Книгу "Жили люди, как всегда" можно было бы назвать современной большой книгой мёртвых или новой человеческой "инфернальной комедией". В каждом (за небольшим исключением) коротком рассказе очередной главный герой на наших глазах проживает свою странную, маленькую жизнь и умирает – нелепо, не вовремя, бессмысленно и одиноко. "Смерть за смертью в пушечное мясо творения. Это сколько же, думаю, душ-то погубил ради своего чернильного зуда?", – вопрошает себя писатель Фёдор Михайлович Булкин, альтер-эго автора. Впрочем, смерть свою герои принимают смиренно, не сказать – стойко, потому что они обречены соглашаться с иррациональным ходом вещей, с круговоротом парадоксов, в который они оказались вовлечены уже одним своим рождением.
Именно поэтому книгу невозможно прочесть быстро, за один-два вечера. Мозаичность текста, его расщеплённость на множество отдельных историй ещё половина дела. Каждая маленькая Сашина история отражает определённую грань нашей собственной жизни, единственной и неповторимой – а ведь читатель в себе уверен и считает себя более значительным персонажем, чем какой-нибудь Арсений Михайлович Уточкин. Но на поверку выходит – нет. Наступает момент, когда читатель осознаёт, что это он сам – Уточкин, Булкин и Зильберман в одном лице, и в конце следующего рассказа ему снова настанет срок умирать. Вот и растягивается чтение на неделю, а то и на две – а сколько смертей, как вы думаете, можно пережить за один вечер? Обычно понравившиеся мне книги после прочтения я передаю своей маме. Перевернув последнюю страницу Сашиного романа в рассказах, я понимаю, что эту книгу – уже полюбившуюся за долгое время чтения – я, пожалуй, маме не передам.
Критики много уже писали о Сашином языке, и, пожалуй, невозможно не обратить внимание на сложность поэтического взгляда автора. Сложность, восходящую к необычному в бытовом понимании, парадоксальному стилю мышления – существующему естественно, как дыхание, кровообращение или рефлекторная работа мышц. Поэтому всем, кто ищет подвох в строении Сашиной речи и считает её язык попыткой заигрывания с читателем, я могу со всей уверенностью сказать, что они неправы.
Безусловно, Сашина просодия берёт истоки в русской классике. Речь её многое взяла от Достоевского, Гоголя и Чехова (нельзя также не упомянуть Платонова, Булгакова и Хармса). Автор и не скрывает этого родства: главный герой книги "Жили люди…" даже носит имя и отчество русского классика – Фёдор Михайлович. У Николаенко прослеживается даже идея двойничества, так характерная для Достоевского. По сути, всех персонажей книги можно рассматривать как одного человека, расщеплённого на множество жизней. Некоторые персонажи, впрочем, способны раздваиваться в буквальном смысле: одни распадаются на душу и тело, и душа приходит к человеку в гости, другие реплицируются на бесконечное количество дублей, как Фёдор Михайлович из "Повести о раздвоении личности". Иные же разъединяются надвое: один носит фамилию персонажа, а второй – его имя и отчество, и, как водятся, две части человеческой души находятся друг с другом не в ладах. Двоится и пространство: "И всё-таки живут в нас два... нет, даже три Парижа!"
В отдельных текстах из Сашиной книги можно усмотреть прямую или опосредованную интерпретацию чеховских рассказов "Смерть чиновника" и "О бренности", когда нелепая трагикомичная развязка происходит вследствие самых обыденных причин и только подчёркивает невеликий масштаб персонажа, его усечённость, ущербность и гротескность. Есть в сюжетных ходах книги и кафкианская линия: некоторые её персонажи оказываются несправедливо, иррационально осуждены (за что? да за жизнь же!), а один Сашин герой прямо на наших глазах превращается в муху.
Герои Николаенко, безусловно, близки также персонажам Шервуда Андерсона из "Уайнсбурга, Огайо". Сашину книгу можно назвать второй "Книгой гротесков", или – "Книгой о нелепых людях", повторив название первой главы произведения американского классика. "Стоило человеку схватить какую-нибудь истину, объявить ее своей и сообразовать с ней свою жизнь, как сам он превращался в гротеск, а истина, которую он превозносил, превращалась в ложь". ("Шервуд Андерсон, "Уайнсбург, Огайо. Перевод Д.М. Горфинкеля). На подобных крохотных истинах зациклены персонажи Николаенко: один из них исступлённо выводит формулу будущего, смысл жизни другого заключается только в том, что он регулярно кормит любимого кота, сознание третьего целиком поглощено параноидальной идеей слежки. Существует литературный приём, когда автор намеренно превращает персонажей в гротески, намеренно упрощая их и превращая каждую историю в притчу. Но именно этот приём и позволяет Николаенко создать в относительно небольшом объёме печатного материала целую энциклопедию человеческих характеров.
Сашины персонажи подчёркнуто старомодны. Мало кто из них пользуется современными средствами связи, многие работают инженерами в каких-то НИИ, носят шляпы, пальто, костюмы – а не бадлоны, худи и джинсы-джоггеры. Живут в маленьких хрущёвках, а не в видовых квартирах. Действие происходит в российских маленьких городках (привет "Уайнсбургу, Огайо"), словно большая часть этих людей – невыездные, и только единичные герои делают слабые попытки рвануть на отдых куда-нибудь за границу (всё в тот же традиционный Париж). С одной стороны, синтез советской и постсоветской действительности, кроме естественного ностальгического чувства у ряда читателей, создаёт эффект погружения в конкретный период – с 50-х по 90-е годы прошлого века. С другой же – атмосфера, выбранная автором для повествования, оказывается более уместна для жанра притчи, в которой действие происходит в неопределённом универсальном прошлом, скорее умозрительном, нежели конкретном, и эта погружённость в прошлое помогает читателю принять повествование на уровне метафоры. Если же заглянуть с третьей стороны и вспомнить события годичной давности, контекст книги приобретает совсем другую окраску.
По словам самой Саши Николаенко, тексты книги "Жили люди" создавались во время пандемии 2020 года. Психологическое напряжение, страх, паника и последовавшие за этим психосоматические нарушения, то есть те испытания, которые в большей или меньшей степени пришлось преодолевать всем нам во время локдауна – всё это можно назвать характерными маркёрами пандемийного и постпандемийного периода. Увеличилось количество не выдуманных, а настоящих смертей среди наших близких и знакомых, возникло ощущение зыбкости и непрочности окружающего мира. Что греха таить, каждый из нас за этот период наверняка не единожды думал о смерти. О собственной смерти. О том, какой она будет, какой могла бы быть. Скорость жизни в допандемийном мире была такова, что на подобные мысли нам почти никогда не хватало времени; по крайней мере, такого количества времени, что освободилось впоследствии. Мы в буквальном смысле слова оказались один на один с бездной, и с непривычки, пока мы наклонялись к ней и заглядывали в её, как говорится, глаза – нас охватывал ужас. По всему выходило, что смерть, раздумья о которой откладывались на неопределённый срок, оказалась делом обыденным, всеобщим, и в человеческую недоверчивую голову очень медленно вживлялось понимание того, что, возможно, в данный момент смерть находится совсем близко. Может быть, она сейчас где-то в соседней квартире.
"Было страшно даже подумать, что так вот вдруг возьмёшь да помрёшь, не увидав, как достроят этот торговый комплекс..."
Эта нелепая ситуация, в которой мы все одновременно оказались, нашла отражение в книге "Жили люди, как всегда". В книге, где все люди носят самые простые имена, настолько обычные, что и запомнить-то их невозможно, а смерть приходит к человеку запанибрата, важными оказываются последние мгновения – до смешного бестолковые, несуразно прожитые, заполненные дурацкими действиями и мыслями, пустяшной беготнёй. Мгновения, которые, если хорошенько задуматься, по сути, драгоценны, ведь они-то и становятся на самом деле той самой растянутой вечностью, которая предстаёт пред нами в рассказе.
Для понимания того, насколько важна в книге идея последнего мгновения, короткого временного отрезка, стоит упомянуть первый рассказ, который называется "07:01". В нём некий сотрудник НИИ обнаружил проблему минуты, потерянной в результате расхождения показаний двух видов часов – тех, что висят на входе в учреждение и тех, что работники носят на своих запястьях. Разница времени "регламентированного" и "человеческого", в будущем грозившая обернуться трагедией, была в конце концов доказана и человечеству вернули "шестьдесят секунд жизни". Правда, герой, которому принадлежало научное открытие этого "расхождения", до своего триумфа не дожили умер в ту самую минуту, когда высшая комиссия утвердила этот выявленный им парадокс.
В связи с этим хочется вспомнить одно стихотворение Георгия Дашевского:

По сути, человек, вернувший миру потерянные 60 секунд и потративший на это всю свою жизнь, похож на одного из таких волшебных орлов, которые погибают, чтобы какой-нибудь простой, маленький гражданин прожил всего одно лишнее мгновение. Что характерно, герой первого рассказа, Иванов Борис Анатольевич, умирает не в рассказе, не на наших глазах, а словно бы за кадром; об этой смерти упоминается мимолётно.
Я, безусловно, утрировала, когда писала, что ключевое событие, объединяющее рассказы из новой книги Александры Николаенко – смерть "маленького человека". В этой книге есть герои, которые "умирают наоборот", превращаясь в контрамотов и переживая второе рождение. Есть и персонажи, которые вовсе не умирают; по крайней мере, не умирают на глазах читателя. Это, например, старичок, самозабвенно играющий в прятки со своим маленьким внуком, и мы видим, что тот мальчик, которым был старичок восемьдесят или сколько там лет назад – всё ещё жив. Это некто влюблённый Дерябкин, не осознающий ещё, что он влюблён. Это сентиментальный Подорожкин, женатый человек, тем похожий на булгаковского героя Ивана Бездомного, что каждый вечер утешает свою печаль, проходя мимо одного и того же окна, в котором горит тёплый свет и качается зелёный абажур. Большей частью у Саши Николаенко выживают, конечно, влюблённые: любовь дарит им ещё одну, дополнительную ниточку, страховку, держась за которую, человек уже никогда не упадёт в бездну. Абсолютно христианская сентенция, транслированная элементарным способом: предоставлением читателю выборки из большого количества историй, и только те из них не заканчиваются смертью, где любовь всё-таки случается. Где она появляется хоть тенью, хоть промельком.
И вот что интересно: к моменту, когда читатель достигает середины книги, каждая "несмерть" становится для него особой радостью. Слава Богу, и этот персонаж не умер, шепчет про себя читатель. И именно в этот момент приходит к нему понимание, что Сашина книга-то, по-настоящему, не о смерти вовсе. А о радости, которую может доставить человеку жизнь и ощущение того, что ты, он, она и вон тот странный дяденька, который проходит мимо и не обращает на тебя никакого внимания – все мы живём, живём, слава Богу, и какое же это на самом деле счастье.
А потому не случайно все рассказы о "нелепых людях" объединены записками Фёдора Михайловича Булкина – того самого Феди Булкина из предыдущей Сашиной книги. Только там Булкин был маленьким и жил на даче с бабушкой. А сейчас он вырос в такого же неприметного, несуразного человека, как и все остальные герои книги. За одним исключением: став участником обычной, серой и скучной жизни, Федя остался одиноким философом, и сердце его всё так же отзывчиво и чувствительно.
Сквозной линией книги "Жили люди…" является тема Фединой поздней любви. Феде Булкину нравится консьержка в его доме, хотя поначалу он не может сам себе в этом признаться. А женщина, как назло, Федю не узнаёт, ежедневно окликая его: "Вы кто? В какую квартиру?", чем совершенно обескураживает героя. Надо сказать, эта героиня здесь единственный заглавный женский персонаж. Остальные герои маленьких рассказов все сплошь мужчины. Изредка появляются их второстепенные жёны, но все они безлики и не в счёт.
Правда, есть ещё один женский персонаж – таинственная гостья в капюшоне, которая иногда нет-нет да появится на страницах книги в телесном своём воплощении, а не в виде умозрительной категории. И вот на этом контрасте ко мне как к читателю приходит мысль, что возлюбленная Феди Булкина является не кем иным, как противоположностью этой женщине в капюшоне. Унылая консьержка, возлюбленная Феди – не что иное, как метафора жизни. Жизни, которая то и дело динамит человека, ставит ему преграды или наоборот, безжалостно игнорирует его, и тот, бедняга, предоставленный сам себе, одиноко барахтается в экзистенциальной пустоте. В этой жизни "пюре по талонам дают скверное, гуляш жилистый, жила к жиле, к этому столу шведскому прилагается на выбор скумбрия жареная, и в вишнёвом компоте ни ягодки... никогда". Но нечто неясное заставляет человека снова и снова пытаться обратить на себя внимание жизни-консьержки. Словно он шестым чувством понимает: не злая она на самом деле, не жестокая и не равнодушная. Словно верит он: есть в ней что-то, за что её стоит любить. И любить, и беречь её, и восхищаться ею. А потому – смерть смешна, господа. Смерть – великое таинство, но одновременно и жалкое, унизительное действо, положенное нам в довесок по факту рождения. Но её, наверное, можно победить. Не точно, не абсолютно, но всё-таки надежда есть. И единственный способ найти эту надежду – обретение человеком любви. В общем-то, это очень простая истина, но иногда, чтобы увериться в её силе, нужно прожить целую жизнь.