С женщиной по имени Тая — худенькой миловидной блондинкой тридцати пяти лет — я, не самый преуспевающий книжный издатель, познакомился на поэтическом вечере в Московской писательской организации, где несколько лет назад снимал офис.

Как-то я сразу в нее влюбился. Понял: вот это мой человек. Единственная и неповторимая. И она очень быстро ко мне прониклась. И буквально сразу после вечера зашла ко мне в кабинет, и мы ускоренным методом узнали друг друга более основательно. Это не было вульгарно, не было быстро, это было стремительно и очень естественно. Иногда нечто подобное происходит в жизни.
Мы стали встречаться. Тая (ее полное имя — Таисия) оказалась крутой девушкой. Она была главным бухгалтером (точнее — финансовым директором!) одной из самых крупных фирм Москвы, получала неимоверную зарплату, жила на Ленинском проспекте, в помпезном доме, где раньше жил Аркадий Исаакович Райкин, имела дачу на Рублёвке и красную машину «BMW» представительского класса.
Когда я к ней приехал в гости в первый раз, я, не стану врать, растерялся. У нее в квартире был санузел метров пятьдесят, и там стоял реально золотой унитаз. Да, из чистого золота. Вообще, в квартире было двести семьдесят метров. И — минимум мебели. Квартира напоминала стадион. В просторном зале размещались всевозможные спортивные тренажеры. А я тогда жил, прости господи, в подвале, мои друзья — гениальный (по его мнению) поэт Слава Ленивцев и его чудесная супруга скульптор Оля Московцева разрешили мне пожить в их художественной мастерской на Арбате, точнее — в Трубниковском переулке. У нас был договор — я пиарю Славу Ленивцева как гениального поэта, а мне они предоставляют подвал размером 34 квадратных метра. Бартер. Тая — сердобольная душа! — стала настаивать, чтобы я переехал к ней. Я долго отговаривался—у нас, некоммерческих книжных издателей, собственная гордость. Я не люблю ни от кого зависеть и быть кому-то обязанным. Но потом в подвал повадились захаживать монструозные крысы, и я про свою собственную гордость быстренько позабыл. И переехал к Тае. Мне как работнику творческого труда подруга выделила небольшой рабочий кабинет и махровой мужской халат, что обидно — не новый. К хорошему привыкаешь быстро. Я радостно смотрел телевизор (он был гигантских размеров!), любовался таиными аквариумными рыбками, занимался на тренажерах, часами просиживал в ванной, отчасти напоминавшей Сандуны, изумлялся диковинным и даже забавным приспособлениям санузла, например, такому, как гигиенический душ — это смешная штуковина, благодаря которой можно — в умывальнике — помыть свои гениталии. Мне нравилась роскошная квартира. Мне нравилась роскошная Тая. Можно даже сказать, что я восхищался этой женщиной. Умная, красивая, талантливая, закончила экономический факультет МГУ и Гарвард, она была могучим финансистом и любила стихи, знала наизусть стихи Андрея Дементьева, Эдуарда Асадова, Евгения Евтушенко и Сергея Гандлевского... Я был к ней привязан и чисто физически — вот есть такие невероятные женщины, которые постоянно в тебе вызывают желание. Ей-богу, не знаю, с чем это связано.
Впрочем, были у Таи и некоторые... неожиданные особенности. Она оказалась. йогом. И почти ничего не ела из обычных продуктов. Предпочитала сухофрукты (курага, изюм, папайя, канталупа, чернослив и т. п. ), орешки (арахис, кешью, фундук… ), кабачки, капусту, адыгейский сыр... Ни рыбы, ни мяса себе не позволяла. Хлеб — отказать. Сладкого — никакого. Соль — на помойку. Алкоголь — ни капельки. Кошмар! За продуктами миллионерша Тая ездила на своей красной «бэхе», как ни странно, на самый дешевый рынок Москвы — в Выхино (он тогда еще не был закрыт). Беспощадно торговалась с восточными продавцами и получала от них астрономические скидки. Я тогда понял, почему она такая богатая…
…Я же в то время пожрать и выпить любил основательно. Обожал курочки-гриль, жареную картошку, сало, селедку, холодную водочку или пивко. В общем, ни в чем себе не отказывал. Весил я тогда сто шесть килограммов. В дверь входил с трудом. Морда моя в лучшем случае напоминала кирпич. Я страдал одышкой и повышенным давлением. В общем, в одной квартире — слава Богу, огромной! — оказались два антипода. Вода и камень. Пламень и лед. Женщина и я. Мы жили вдвоем, но — как на разных планетах. Каждый готовил себе индивидуально. Тая не ела мою пищу, я не притрагивался — к ее... Недели через две совместного бытования я стал внимательнее присматриваться к образу жизни Таи, встречаться с ее друзьями, ее гуру. Начал проявлять интерес к образу жизни московских йогов. И многое мне понравилось. Они были такие подтянутые, стройные, доброжелательные.
Тая пила очень много воды, не менее двух литров в день, по утрам не завтракала, брала с собой еду на работу, после шести к пище не прикасалась, заваривала какие-то невероятные чаи, соблюдала принцип раздельного питания, когда ела, не запивала, в общем, это была для меня какая-то новая неизведанная наука — жить с Таей. Как-то вечером, после работы, мы с ней разговорились. Я сказал:
— Я бы, наверное, тоже так хотел жить, как вы, йоги. И, наверное, смогу. Я все-таки некоммерческий книжный издатель, значит, идеи духовности и гармоничной жизни мне хотя бы отчасти близки.
— Важно, — ответила Тая, — чтобы ты сам, без принуждения, принял наш образ жизни.
Ты согласен?
— Согласен, — сказал я, проявив несвойственную мне решительность.
— Но только помни, — как-то сурово отчеканила слова Тая, — назад дороги нет. Мы с тобой заключаем негласный договор, что ты живешь по нашей йоговской системе. И любое отступление от системы я буду вежливо, но решительно пресекать. — Ну, если вежливо, — вздохнул, — тогда нет возражений. И я стал жить как йог. Точнее — как Тая. Отказался от никотина и алкоголя, потом от мяса и хлеба, от курочек-гриль, жареной картошки, сала, селедки, соли и сахара, начал делать по утрам асаны. Отжиматься по двадцать-тридцать раз. По утрам Тая заботливо собирала меня на работу:
— Ну вот, Женёк, тебе три орешка, пять изюминок, кабачки с адыгейским сыром. Немного квашенной капустки…
Через две недели я похудел на семь килограммов. А через месяц — на пятнадцать. Есть хотелось дико. И однажды так захотелось, что я забыл суровые обеты, данные Тае, пошел поздно вечером в ночной магазин и купил курочку-гриль и сала, вернулся домой и тайком положил в холодильник.
Тая не заметила — она спала.
Я принял душ и полез в холодильник за салом, как-то так наощупь, быстро стал его доставать — и тут меня ожгла страшная резкая боль, пальцы попали в. мышеловку. Я закричал благим матом.
Тая, конечно, не спала.
— Но я же тебя предупреждала, что буду бороться решительными методами. В следующий раз поставляю на сало крысоловку, — ледяным голосом проговорила она. — Ты же говорила про вежливые методы борьбы, — чуть не рыдал я, смотря на нее вытаращенными глазами.
…Она помазала зеленкой мои пораненные пальцы, обвязала их марлей. И утешила в жарких любовных объятиях. Я понял, что бороться с Таей мне просто не под силу. И больше от суровых правил йоговской жизни не отступал.
Я стал очень сильно терять в весе. Буквально таять на глазах. За три месяца я сбросил тридцать пять килограммов. Поэт Валера Лобанов (он по совместительству врач в Одинцовской больнице!) горько и сочувственно обнимал меня, когда мы встречались на литературных вечерах. Он ничего не говорил, но — глядючи на меня — тяжело вздыхал. Другие мои знакомые тоже изумлялись переменам в моем внешнем облике. — А как тебе удалось сбросить столько килограммов? — интересовалась поэтесса, ответственный секретарь «Журнала ПОэтов» Лена Кацюба. — Старик, может быть, тебе нужны лучшие врачи? — спрашивал прозаик и журналист, имеющий большие связи в разных сферах, Володя Шпаков. Мои подчиненные перестали меня бояться, я больше не походил на уверенного в себе, хамоватого издателя, стал похож скорее на поэта, по нынешним меркам — на последнего неудачника. В обеденный перерыв я ходил в кафе, заказывал постную пищу. Один раз только заказал жареное мясо, но Тая об этом каким-то образом узнала. Йоги — они экстрасенсы и телепаты, ети их в богу душу мать. В тот вечер Тая категорически отказала мне во взаимности. В общем, моя жизнь стала похожа на ад. Я стал писать мрачные философские стихи, что мне, легкомысленному человеку, совсем несвойственно. Например, такие:

Так я прожил… два года. Привык к суровому аскетизму, утренней зарядке, правильному раздельному питанию, обеду, состоящему из трех орешков и пяти изюминок, многочасовым вечерним разговорам о смысле жизни... Я понял, что мысль материальна, что главное — во всем слушать гуру, что не надо иметь никаких эмоций, нельзя питаться неправильной едой и т. д. и т. п.
Мы сблизились с Таей на физическом, астральном и ментальном уровнях. Я стал личным другом ее гуру, и мы с ним даже начали совместными усилиями писать книгу о его просветленной жизни. На здоровье я больше не жаловался. Давление вошло в норму, одышка исчезла, дела в бизнесе пошли в гору. Доходы росли, как на дрожжах. Я стал работать почти круглые сутки, нанимая все новых и новых сотрудников. Издательство вышло на сенсационный уровень — примерно триста книг (наименований!) в год. Я давал налево и направо интервью и становился известной личностью. А потом — так бывает в жизни! — Тая встретила другого мужчину. Встретила и полюбила. И я ушел, оставив халат новому хозяину. Кстати, я хорошо знал этого господина. Он был одним из моих постоянных авторов — такой непомерно толстый, нервный, снимавший комнату в коммуналке прозаик Ведёркин. Я понял: Тая — точно ангел — подбирала пухлых, неприкаянных мужиков, давала им приют и наставляла на путь истинный. Давала не рыбу, но удочку — то есть методологию жизни. Мне она методологию уже дала. Обучила. Я опять вернулся в подвал на Арбате. А потом поднатужился и купил себе по ипотеке малогабаритную однушечку на Соколе, где сейчас и живу. Заветы Таи стараюсь соблюдать, но, конечно, уже не так строго. Иногда позволяю себе лишнего. Право слово, если утром не выпить чайку с шоколадной зефиркой, то зачем тогда вообще просыпаться?

Я выезжал из Кишинёва с фестиваля «Весна Европы», где нежданно-негаданно получил поэтическую премию.
Мой товарищ Николае Спэтару проводил меня до поезда, мы на прощанье обнялись и тепло расстались. Я попросил Николае не ждать, когда отправится поезд. Через полчаса началась посадка. Проводник попросил у меня документы. Глядя на мой российский паспорт, он заметно мрачнел.
— А вас не пропустят на украинской границе, — наконец, сказал он. — Украинцы снимают с поездов всех российских мужчин в возрасте от 16 до 60 лет. Такой у них там приказ. — Что, шансов никаких? — обреченно спросил я.
— Один из тысячи, — ответил проводник, — в прошлый раз мужика 57 лет с поезда сняли, хотя он с женой ехал. Сейчас, после того, как началась эта гребаная война, пограничники совсем злые стали.
... Я все-таки поехал.
В вагоне оказалось всего трое человек, я и двое молдаван. Ну и два проводника, конечно. Вечером, в восемь часов, подъехали к украинской границе, к городу (не путать с белорусским!) Могилёв.
Тут же ко мне в купе зашел молодой человек. Он оказался украинским оперуполномоченным. Звали его Игорь Александрович. Посмотрев мои документы, он решительно отчеканил:
— К сожалению, Евгений Викторович, мы вас не пропустим. У нас приказ. Всех мужчин от 16 до 60 лет не пропускать.
Я понял, что шутки кончились.
Возвращаться назад в Кишинёв, потом добираться до аэропорта, тратить драгоценное время и лишние деньги совсем не хотелось. К тому же и приболел, в дороге у меня всегда обостряются старые болячки.
И тогда я был вынужден сказать совершенно неприличные, невероятно нахальные слова, которых ранее не говорил никогда в жизни.
Я буквально воскликнул:
— Но я же поэт! Человек абсолютно мирный, еду домой, получил в Молдавии на фестивале звания лауреата.
Оперуполномоченный Игорь Александрович посмотрел на меня с некоторым интересом. И спросил:
— А чем, Евгений Викторович, вы докажете, что вы поэт? Я печально задумался. Ну в самом деле, а чем я могу доказать, что я поэт. Ничем, конечно. Кроме стихов.
Я неуверенно пролепетал:
— Хотите я вам свои стихи прочту? Больше у меня доказательств нет. — Нет, нет, стихов читать не надо, — замахал руками оперуполномоченный, — откуда я знаю, что это ваши стихи. Вы ведь наверняка и чужие стихи наизусть знаете. — А у меня и книжка есть. Вот смотрите, в переводе на румынский язык, меня перевел крупнейший поэт современной Молдовы Лео Бутнару. Тут на обложке моя фотография. Смотрите, это я! Похож?
— Похож-то похож. Но книжку можно подделать, — не сдавался оперуполномоченный. — Вы там, в Москве, все умеете.
— Хорошо, но ведь у меня есть диплом лауреата, — настаивал я, страстно желая пробиться домой. — Смотрите, я в самом деле лауреат! Диплом подписал Аркадие Suceveanu, Президент Союза писателей Молдовы.
Оперуполномоченный стоял насмерть:
— Диплом — тоже не аргумент.
Вскоре подошли еще ребята-пограничники, молодая женщина, представитель таможенной службы. Как-то жалостливо они посмотрели на меня. А я все кричал:
— Я поэт, я поэт, пропустите меня домой!
Тут оперуполномоченный меня окончательно сразил наповал. Он спросил: — А вы в каком жанре стихи пишете?
Я растерялся. Начал думать, что сказать. Я ведь стихи пишу во всех жанрах, но что нравится этому проклятому оперуполномоченному? Вдруг он убежденный традиционалист, поклонник журнала «Новый мир», или, наоборот, модернист и выписывает кедровский «Журнал ПОэтов»?
Я ответил витиевато:
— Я в разных жанрах стихи пишу. Могу и элегию сочинить, и сонет, но я не чужд и постмодернизма. — Ну да, — сказал оперуполномоченный, — постмодернизм сейчас в моде. Спасла меня, как всегда, женщина.
Представительница доблестной таможенной службы незалежной Украины спросила: — А у вас никакой официальной бумаги нет, подтверждающей, что вы поэт? Ну типа справки? — Справки о том, что я поэт? — неуверенно уточнил я.
— Да, — кивнула таможенница.
И тут я хлопнул себя по лбу и радостно воскликнул: — Эврика! Есть у меня такая справка. Вот программа фестиваля, тут черным по белому написано: 14 мая — выступление поэта из Москвы Евгения Степанова. — Ну это дело! Хорошо! — как-то даже обрадовались и таможенница, и оперуполномоченный. Они позвонили какому-то своему начальнику, объяснили ему ситуацию. И — меня пропустили.
Я — счастливый! — поехал домой.

Встретились, как это часто бывает в Москве, случайно. На каком-то литературном вечере. Эта молодая красивая женщина когда-то давно, лет пять назад, нередко навещала мою ночную холостяцкую квартиру, нас многое объединяло, мы испытывали (каюсь, каюсь, каюсь) друг к другу какое-то постоянное, как мне казалось, физическое влечение. Потом мы расстались, она возобновила отношения со своим законным мужем, а мне и звонить перестала.

И вот — встреча.
— Ты знаешь, — без лишних прелюдий сказала она, — все плохо. Жизнь не удалась. — Почему? — проявил я участие.
— Потому что он оказался подлецом.
— Кто?
— Мой муж. Нашел себе другую бабу. Подлец! А я ведь никогда ему не изменяла! Все
блюла, дура, верность.

И тут я понял, что, возможно, схожу с ума. Или мне приснились прежние отношения с этой прекрасной женщиной, или мои физиологические способности настолько ничтожны, что она их даже не заметила в свое время, а потому не посчитала наши отношения изменой мужу, или, может быть, я уже окончательно в маразме... Все-таки 50 с лишним лет. Я ничего не сказал. А только слушал, слушал, слушал.
А женщина все говорила и говорила:
— Он оказался подлецом, нашел себе другую бабу, а я ему никогда не изменяла.