, —
картина «Незнакомка» в красной раме,
и никакой, поверьте, черной кошки.
И я взяла три свежих пирожка —
для всех ребят — с яйцом, зеленым луком,
сказала «ой, спасибо» и ушла.
Прошло два года — и она ушла.

Как страшно тетя Галя уходила,
как тело предавалось адским мукам,
что трижды отражали зеркала
советского разбитого трельяжа,
на чьих костях цвела в горшке герань,
и кто был незнакомкой в том углу,
где у людей всегда стоят иконы,
какой дорожкой мы свернем во мглу,
и ухо чье услышит наши стоны —

я ни о чем не знаю. Я стою
у дома, где бывала лишь однажды.
Амбулаторная, семнадцать. Это тут.
Ее в деревне звали труболеткой.
Над ней соседи разобрали крышу,
так по поверьям легче умирать
и отпускать из дома злую душу.
...Я помню пирожки с зеленым луком.
Я помню кисловато-сладкий квас.
И помню, как она мне улыбалась.
И если что-то главное про нас
должно остаться — то оно осталось.

…Ты помнишь, как я радуюсь весне,
и как пою про век кавалергарда?
Запомни только это обо мне.
А остальное было все неправдой.

Только взгляни — это осенний свет.
Как обещалось — каждому будь по вере.
Ты налегке — нет ничего и нет,
только лучи в кронах сухих деревьев.

Что можно взять с тех, у кого карман
пуст и дыряв — что же вы с них возьмете?
Как с нас сорвать тетушкин талисман,
если у нас нету волшебной тети?

Нет ничего — счастья, детей, угла,
нет ничего — титулов, акций, связей.
Только вот этот свет, перед которым мгла
падает наземь и истекает грязью.

Так что свою тревогу уравновесь —
ты никогда не будешь за них в ответе.
Что можно взять, с тех у которых здесь
только лучи и ветер, лучи и ветер?

Страшной догадкой звякнет под сердцем вдруг,
вздох обрастет инеем вмиг хрустальным:
Что с них берут, угольщик Петер Мунк?
Что с них берут, маленький мой Тим Талер?

Есть еще третий — черный, что головешка.
Смотрит раскосо, щурится через рот.
Он говорит, и голос его — жужжанье.
Он говорит: «Вам всем дают при рожденьи
неповторимый сладостный аромат.
Это таким, как мы, помогает идти по следу.
Всем вам от первого шага дается след.
Как бы вы не плутали, не убегали,
мы вас найдем через много дрожащих лет.
Запах и след — это все, что от вас нам надо.
Правда иные плутают довольно долго.
Но и для них наступает последний раз».

Тут говорит второй, упираясь в небо:
«Проще ловить звенящих, которых слышно.
Этих находим быстрее, чем ваших прочих.
Им с первым вдохом даруется колокольчик.
Их до смешного просто потом ловить».

Первый смеется тоже — с зерно размером,
он умещается в центре моей ладони.
Больно руке — по коже ползут ожоги.
Вдруг начинает шепотом говорить:
«Здравствуй, родная. Это пока что проба.
Это пока что просто проверка связи.
Где-то растет уже желудь, что станет гробом.
След твой — летящий след — взяли мы сходу, сразу.
Пахнешь ты свежим хлебом, пахнешь ночным костром,
Пылью с шоссе, дымом трубы завода.
Жизнь твоя — тьфу! — плюнул да и растер.
Смерть твоя — раз! — взял за концы да в воду.

Ты не сложней, чем все прочие экземпляры.
Помни, что мы уже смотрим в свои окуляры».

…я, замерев, застыла. Сдерживаю всю медь.
Сколько же там их было. Лишь бы не зазвенеть.

тот, кто отдавал себя в залог,
назывался поутру заложным,
тот, кого, охваченного дрожью,
в темный лес ягненка поволок,
тот теперь навеки не всеблаг,
из груди растет сухой отросток,
не ходи к нему на перекресток,
не корми собою бедолаг

нас таких, недышащих в ночи,
пожалей, но рук не размыкай нам
не ходи по тропам нашим тайным
нами кто замечен, промолчи
в спаленке сырой огонь зачах
мы лежим в ней слева и направо
бездыханной белою оравой
при трескучих тоненьких свечах

кто взойдет изрытою луной
по-над нашим общим тихим домом
передаст привет твоим знакомым
мы лежим в скудельнице гряной
тот, кто губы эти целовал,
призывал на царствие земное,
будет пробужден от сна луною —
словно в небе личика овал

моего, которое теперь,
вылеплено заново оскалом.
не стучись в скудельничную дверь
путником живым, но запоздалым

У крематория растерянный народ,
стоявший будто в кассу за билетом,
вздыхавший, что проклятый выпал год,
на самом деле думал не об этом.

А вслух твердил про «смертности процент»
и про «еще один из строя».
Но будто шел невнятный рок-концерт
без главного последнего героя.

Закрытый гроб, похожий на рояль,
за шторку въехал будто за кулисы,
и мы смотрели в огненную даль,
в которой не бывает компромисса.

Я послала привет наперекрест.
Курьер повез прощальную доставку.
Большая Слава ждет великих звезд,
А по тебе рыдают: «Славка, Славка…»

Заслонки звонко хлопнувший металл
звучал финалом всех твоих историй,
пока ты в небо дымом улетал
как будто в песне группы «Крематорий».