Кто жил в этом доме?
…Не знаю, не помню.
Меня еще не было,
Были снега,
И ветер гулял по остывшему полю,
И лошадь к деревне несла седока.

Кто жил в этом доме?
…Где тихо и тесно
От старых вещей
И от новых гвоздей,
Где сад за окном желтизною протеста
Шумит в ожидании долгих дождей.

Кто жил в этом доме?

Это все уходящее
Ни на час, ни на год,
Даже женщина спящая,
Приоткрывшая рот.
Лишь вчера обвинившая
За стихи, за грехи,
Через вечность простившая
Где-нибудь у реки.

Это все проходящее,
Уходящее вглубь
Моего настоящего:
Обескровленных губ,
Обессиленных мукою
Рук — писать и писать.
Перед страшной разлукою
Дальним облаком стать.

Это все проходящее
Через нас, дальше нас,
Угадать предстоящее
Через год, через час,
Может, женщина спящая,
Вот поэтому, друг,
Не буди настоящее
Громким шелестом рук.

Полдень. Вкус цветов и мака.
Листьев траурная тишь.
На могиле Пастернака
Одинокая сидишь.

И о чем-то тайно грезит
Твой неприрученный ум,
Славы просит? — Сторож срежет
Пару роз на твой костюм.

Поцелует лоб без страха
Теплый и случайный дождь.
И с могилы Пастернака
Одинокая уйдешь.

Окунешься в серость прозы.
Ночью вскрикнешь от тоски —
Две испуганные розы
На пол сбросят лепестки.

…Над бумагой ждут лишь знака
Пальцы, словно пять опят.
На могиле Пастернака
Сторож ждет тебя опять.

Улетают грачи, журавли…
Мы уже на краю расставанья.
Удлиняются все расстоянья —
Обнаженной, как тело, земли,
Начинаются переживанья,
О которых не знать не могли.
За домами стога, да стога,
Осень пробует алые краски,
Там, где мы умирали от ласки,
Только дым… а ты все дорога;
У моей недописанной сказки
Раньше времени зло и снега.
Странный бред и холодный рассвет,
Крики птиц, улетающих к югу.
На столе, предвещающий муку,
Появляется женский портрет.
Так не мстят даже старому другу,
Позабытому в сумраке лет.

Дача. Ласковый ветер.
Веер из красных гвоздик.
Не торопился вечер,
Просто вздохнул — и возник.
Дым сигарет, на тетради
Пепел рассыпан. Сидим
Друг против друга. Во взгляде
То ли печаль, то ли дым.
Еле заметный шелест
Листьев, листков и травы.
И предзакатная прелесть
Кружится вкруг головы.
Так — допоздна, как до бездны —
Все бы шагать вкруг земли,
Если бы веткой не треснул
Поздний прохожий вдали.

Помнишь, мама,
Губастого мальчика,
На руках твоих птицей сидящего? —
Это я.

Двадцать три — это возраст
Неоконченной юности,
Не сложившейся жизни —
Совершаются те же глупости,
Но с надрывом и визгом.
Это возраст ушедшей гармонии
Между жизнью и тайной —
Как открытие снега и молнии.

Между жизнью и тайной,
Помнишь, мама, губастого мальчика,
На руках твоих птицей сидящего, —
Это я?

Путь за моей спиной зарос крестами,
Мне не спасти тебя.
Во всех словах, исторгнутых устами, —
Проклятье и мольба.

Подыскиваю полночью ответы,
Чтоб твой вопрос понять,
Я буду натыкаться на предметы —
И мучиться, и лгать.

Как я предам тебя, еще не ясно,
Но знаю поутру:
Быть грешником с тобою не опасно,
Пока я не умру.

Жизнь на земле не может быть другою:
Ни слаще, ни черствей.
На всех предметах, тронутых рукою,
Остался след гвоздей.

Я не буду курить, только чай с бергамотом — и все,
Только снег за окном, на окне — желтый томик Басё,
Только легкий сквозняк, только чай с бергамотом в стакане,
За окном только снег, только пачка «Пегаса» в кармане.
Я не буду курить, только томик Басё на окне,
Полумрак, тишина, только чайник на синем огне,
Только ночь и ночник, и железная узкая койка,
Одиночество давит в груди, одиночества столько!
Только чай и Басё, только снег, только снег, близкий к чуду,
Я не буду курить, я не буду, не буду, не буду…

золотая веревка
вдоль травы луговой
кружит божья коровка
над моей головой
словно детское лихо
хулиганов/ воров
луговая бомжиха
из тамбовских краев
улетай прямо в небо
и живи теперь там
свою горсточку хлеба
я тебе не отдам
мне немного неловко
прогонять тебя в рай
только божья коровка
все равно улетай
но простая молитва
обрывается и
чья-то ржавая бритва
режет жизнь до крови
и под вой полукровки
вспоминается вновь
словно божьи коровки
в хлебной карточке кровь