«Да, я буду писать о бабочках и цветах», — сразу предупреждает автор, — «Потому что они — хрупки,/ Потому что их мужество много больше, чем наше». Эти слова — не только поэтический образ, это метафора гармонии и красоты, которые постоянно разрушаются людскими склоками, малыми и великими конфликтами, злобным разделением на своих и чужих. Бабочка у Полянской — сама поэзия, которая возвращает миру все время утрачиваемое им равновесие и дает возможность разглядеть «вечность внутри мгновенья».
И вместе с тем в книге не так уж много говорится о поэтической стороне жизни. Стихи, в основном написанные «по-петербургски» — в строгом классическом размере, — это размышления о людях, о жизни, о своем к ней отношении, вопросы к жизни, поиски ответов, картины человеческой судьбы:

Метроном у Полянской — это и темп ее стиха, и темп самой жизни, то размеренный, то убыстренный (автор живет в Петербурге, поэтому нужно пояснить: в блокадном Ленинграде быстрый темп метронома, стучавшего в радиоэфире, означал воздушную тревогу, медленный — отбой); название будто бы подчеркивает: все, написанное этим поэтом, создавалось в движении буден, среди повседневных домашних забот, по дороге на работу и домой, и стихи для нее — такая же неизбежность, как прочие житейские обязанности. Разумеется, с той оговоркой, что стихи все же — высокая внутренняя потребность, вознесение над теми самыми «прочими обязанностями», душевно-целебная остановка, отстранение от них — как способ глубже всмотреться в жизнь, осмыслить и выговорить нечто главное. В книге есть «Наставление сыну»: все в нем сказанное — конкретно, прозрачно по смыслу, который — один: жить достойно; но задолго до этого стихотворения есть другое, где Полянская выясняет отношения с самой собой: чем оправдаться перед Богом и людьми? — «за пустоту, за суету,/ Словесный сор и прах,/ Мучительную немоту/ и неизбывный страх,/ Глухой и темный, как сорняк,/ За долгий сон души…»? И есть еще стихи-заклинания; в одном из них — по крайней мере, в моем воображении — всплывает образ той самой бабочки — «хрупкой» и «мужественной». Обращаясь, видимо, к Создателю за помощью утешения, Екатерина Полянская пишет вполне мужественные строки:

То есть все наставления, все поучения сыну, передающие вечные ценности, — оплачены сполна.
Поэт сугубо городской, Полянская нечасто, но все-таки выходит за пределы напряженного ритма мегаполиса — и тогда, пожалуй, начинается поэзия в чистом виде, — поэзия, которая равна природе задумчивых петербургских пригородов или, например, атмосфере сонного городка Гдова (Псковская область):

«Во всем находить красоту. Лечись красотой», — записал однажды в дневнике другой ленинградец — Фёдор Абрамов. Многие стихи Екатерины Полянской — и есть отсвет «лечебной» красоты, сама красота.

Уже в который раз читаю Сергея Попова — и попадаю под власть правоты его слов, восхищаюсь богатством словаря, стихотворного мастерства, иногда доходящего до такой словесной изощренности, что смысл не дается мне в готовом виде: до него нужно добираться, докапываться, дорастать. Стихи Попова — чтение трудное, требующее предельной сосредоточенности и особого настроя ассоциативного мышления; они щедро демонстрируют безграничные возможности русского языка и нетривиальной рифмовки. Я думаю, что слова и фразы Попов не ловит в воздухе как озарения. Пожалуй, стихи Попова — это, по Бродскому, «явление языка», они — не столько «легкое дыхание», сколько кабинетное осмысление продуманного и прочувствованного; они — нечто н а з в а н н о е и таким образом пересозданное, преображенное новыми смыслами; ведь не случайно Попов непременно дает каждому понятию комментарий-прилагательное, комментарий-определение.
Книга начинается прекрасным стихотворением; не думаю, что его можно воспринимать как эпиграф к ней, но вектор мысли задан замечательно: язык поэзии — это, конечно, язык природы; перед которой бледнеют все наши слова, весь наш ум. «Донник, мордовник, сущеница, паслен…/ Слыщится счастье? Нравятся имена». Мы — в природе, мы — часть природы; о каких еще спорах и тем более политических дрязгах можно говорить, если мы умеем слышать шум «токов прикорневых», если «о правоте беззвучия говорят/ змееголовник, сабельник, зверобой»?
Здоровое слияние с природой продолжается в следующем стихотворении: «не за водою пойду босиком/ а из воды прорасту тростником»; то есть таким образом Сергей Попов выводит поэзию все-таки не из слов, а из природы — если б не литературные определения: «с т ы л ы м теченьем», «з л ы м отраженьем», «ж а д н о й стремниной»… Нуждаются ли течение, отражение в воде, речная стремнина и все прочее в столь эмоциональных, сугубо личностных — если не сказать, навязанных им — определениях, разбросанных по всей книге? Многие ли другие понятия-существительные согласны быть, например, «шалыми» и «ярыми» (любимые в этой книге определения Сергея Попова)?
Думаю, это — такой способ уйти в литературу, в поэтическое возвышение окружающих нас деталей, без которого жизнь может восприниматься лишь как обыденность, повседневность, фиксация замеченного, банальность бесплодных дискуссий — ну хотя бы о той же политике. Поэт и политика — что может быть нелепей? Поэтому Попов, вспоминая девяностые с пастернаковсой стремительностью —

— все же оказывается выше «злобы дня»: он завершает стихотворение добрым домашним застольем:

Я сказал о том, что Сергей Попов — «орудие языка»; но это не упрек, поскольку он — еще и поэт мысли. За сложностью иных строф обязательно раскрывается серьезное намерение, серьезное рассуждение о жизни, ее двойственности и тройственности — как правило, неуютное («вся математика строится на песке»; «и если нынче тишь да гладь,/ то завтра — шум и гам»; «все занялось и разом не сбылось» и так далее), но неуютом дело не ограничивается. Настоящего поэта поэзия непременно возносит над всякими душевными нестроениями, он никогда не оказывается в душевном тупике: «Одна лишь надежда на дым из воды,/ июльских садов гулевые зады»; иначе говоря — обживать «небо в алмазах, а не тоску по нем» — может, в этом и есть высшее назначение поэта.
Да: поэзия, помимо всего прочего, есть и ощущение рая на земле, никакими внешними препятствиями не ограниченная внутренняя свобода. И, как я думаю, Сергей Попов несет и будет ее нести всю жизнь.

С какой теплотой и нежностью нужно так относиться к русской природе, с каким трепетом — к русской истории, к русской культуре, одним словом — как же горячо нужно любить Россию, чтобы написать такое стихотворение — широко-душевное, словно песня, которая летит по неоглядной степи:

Фамилия автора полностью соответствует его национальности, но я давно не читал таких русских по духу стихов. «С боями пройдя огородом, форсируя жидкую грязь,/ Я чувствую с этим народом, наверное, кровную связь» — если вырвать эти строки из контекста, может подуматься, что «бой» упоминается в ироническом ключе (бой с сорняками?), да и «форсирование грязи» тоже, но в стихах Алексея Ивантера нет ничего иронического: с первых же страниц становится ясно, что поэт пишет не только от своего имени, но и от имени родных — начиная с тех, кто знал еще Первую мировую. А поэтому передвижение по огороду и по грязи видится уже в ином, драматическом, военном ключе, — Ивантер вообще очень точный поэт, он не любитель иносказаний. И «народ» у него — это русский, российский, многонациональный народ. И «кровная связь» — не образ, не преувеличение некоего «лирического героя», — и может, особенно потому, что строка перекликается с известной, классической, рубцовской (только Рубцов говорил об избах и о природе родной стороны), эти слова по сути своей не могут быть условностью.
Вообще, теплота интонации Ивантера вызывает в памяти пушкинское — «что-то слышится родное», и на каждой странице дышит страшная эпоха. Говоря о настоящем, он всегда помнит о прошлом. Это нечастая для поэтов нераздельность минувшего и теперешнего, постоянная, неумолкаемая, тревожащая память, которая, например, настигает поэта после таких спокойных, умиротверенных — и даже с легким шутливым оттенком строк (стихотворение написано в прозострофической форме):
«Коровяк, подсолнухи и клевер, бабье лето — жаркие деньки. Поезда, идущие на север, подают короткие гудки. Пью кефир "Любаня из Кубани", мимо ив и розовых кустов по шоссе — хоть сталкивайтесь лбами — понемногу еду на Ростов».
Далее идет физически ощутимая, образно переданная атмосфера южного степного зноя:
«Жар сухой, как в лиственничной бане, то ли воздух, то ли жидкий воск. Через пекло выжженной Кубани, через знойный город Тимашёвск».
И — характерный для Ивантера переход: мирная сегодняшняя картина сменяется словно бы кинокадрами боевой хроники:
«Старики — как пишут на иконе — статные, сухие старики. Нет коней; а чудятся мне кони, боевые кони, казаки. Всюду только пасеки и пашни, полусонный мир и благолепь. Что же я все вижу день вчерашний — в рукопашной вздыбленную степь? Вижу перекошенные лица, всполохи непрошеной беды, ночью запаленные станицы, погорельцев около скирды?
…сироты и сгорбленные спины, глотка опаленная и грудь… Просто мимо Неньки-Украины пролегает путь».
«Украиной» Ивантер символически называет кубанские станицы, основанные черноморскими казаками, выходцами из «неньки», где жители до сих пор говорят на кубанском говоре, в котором сохраняется словарный запас украиского языка (донской земли у Ивантера, вопреки названию книги, очень мало). Это подтверждается строками из другого стихотворения-скорби, стихотворения-трагедии:
«Я выжигал из себя Украину мазанок, печек, сожженных местечек, прадеда, шляхов, зарубленных ляхов, черного горя и Черного моря.
Горькой горилки, запретного сала — тут моих предков пекло и кромсало, било ногайкой библейскую спину.
Я выжигал из себя Украину.
В веке двадцатом не много не мало, как Украина — меня — выжигала! <…>»
В коротком вступительном слове автор называет свои стихи «не бог весть какого таланта и не ахти какого мастерства»; так ли это? Ивантер пишет простым языком, в русском классическом стиле, его стиль немного напоминает стиль донского казака-поэта Николая Туроверова, часто — по-моему, неоправданно часто! — он увлекается прозострофикой (наверное, чтобы придать стихам дневниковую стремительность, разговорную естественность, — однако мне как читателю приходится напрягаться, чтобы уследить за размером и рифмой). Но не это является главной характеристикой стихов Ивантера. Главное в них — все они будто бы написаны только что и не «остыли» от интонационного вздоха, всплеска, живого гула, они прямо сейчас, сию минуту связывают сон и явь, видимое и незримое, выразимое и неизъяснимое.

Но это не все. Алексей Ивантер связывает землю с небом, и стихи его отличает присущее большой русской литературе качество: сострадание. Стихотворение, которое я сейчас привел, я сначала хотел назвать самым проникновенным в книге — или одним из самых проникновенных, — да остановил себя: столь же проникновенны и все остальные его стихи. Разве можно, например, сравнить только что приведенное мной стихотворение вот с этим, другим? — оба прекрасны:

И — возвращаюсь к строке о «кровной связи». Не только о народе сказано в том стихотворении, — конечно, сказано и о природе тоже, — о природе как о Вселенной, о человеческом мужестве, о бесстрашии, о наших неограниченных внутренних возможностях, о свободе, о бессмертии человечества.

С Минной Ямпольской мы дружили по Фейсбуку; на своей странице она отмечала дни рождения деятелей музыки и кино. А когда вышла книга стихов — прислала ее с такой дружеской надписью: «Дорогой, уважаемый Эмиль, удачи Вам во всем! Рада нашему знакомству, а книжка — на память обо мне. 12.03.2021. Н. Новгород». Последним словам я не придал значения, их смысл открылся мне только 9 июня, когда она неожиданно ушла из жизни. Я знал, что Ямпольская попала в больницу, но не знал, что причиной — неизлечимая болезнь.
А вот книгу я прочитал только сейчас. И сразу оценил взгляд автора на настоящую поэзию (вступительное слово «от автора»): «Именно звук был самым важным для меня, таким он и остался — стихи или звучат, или нет, другого критерия я не знаю. Смысл — да, несомненно и обязательно, но только звук создает тот самый раструб, огромную гудящую воронку, в которую ты влетаешь и вибрируешь в резонанс. Как в музыке». И еще: «Первая строчка, самая важная, ключевая, приходит откуда угодно — она выплывает из воспоминаний, из случайной чужой фразы, из своей собственной давней мысли. А вот какой будет следующая строка, я никогда не знаю, и вообще не знаю заранее, что будет дальше, — звук либо длится, и тогда слова сами приходят и ложатся своей волей, либо он иссякает».
Действительно: каждая первая строчка задает тон всему стихотворению, каждая завершающая — подводит черту мысли; внутри — ясный звук, тревожные вибрации, неслучайность и весомость каждого слова. Ямпольской совсем не подходят определения «автор», «сочинитель»; даже слово «поэт» звучит как-то торжественно и важно. Ее стихотворения написаны душй, сердцем, болью неприкаянности и грустными предчувствиями. «Ни тепла, ни привета/ с беспробудных небес./ То, что начато где-то,/ продолжается здесь» — эта строфа уже настраивает на какую-то безысходность и одновременно старается вырваться за ее пределы, преодолеть ее интонационным звучанием, строгой мелодией, заклинанием не подчиняться зову черных соблазнов, иначе они затянут с головой:

«На тебя любая строчка/ Точит нож в стихах своих», — предостерегает поэтов Арсений Тарковский; я думаю, это относится к Минне Ямпольской в полной мере: она не лукавит ни одним словом, а слова словно уводили ее к печальному исходу, к безвременной смерти: «и чья-то лодка держит путь к причалу,/ и в днище лодки черная дыра»; «мир звучит, как поперек дороги/ бесноватый, пьяненьский скрипач,/ и куда-то рвется как безногий/ и чего-то точит, как палач», и он же, мир — «как в воронку, втягивает нас/ в свою игру —/ и круг сочитан каждый». Самое светлое стихотворение в книге помечено 2003 годом:

А одно из последних, 2019 года, — подобие автоэпитафии:

Так и вышло: Минна Ямпольская ушла, ни с кем не простившись.