Олег РЯБОВ
Поэт и прозаик. Родился в 1948 году в Горьком. Окончил Горьковский политехнический институт имени А.А. Жданова. Работал в Научно-исследовательском радиофизическом институте (занимался проблемами поиска внеземных цивилизаций), облкниготорге, издательстве "Нижполиграф".
Главный редактор журнала "Нижний Новгород", редактор-издатель альманаха "Земляки", директор издательства "Книги". Член Российского Союза антикваров, Национального Союза библиофилов.
Автор многих книг стихов и прозы и многочисленных журнальных публикаций. Участник антологий "Русская поэзия. XXI век", "Молитвы русских поэтов. XX-XXI", "Антология военной поэзии" Лауреат ряда литературных премий: "Нижний Новгород" в области литературы (трижды), имени Шукшина "Светлые души" (Вологда), Б. Корнилова (Нижний Новгород); финалист премии "Ясная Поляна" (2013) за книгу "Четыре с лишним года. Военный дневник", шорт-листер премии "Золотой Дельвиг" (2013) за роман "Когиз", премии имени И. Бунина (2012) за сборник стихов "Утки не возвратились". Награжден медалью Пушкина.
Член Союза писателей России. Живёт в Нижнем Новгороде.
Главный редактор журнала "Нижний Новгород", редактор-издатель альманаха "Земляки", директор издательства "Книги". Член Российского Союза антикваров, Национального Союза библиофилов.
Автор многих книг стихов и прозы и многочисленных журнальных публикаций. Участник антологий "Русская поэзия. XXI век", "Молитвы русских поэтов. XX-XXI", "Антология военной поэзии" Лауреат ряда литературных премий: "Нижний Новгород" в области литературы (трижды), имени Шукшина "Светлые души" (Вологда), Б. Корнилова (Нижний Новгород); финалист премии "Ясная Поляна" (2013) за книгу "Четыре с лишним года. Военный дневник", шорт-листер премии "Золотой Дельвиг" (2013) за роман "Когиз", премии имени И. Бунина (2012) за сборник стихов "Утки не возвратились". Награжден медалью Пушкина.
Член Союза писателей России. Живёт в Нижнем Новгороде.
АРИСТОКРАТКА
Вначале всё как-то далеко это было и информационно-завлекательно: то какой-то английский министр Джонсон заболеет, то рок-певец Макаревич. А так как далек я и от рок-музыки, и от высокой политики, то и к ковиду этому, когда все о нём заговорили, отнёсся не больно-то серьёзно, а как к гриппу обычному, а точнее, наоборот – как к необычному, в смысле разновидности новой. Одно время мне даже казалось, что это вообще страшилка чья-то, только непонятно чья. Чтобы такие конспирологические вещи понимать, надо в политике разбираться, только не серьёзно, не по-взрослому, а так, чтобы на эту тему потрепаться можно было.
А тут вдруг всё сразу и внезапно приблизилось. Сначала все родственники переболели, в смысле дети с зятьями, невестками и внуками. Потом на работе моей бывшей, в поликлинике частной, откуда меня год назад на полноправную пенсию проводили, а потом в качестве консультанта назад приняли, половина коллектива улеглась в инфекционные бараки. И каждый день стали умирать люди со знакомыми фамилиями, по радио стали докладывать: и политики, и артисты. А у нас в городе даже порядочные и добрые люди стали умирать, знакомые мои.
Вот друг мой хороший Арнольд Сергеевич, бывший глава администрации одного из наших сельских районов, чуть не отправился к праотцам. Он, пока районом своим рулил, такую усадьбу себе в родной деревне отгрохал (я у него был) – с беседками, да с гостевыми домиками, да с прудом персональным, по которому на лодочках легоньких кататься можно, а можно и искупаться, попарившись в баньке, стоящей здесь же, на берегу пруда. Можно и карпов с белыми амурами в этом же пруду половить – кормит их ежедневно специальный человек, которому Арнольд Сергеевич приплачивает. Он ещё много кому приплачивается – любит он это, зато и ему отказу нет.
Это же отдельную картину писать нужно, чтобы рассказать, как у него засажена усадьба: к примеру – только на трёх липовых аллеях у него высажено чуть больше двухсот лип. А аллея, ведущая к пруду, засажена у него каштанами – сто деревьев. Они молодые ещё, пятнадцать лет, а уже вовсю цветут в мае, и ягодки эти, шарики колючие образуются на них к осени; только что-то несъедобные они у него. А потому и каштан этот конским называется.
Так вот, он в июле пошел по этой своей каштановой аллее к пруду поутру искупаться. Босиком он шел и, наверное, песенку мурлыкал какую-нибудь да и наступил на черную гадюку, самую настоящую. Та его и тяпнула. Это в советское время порядок был: гадюки водились только за Волгой, в заречной части, а тут у нас, "на горах", таких тварей не ведали. Теперь всё перепуталось. Я недавно узнал, что этим летом в Арзамасском районе было несколько случаев с укусами гадюк: смертельных, правда, не случилось.
Ему бы, моему другу, в свою районную больницу обратиться сначала, так нет – он стал в область звонить губернатору да вице-губернатору, чтобы за ним вертолёт прислали. Насчёт вертолёта ему всё объяснили популярно на пальцах: мол, гадюка – это не вертолётный случай. И вот – трясли его на машине скорой помощи до областной больницы три часа, когда врачи хорошие у него свои в районе были, и сыворотка противоядия гадючьего была, и опыт спасения от таких укусов тоже был. Случай оказался у него почти что смертельный – восемнадцать дней Арнольда Сергеевича выхаживали после этого укуса. Беда случилась уже после того, как его вылечили.
Ковид бушует, половина больниц под карантином, а в крупных клиниках отдельные стационары под зоны "красные" отведены, куда вход только в специальном обмундировании, в костюмах пылевлагонепроницаемых, и только подготовленному персоналу. А наш Арнольд Сергеевич пошел искать главврача перед выпиской, чтобы поблагодарить того. И как уж он забрёл в эту "красную" зону – непонятно, только заразился он ковидом и домой заразу принес, а ещё и жену с детьми уложил. Хотя тут я не точен: в больницу, теперь уже в другую, инфекционную, еще на три недели отправился только он сам, а жена с дочками дома самостоятельно с вирусом справлялись. А вот у него поражение легких очень сильное осталось, и ходит он с трудом до сих пор.
В общем, всё ближе и ближе напасть эта, ковид в смысле, друзья всё чаще и чаще начали болеть, и разговоры про кладбище всё чаще слышу. По телефону я стал заметно реже звонить и друзьям, и просто знакомым – если только по делам неотложным. А если так, поболтать, то -нет: а вдруг там беда, а ты с анекдотиками своими новыми да глупыми.
Тут как-то сестра моя родная, Ольга позвонила. Мы с ней не в очень близких отношениях. Вроде с детства вместе, она мне ещё маленькому за няньку была, и теплые, даже полные любви и симпатий чувства до сих пор друг к другу питаем, а общаемся редко. А тут звонит: мол, зайду, покормлю тебя стерлядочкой, в колечко запеченной, гостинец рыбный из деревни прислали, я и приготовила. Хотя я иногда сам дома люблю готовить, но от такого угощения грех отказываться. А ещё посоветоваться, говорит, надо и расспросить тебя кое о чём, и просто поболтать.
Вот я как-то корни свои подрастерял, а она – нет: помнит, где её деревня, или правильнее говорить село, и её там все знают и привечают. Хотя, почему "её деревня"? – "наша" правильнее. Родовое гнездо, корни наши оттуда. Мы-то с ней уже в городе родились, сразу после войны, просто Ольга на три года старше меня, а батька наш и матушка – деревенские. Только всем бы такими деревенскими быть – просто родились они на селе, а так-то в городе они всю жизнь прожили, медиками были, с учеными званиями, как и все у нас в семье. И дед мой по отцовской линии земским врачом был знаменитым – в Швейцарии и в Германии учился ещё до революции. А что за границей не учиться, если прадеды мои все купцами гильдийными были, зерном да железом торговали и денег детям на учёбу не жалели. И сами они людьми общественно важными и уважаемыми были: прадед мой, может, городским головой-то и не был, но больницу огромнейшую по тем временам губернскому городу подарил и родовспомогательное учреждение первое в городе построил. Да не просто роддом какой-то это был, а со специальным приемником для подброшенных детей. Вот согрешит какая-то девчушка, что в прислугах трудится, с хозяином своим, приплод в простынку завернёт, ночью к учреждению родовспомогательному подойдёт, в ящик специальный дитё свое положит, в колокольчик позвонит и – бежать.
Село наше солидное, одно время оно даже райцентром было. Надо бы заехать, да всё не по пути, и конец неблизкий. А приедешь туда -ну никого не знаю, ни души, даже обидно. Когда маленьким я был, батюшка мой меня в то село возил, не помню зачем, на рыбалку, может, а может, просто чтобы я с детства помнили своё родовое место. А зачем оно мне – не пригодилось! Так его, батюшку моего, там чуть не с поклонами встречали, уважительно: кто баклажку меда ему по заказу приготовил, кто рыбкой свежей приветит. А шепотом-то в сторону, я слышал, кто-то проговорился: "Так это же Матушкин наш, того самого Матушкина нашего внук". Пятьдесят лет советской власти прошло уже, а народ через внуков и правнуков доброе имя помнит. Даже смешно: чуть ли не пальцами показывают, ещё немного, и будут кричать: "Барин приехал!"
Дом наш фамильный батька мне показывал, его там, на селе, так и зовут: "матушкин дом". Стоит он посередине села, на центральной площади, в нём и магазин, и кафе, и библиотека, и милиция, и райсовет одно время там располагался – в общем, очень солидное здание, которое не стыдно даже у нас в городе на набережной поставить. С разрешения начальства какого-то местного мы с батькой нашим внутрь заходили полюбопытствовать: половицы из шестидесятки в полметра шириной, на потолках лепнина да росписи сохранились, лестница на второй этаж с перилами из чугунного ажурного литья, печки изразцами цветными выложены, и все печки разными. Прадед мой большой хитрован, видимо, был: сразу после революции он понял, откуда ветер теперь будет дуть, и в восемнадцатом году подарил он весь этот свой дом советской власти под общественные нужды и благодарственное письмо как охранную грамоту от неё, от этой власти получил. Сам же он перебрался жить к какой-то своей дальней родственнице, старушке уже, которая до того у него в дому постоянно как приживалка отиралась и по хозяйству, что могла, помогала. И так скрытно и незаметно перебрался он к ней, что никто вроде как этого и не заметил, и ничего он с собой вроде как и не забрал.
У этой старушки вдовой была своя избушка покосившаяся: над оврагом, в котором ручей безымянный журчал посреди села, стояла она в переулке-тупичке. Детям и внукам своим заказал прадед строго-настрого не общаться с ним никогда, ни по какому поводу, от греха подальше, наотрез запретил. Только не верю я в это – помогал он им. Так и прожил до восьмидесяти пяти годов наш прадед, нос на улицу не высовывая, пока в сорок третьем году не свалилась избушка та в овраг и не придавила и его, и старушку-приживалку. Только слышал я от одного пациента нашего, земляка, который лечиться к нам приезжал, что, по местным легендам, старушку похоронили, а моего прадеда под обломками домика того упавшего не нашли. А потому и могилы его нет на сельском старом кладбище местном.
А ещё тётка Анастасия, сестра батюшки моего, рассказывала, что в том "матушкином доме" под одной из дубовых половиц на крюке в подполе подвешены были в мешке два пуда фамильного столового серебра: вилки, ложки, икорницы, солонки, подстаканники, вазы, подсвечники, сервизы чайные, и даже про самовар серебряный заикалась. Но это когда я уже увидел наш фамильный дом и узнал всё, что надо, про него. Вот сколько лет прошло с тех пор, а как перед глазами у меня этот "матушкин дом" стоит.
Сколько таких домов, а даже и дворцов по России в сёлах да в деревнях до сих пор пустуют полуразоренные, и ведь некоторые при желании восстановить можно. В мирное время, а это при царе значит, нормальные состоятельные люди, кому о доходах своих ежедневно заботиться не приходилось, у себя в провинции жили, в город только по делам и на зимние балы приезжали. А потому и в памяти людской сохраняются на века Ясная Поляна и Тарханы, Абрамцево и Большое Болдино, Карабиха и Остафьево, Мураново и Таруса. Чичиков дела свои обделывал, купчие с состоятельными людьми заключал в деревнях и сёлах. В городах жила в основном обслуга: извозчики и трактирщики, актеры и чиновники, а ещё студенты и рабочий люд.
Так вот, сестра Ольга предварительно позвонила:
- Что, братишка, – ставь чайник, сейчас приду.
Она как-то сумела сохранить семейно-фамильные предания и ценности. Даже вовремя по дешевке домик с участком небольшим умудрилась купить себе в Карповке на берегу пруда. Карповка – это деревня в наших краях, в которой жили какие-то дальние наши родственники и где ещё помнили моих дедов-прадедов; приезжали они в детстве изредка к отцу моему с подарками деревенскими, а папа улаживал какие-то их проблемы, устраивал кого-то куда-то: то ли на работу, то ли в больницу.
Ольга на три года старше меня, а выглядит куда как лучше: лет пятьдесят, больше не дашь, серьёзная вся такая да стройная и всегда без макияжа этого старушечьего. Она как стала с рождения нянькой моей, так и на всю жизнь это. Пока семьёй жил, с любезной супругою моей Анной и с детьми, Ольга отступилась куда-то немножко, только издали присматривала. А как овдовел я, а дети уже обженились да разлетелись, то Ольга снова присматривать за мной стала, но это уже в последнее время.
Родились мы с ней и детство провели в дедовом дому, двухэтажном, деревянном, который он ещё до революции построил в переулке Могилевича; наверное, батька его ему помогал, прадед, значит, наш, купец тот гильдийный. Дом был видный, с излишествами: с резьбой, с верандами, балконами, мезонином и с чуланами, за забором. А в палисадничке нашем маленьком и беседка была, и скамеечки. В том дому когда-то дед и приём своих больных вёл: весь первый этаж у него под это дело лечебное был оборудован; в тридцатые годы крупные врачи занимались частной практикой. Это уже после войны уплотнять стали, беженцев из Ленинграда и из Белоруссии подселять. Второй этаж со всеми подсобками, чуланами, верандой и чердаком был нам оставлен на всю большую семью, а точнее – на три семьи, а на первом были устроены ещё две квартиры – так был перестроен огромный дедов дом.
Когда частный сектор в центре города выламывать начали под серьёзную государственную застройку, всем жильцам отдельные хорошие квартиры предложили в центре. Только вот моя семья вся разлетелась и развалилась уже, а у Ольги вообще всё по-другому получилось.
Была у нас ещё одна сестра, младшенькая, Настенька, инвалид детства. Ольга с ней вдвоём жила, за ней всё ухаживала-ухаживала, пока Настенька не покинула нас навсегда, а замуж-то Ольга так и позабыла выйти, не успела, а после уже и не захотела.
Если честно, то пенсии у нас в стране теперь нет. Нельзя называть пенсией те гроши, на которые честно прожить невозможно, скорее это какое-то небольшое пособие, непонятно за что выплачиваемое. Многие старики так на неё, на пенсию, рассчитывают, а оказывается, что про-жить-то на неё никак и нельзя. Получается теперь, что многим думать приходится: то ли коммуналку оплатить, то ли носки купить, то ли пирожок скушать. Вроде если ужаться, то хватит и на коммуналку, и на носки, и на пирожок, только уж очень противно думать об этом каждый раз, потому что это – всё! И на море летом покупаться не съездишь, это точно! Про работающих пенсионеров вообще позабыли; там, наверху, считают, что раз работают, то и пенсии им незачем прибавлять. Работаем мы, старики, в большинстве своем потому, что не можем жить без работы. Но есть и такие, кто просто кушать хочет. Да и на лекарства обычной пенсии не хватает, и надо помнить про то.
Конечно, есть у меня друзья, кому дети ежегодно покупают тур во Францию, чтобы пожили они месячишко на Лазурном берегу Средиземного моря, воздухом морским подышали. А другим моим друзьям, тоже семейной паре, дети купили квартиру в Паланге и оплачивают им как бы пансион, и не думают те ни о чем печальном – гуляют среди сосен. Но ведь не у всех есть такие дети: банкиры да миллионеры.
Зато сильна русская община незаметной памятью и заботой: если вёл ты себя по жизни правильно, поддержат тебя хотя бы морально, не забудет тебя так называемое общество и самые простые люди. Что касается меня, то мне уже скоро семьдесят, и веду я консультации платные в частной клинике, а Ольга уколы да массажи делает на дому таким же, как она, старушкам. Она тоже при нашей клинике числится. Так что – живем!
Просто сейчас карантин ковидный, вот и сидим пока что, как сычи в своих дуплах.
Ольге очень нравится хозяйничать в моем доме, а я молчу и не перечу. Быстренько она шваброй, то есть палкой-лентяйкой, полы подтёрла, стерлядку в холодильник положила, ревизию там провела, в пакет с мусором что-то повыбрасывала, а через пятнадцать минут на столе и чайник, и чашки с ложками, и в розеточках фарфоровых медок цветочный, только что накачанный (с собой принесла), и печенье.
– Садись, братишка, – говорит, – спрашивать тебя буду.
Сидим за столом, улыбаемся друг другу, чаёк прихлёбываем.
– Я чего приперлась, – говорит. – Была я на днях у Романовых, у Валюшки и Володи, ты знаешь их?
– Что значит "знаешь"? Это мои друзья, я учился с ними. Вот откуда ты их знаешь – непонятно. На днях я разговаривал с Володей, он переболел ковидом тяжело очень и спрашивал у меня совета по поводу своих легких – проблемы у него, поражение очень сильное, просил разыскать для него пульмонолога хорошего.
– Я знаю всё. Говорил он мне. Для него ведь "хороший" – значит или в Израиле, или в Швейцарии.
– Ну, во-первых, легочники у нас у самих в стране очень хорошие есть, школа есть; сумели же на государственном уровне мы когда-то с чахоточкой справиться, и незачем в Швейцарию лететь. Во-вторых, из-за этого карантина или локдауна никуда сейчас не полетишь, никуда тебя не выпустят и не впустят. Ирония какая-то есть скрытая в этой болезни, чахотку я имею в виду, – в девятнадцатом веке её называли "аристократической" болезнью, барышни себе туберкулёзный румянец на щёчках наводили. А в двадцатом веке всё перевернулось: она стала считаться болезнью рабочих окраин, безработицы и нищеты. Опять же в советское время мы с ней справились, а сейчас расцветает она вновь пышным цветом, значит – страна в нищете.
– Ещё – в тюрьмах! Ты не забывай, что в тюрьмах туберкулёз процветает.
– Это – тоже нищета!
– Интересно как получается, про "аристократическую болезнь", – а я ведь к тебе пришла по поводу аристократизма поговорить.
– В смысле?
– В полном смысле. Так вот, я про Романовых. Ты ведь был у них? Тебе понравилась у них квартира?
– Квартира как квартира: ему по статусу уже такая положена, двухъярусная, со студией.
– А тебе такая не положена?
– Нет! Он же доктор наук, и профессор, и академик какой-то там академии, и сам ректором какой-то президентской хозяйственной академии был. Он ведь и в советское время чем-то серьёзным партийным руководил.
– Про академию его ты бы помолчал лучше! Развелось их. И теннисная академия, и академия картежного мастерства – деньги заплати, и примут тебя в любую такую. Академия РАН одна, она сама платит деньги настоящим ученым. А ученые степени и у нас с тобой есть, мы же с тобой всё же тоже кандидаты медицинских наук. А доктор ты или кандидат наук, за рубежом совершенно без разницы – там ученая степень одна. Только к чему я это... Сидим мы с Валюшкой на кухне у них, Володя видео какое-то налаживает, чтобы показать что-то там свое, похвастаться. Она и спрашивает: "Скажи, Ольга, а ваш папа действительно аристократом был? Мне Володя говорил. Ваш папа его в своё время к себе на кафедру работать звал. Ваш папа когда-то ведь заведующим кафедрой был в мединституте?"
– Ну, а ты чего? Действительно, он заведовал кафедрой, и что тут такого особенного?
– Да ничего. Я про аристократизм.
– Что про аристократизм?
– А был наш папа, действительно, аристократом? Вот тут с полгода назад, ещё до пандемии этой, Савицкая, ты знаешь её, пристала просто ко мне: давай, говорит, вступай к нам в Дворянское собрание. Это у них вроде клуба такого, а она председатель этого собрания. А я отвечала ей, что я вовсе не дворянка.
– Ну конечно – нет! У нас же в роду не было потомственных дворян. А с личным дворянством интересную вещь я недавно узнал: вот у нас с тобой прадед был из довольно серьёзного купечества, и не только Анну, но и орден Владимира, а это – очень высоко, получил за какую-то там благотворительность, а вместе с ним и личное дворянство. Правда, это – только личное дворянство, и по наследству оно не передается, но все прямые наследники такого дворянина становились почетными гражданами Российской империи. То есть вот я – почетный гражданин Российской империи. И ещё что я узнал, самое интересное: что вот ты за счет того, что замужем никогда не была и фамилию дедову сохранила, Матушкина, ты тоже – почетная гражданка Российской империи!
– Я поняла. Только я о другом. Вот что такое аристократизм? Лазила я в интернете, лазила, а так и не разобралась. Потому, наверное, Ва-люшка-то у меня и спросила. Про тебя я точно знаю, что ты аристократ. С детства помню, что ты, заходя в любой магазин, шапку или кепку снимал, а тебя ведь этому не учили. И, когда пять лет тебе было, ты уже шапку снимал и со всеми здоровался, хотя и не знал никого там. Будто в деревне! Это в деревне на улице с незнакомыми здороваются!
– Ну, так я просто здоровья всем желал. А значит это, что в деревне правильные русские люди живут.
– А сейчас что же – ты поумнел и здоровья уже всем не желаешь? И шапку уже не снимаешь?
– Ты знаешь, шапку или шляпу я по-прежнему снимаю. Ну и что?
– А то, что – откуда это у тебя?
Удачно Ольга зашла: и время было, чтобы поболтать, и чувство неловкости перед сестрой снялось, а то неудобно всё как-то было – редко видимся. Пригляделся я к ней вдруг – действительно сестра моя на аристократку тянет: лицо строгое, правильное, глаза умные, сама сухонькая и бодрая, даже резкая, я бы сказал. И правильно как-то всё это: брат и сестра сидят за столом, пьют чай и болтают чепуху разную.
Вспомнилось почему-то, что папа наш по-разному встречал гостей и пил с ними чай или водку тоже по-разному.
Одно, довольно непродолжительное, время папа выполнял функции председателя профкома института. Кто-то ему подсказал или даже попросил, что так надо поработать. И совсем даже не для того, чтобы получить квартиру. А он уже стоял на очереди, и какая-то комиссия соответствующая осматривала наш деревянный дом дореволюционной постройки и решила, что папе как профессору надо улучшить жилищные условия. Папа даже ходил смотреть предполагаемую двухкомнатную квартиру на площади Горького. Только всё потом очень быстро поменялось: ту квартиру отдали какому-то технику из лаборатории гистологии по фамилии Берштейн, сделано это было не просто с ведома, а по инициативе папы. Сам он так и остался без квартиры. А Берштейн этот потом уже вместе со всей семьёй в Америку уехал.
Техник Берштейн вместе с женой и тремя детьми жил в каком-то по весне затапливаемом подвале на Ковалихе, папа с жилищной комиссией бывал у них дома и все удобства их проживания видел. Я помню, как этот маленький кудрявенький Лева Берштейн вместе со своей маленькой черненькой женой Сарой приходили к нам благодарить папу. Они пришли с тортом, большим домашним тортом, а папа принимал их на кухне и пил с ними там чай. Только я тогда не понимал – почему такого же техника Ворыпаева, который вместе с папой какую-то государственную премию получил за новые научные исследования, он принимал у себя в кабинете и пил с ними чай и водку за большим столом! Это через много-много лет я выяснил, вычитав в какой-то краеведческой брошюрке, что фамилия Ворыпаевых очень даже знаменитая и наши купцы Ворыпаевы гремели когда-то на всю Россию. И папин техник Ворыпаев – один из тех самых Ворыпаевых, из той семьи.
Какие-то легкие, с налётом взаимопонимания и иронии, возникали у папы отношения с самыми разными замечательными людьми: с академиком Разуваевым, с народным артистом Самойловым, адмиралом Сорокиным. Это сейчас, через много лет, я понимаю, что было что-то такое, что связывало общей памятью, общими заботами и общими делами не только их самих, но и их отцов и дедов. Не только они, но и их отцы и деды играли значительную роль в жизни общества.
– Так, ты мне скажи, – снова прямо-таки пристала ко мне сестра, -существует какое-то чёткое определение понятия аристократизма или все это условно и относительно, как и понятие культурности? Вот с дворянством ты мне объяснил.
– С дворянством легко, потому что там всё законодательно установлено и понятие это государственное. А с аристократизмом... Слышал я от кого-то, что аристократом становится тот, кто в третьем поколении имеет университетское или просто высшее образование. Но только это глупость. По-моему, аристократизм – это не образование, и не богатство, и не общественное положение, но суммарная и переданная по наследству возможность влиять на значительные решения: не обязательно государственные – пусть даже местные. К мнению таких людей всегда прислушиваются.
– То есть области деятельности аристократа – наука, культура и политика?
– Ну нет: и экономика, и спорт. И нет в этом плане никаких ограничений.
– Как – и спорт тоже?
– Конечно! Во-первых, спорт изначально был занятием для знати. И лишь когда он стал профессиональным, и там зашевелились серьёзные деньги, через него появилась у низшего социального слоя возможность вырваться из нищеты. А у нас в стране в тридцатые годы, когда после революции для детей многих "бывших" дорога в политику, в науку, да и к высшему образованию была закрыта, то они проявили себя как раз в спорте. Любовь Орлова и Константин Симонов нашли себя в искусстве, – отец Симонова царский генерал, а Орлова – вообще: по крови она наследует одному из братьев Орловых, тех, что были фаворитами Екатерины Второй. Так же и в спорте предвоенном мы найдем такие же замечательные имена, точнее фамилии. Поинтересуйся корнями наших чемпионов, первых, советских, довоенных – ой не простые они люди, и их папы с мамами были совсем не от сохи.
– А вот как же армия?
– Ну конечно! Офицерство, безусловно. В армии наследственность посерьёзнее, чем в медицине даже. А вот Лев Николаевич Толстой определил свое состояние так, что он аристократ лишь потому, что ни он, ни отец его, ни дед не знали нужды. Наверное, лучше всего иллюстрирует тот аристократизм, о котором ты спрашиваешь, английский анекдот, в котором американский миллионер, проезжая по Англии, заметил очень красивый и зелёный травяной газон и пожелал заиметь такой же у себя дома, в Америке. На это он получил простой совет: посейте траву, и поливайте её каждый день, и постригайте её раз в неделю, и через триста лет у вас будет такой же газон. То есть тут фигурируют все три составляющие аристократизма: сытое беззаботное детство, привычка работать, в смысле самосовершенствоваться с юных лет, и так несколько поколений.
– А что ты имеешь в виду под привычкой работать? Это что – все лорды, графья и князья с детства вкалывали, что ли?
– Ну а как же! Вот тебя, например, с пяти лет заставляли из-под палки заниматься музыкой, играть на пианино, ходить в художественную школу, учить английский язык, играть в теннис – или ты это за работу не считаешь? А я считаю, что это и есть работа – получать новые полезные знания и навыки. Ты до сих пор играешь?
– Да, с Верой Ивановной и её дочками два раза в неделю мы встречались на корте, пока карантина ковидного этого не было. Ну, уже не играю, а так, по мячику стучу. Вот сейчас все прививки сделаем и снова будем играть.
– Ну вот! А если про двести лет назад – то тогда девочек-смолянок с малолетства учили рукодельничать, танцевать, играть на музыкальных инструментах, иностранным языкам, а мальчиков из дворянских семей и верховой езде, и фехтованию. И еще – аристократ живет в беззаботной уверенности, что его дети аристократы. Он уверен в этом потому, что его род знатен уже как минимум в третьем поколении.
– А средний класс тогда что?
– Средний класс? К среднему классу относятся все те, кто мечтает, чтобы их дети жили лучше, чем они сами. Нет, не лучше, а легче. Даже мультимиллионеры, но нувориши, сколотившие свои состояния своим и чужим потом и кровью, это средний класс, потому что они не хотят, чтобы их дети повторили их и трудный, и сомнительный путь, а прожили более легкую жизнь. Даже олигархи, которые себе власть за деньги купили, хотят, чтобы их дети жили лучше. Только зачем тебе всё это? Чего это тебя так всё разволновало?
– Да я вот, братишка, о папе всё думаю. То, что Валюшка Романова про него спрашивала, а мы, значит, чего-то не знаем или не помним про него.
– Я тебя, Оленька, научу. Надо просто сходить сначала в храм, а потом на могилку к папе, и всё пройдет.
Сестра встала из-за стола – была лёгкость какая-то в ней и уверенность, глаза серые светлые, она поцеловала меня, точнее чмокнула. Ушла, улыбнувшись. Легко было на сердце.
Аристократка – подумал я про неё.
А тут вдруг всё сразу и внезапно приблизилось. Сначала все родственники переболели, в смысле дети с зятьями, невестками и внуками. Потом на работе моей бывшей, в поликлинике частной, откуда меня год назад на полноправную пенсию проводили, а потом в качестве консультанта назад приняли, половина коллектива улеглась в инфекционные бараки. И каждый день стали умирать люди со знакомыми фамилиями, по радио стали докладывать: и политики, и артисты. А у нас в городе даже порядочные и добрые люди стали умирать, знакомые мои.
Вот друг мой хороший Арнольд Сергеевич, бывший глава администрации одного из наших сельских районов, чуть не отправился к праотцам. Он, пока районом своим рулил, такую усадьбу себе в родной деревне отгрохал (я у него был) – с беседками, да с гостевыми домиками, да с прудом персональным, по которому на лодочках легоньких кататься можно, а можно и искупаться, попарившись в баньке, стоящей здесь же, на берегу пруда. Можно и карпов с белыми амурами в этом же пруду половить – кормит их ежедневно специальный человек, которому Арнольд Сергеевич приплачивает. Он ещё много кому приплачивается – любит он это, зато и ему отказу нет.
Это же отдельную картину писать нужно, чтобы рассказать, как у него засажена усадьба: к примеру – только на трёх липовых аллеях у него высажено чуть больше двухсот лип. А аллея, ведущая к пруду, засажена у него каштанами – сто деревьев. Они молодые ещё, пятнадцать лет, а уже вовсю цветут в мае, и ягодки эти, шарики колючие образуются на них к осени; только что-то несъедобные они у него. А потому и каштан этот конским называется.
Так вот, он в июле пошел по этой своей каштановой аллее к пруду поутру искупаться. Босиком он шел и, наверное, песенку мурлыкал какую-нибудь да и наступил на черную гадюку, самую настоящую. Та его и тяпнула. Это в советское время порядок был: гадюки водились только за Волгой, в заречной части, а тут у нас, "на горах", таких тварей не ведали. Теперь всё перепуталось. Я недавно узнал, что этим летом в Арзамасском районе было несколько случаев с укусами гадюк: смертельных, правда, не случилось.
Ему бы, моему другу, в свою районную больницу обратиться сначала, так нет – он стал в область звонить губернатору да вице-губернатору, чтобы за ним вертолёт прислали. Насчёт вертолёта ему всё объяснили популярно на пальцах: мол, гадюка – это не вертолётный случай. И вот – трясли его на машине скорой помощи до областной больницы три часа, когда врачи хорошие у него свои в районе были, и сыворотка противоядия гадючьего была, и опыт спасения от таких укусов тоже был. Случай оказался у него почти что смертельный – восемнадцать дней Арнольда Сергеевича выхаживали после этого укуса. Беда случилась уже после того, как его вылечили.
Ковид бушует, половина больниц под карантином, а в крупных клиниках отдельные стационары под зоны "красные" отведены, куда вход только в специальном обмундировании, в костюмах пылевлагонепроницаемых, и только подготовленному персоналу. А наш Арнольд Сергеевич пошел искать главврача перед выпиской, чтобы поблагодарить того. И как уж он забрёл в эту "красную" зону – непонятно, только заразился он ковидом и домой заразу принес, а ещё и жену с детьми уложил. Хотя тут я не точен: в больницу, теперь уже в другую, инфекционную, еще на три недели отправился только он сам, а жена с дочками дома самостоятельно с вирусом справлялись. А вот у него поражение легких очень сильное осталось, и ходит он с трудом до сих пор.
В общем, всё ближе и ближе напасть эта, ковид в смысле, друзья всё чаще и чаще начали болеть, и разговоры про кладбище всё чаще слышу. По телефону я стал заметно реже звонить и друзьям, и просто знакомым – если только по делам неотложным. А если так, поболтать, то -нет: а вдруг там беда, а ты с анекдотиками своими новыми да глупыми.
Тут как-то сестра моя родная, Ольга позвонила. Мы с ней не в очень близких отношениях. Вроде с детства вместе, она мне ещё маленькому за няньку была, и теплые, даже полные любви и симпатий чувства до сих пор друг к другу питаем, а общаемся редко. А тут звонит: мол, зайду, покормлю тебя стерлядочкой, в колечко запеченной, гостинец рыбный из деревни прислали, я и приготовила. Хотя я иногда сам дома люблю готовить, но от такого угощения грех отказываться. А ещё посоветоваться, говорит, надо и расспросить тебя кое о чём, и просто поболтать.
Вот я как-то корни свои подрастерял, а она – нет: помнит, где её деревня, или правильнее говорить село, и её там все знают и привечают. Хотя, почему "её деревня"? – "наша" правильнее. Родовое гнездо, корни наши оттуда. Мы-то с ней уже в городе родились, сразу после войны, просто Ольга на три года старше меня, а батька наш и матушка – деревенские. Только всем бы такими деревенскими быть – просто родились они на селе, а так-то в городе они всю жизнь прожили, медиками были, с учеными званиями, как и все у нас в семье. И дед мой по отцовской линии земским врачом был знаменитым – в Швейцарии и в Германии учился ещё до революции. А что за границей не учиться, если прадеды мои все купцами гильдийными были, зерном да железом торговали и денег детям на учёбу не жалели. И сами они людьми общественно важными и уважаемыми были: прадед мой, может, городским головой-то и не был, но больницу огромнейшую по тем временам губернскому городу подарил и родовспомогательное учреждение первое в городе построил. Да не просто роддом какой-то это был, а со специальным приемником для подброшенных детей. Вот согрешит какая-то девчушка, что в прислугах трудится, с хозяином своим, приплод в простынку завернёт, ночью к учреждению родовспомогательному подойдёт, в ящик специальный дитё свое положит, в колокольчик позвонит и – бежать.
Село наше солидное, одно время оно даже райцентром было. Надо бы заехать, да всё не по пути, и конец неблизкий. А приедешь туда -ну никого не знаю, ни души, даже обидно. Когда маленьким я был, батюшка мой меня в то село возил, не помню зачем, на рыбалку, может, а может, просто чтобы я с детства помнили своё родовое место. А зачем оно мне – не пригодилось! Так его, батюшку моего, там чуть не с поклонами встречали, уважительно: кто баклажку меда ему по заказу приготовил, кто рыбкой свежей приветит. А шепотом-то в сторону, я слышал, кто-то проговорился: "Так это же Матушкин наш, того самого Матушкина нашего внук". Пятьдесят лет советской власти прошло уже, а народ через внуков и правнуков доброе имя помнит. Даже смешно: чуть ли не пальцами показывают, ещё немного, и будут кричать: "Барин приехал!"
Дом наш фамильный батька мне показывал, его там, на селе, так и зовут: "матушкин дом". Стоит он посередине села, на центральной площади, в нём и магазин, и кафе, и библиотека, и милиция, и райсовет одно время там располагался – в общем, очень солидное здание, которое не стыдно даже у нас в городе на набережной поставить. С разрешения начальства какого-то местного мы с батькой нашим внутрь заходили полюбопытствовать: половицы из шестидесятки в полметра шириной, на потолках лепнина да росписи сохранились, лестница на второй этаж с перилами из чугунного ажурного литья, печки изразцами цветными выложены, и все печки разными. Прадед мой большой хитрован, видимо, был: сразу после революции он понял, откуда ветер теперь будет дуть, и в восемнадцатом году подарил он весь этот свой дом советской власти под общественные нужды и благодарственное письмо как охранную грамоту от неё, от этой власти получил. Сам же он перебрался жить к какой-то своей дальней родственнице, старушке уже, которая до того у него в дому постоянно как приживалка отиралась и по хозяйству, что могла, помогала. И так скрытно и незаметно перебрался он к ней, что никто вроде как этого и не заметил, и ничего он с собой вроде как и не забрал.
У этой старушки вдовой была своя избушка покосившаяся: над оврагом, в котором ручей безымянный журчал посреди села, стояла она в переулке-тупичке. Детям и внукам своим заказал прадед строго-настрого не общаться с ним никогда, ни по какому поводу, от греха подальше, наотрез запретил. Только не верю я в это – помогал он им. Так и прожил до восьмидесяти пяти годов наш прадед, нос на улицу не высовывая, пока в сорок третьем году не свалилась избушка та в овраг и не придавила и его, и старушку-приживалку. Только слышал я от одного пациента нашего, земляка, который лечиться к нам приезжал, что, по местным легендам, старушку похоронили, а моего прадеда под обломками домика того упавшего не нашли. А потому и могилы его нет на сельском старом кладбище местном.
А ещё тётка Анастасия, сестра батюшки моего, рассказывала, что в том "матушкином доме" под одной из дубовых половиц на крюке в подполе подвешены были в мешке два пуда фамильного столового серебра: вилки, ложки, икорницы, солонки, подстаканники, вазы, подсвечники, сервизы чайные, и даже про самовар серебряный заикалась. Но это когда я уже увидел наш фамильный дом и узнал всё, что надо, про него. Вот сколько лет прошло с тех пор, а как перед глазами у меня этот "матушкин дом" стоит.
Сколько таких домов, а даже и дворцов по России в сёлах да в деревнях до сих пор пустуют полуразоренные, и ведь некоторые при желании восстановить можно. В мирное время, а это при царе значит, нормальные состоятельные люди, кому о доходах своих ежедневно заботиться не приходилось, у себя в провинции жили, в город только по делам и на зимние балы приезжали. А потому и в памяти людской сохраняются на века Ясная Поляна и Тарханы, Абрамцево и Большое Болдино, Карабиха и Остафьево, Мураново и Таруса. Чичиков дела свои обделывал, купчие с состоятельными людьми заключал в деревнях и сёлах. В городах жила в основном обслуга: извозчики и трактирщики, актеры и чиновники, а ещё студенты и рабочий люд.
Так вот, сестра Ольга предварительно позвонила:
- Что, братишка, – ставь чайник, сейчас приду.
Она как-то сумела сохранить семейно-фамильные предания и ценности. Даже вовремя по дешевке домик с участком небольшим умудрилась купить себе в Карповке на берегу пруда. Карповка – это деревня в наших краях, в которой жили какие-то дальние наши родственники и где ещё помнили моих дедов-прадедов; приезжали они в детстве изредка к отцу моему с подарками деревенскими, а папа улаживал какие-то их проблемы, устраивал кого-то куда-то: то ли на работу, то ли в больницу.
Ольга на три года старше меня, а выглядит куда как лучше: лет пятьдесят, больше не дашь, серьёзная вся такая да стройная и всегда без макияжа этого старушечьего. Она как стала с рождения нянькой моей, так и на всю жизнь это. Пока семьёй жил, с любезной супругою моей Анной и с детьми, Ольга отступилась куда-то немножко, только издали присматривала. А как овдовел я, а дети уже обженились да разлетелись, то Ольга снова присматривать за мной стала, но это уже в последнее время.
Родились мы с ней и детство провели в дедовом дому, двухэтажном, деревянном, который он ещё до революции построил в переулке Могилевича; наверное, батька его ему помогал, прадед, значит, наш, купец тот гильдийный. Дом был видный, с излишествами: с резьбой, с верандами, балконами, мезонином и с чуланами, за забором. А в палисадничке нашем маленьком и беседка была, и скамеечки. В том дому когда-то дед и приём своих больных вёл: весь первый этаж у него под это дело лечебное был оборудован; в тридцатые годы крупные врачи занимались частной практикой. Это уже после войны уплотнять стали, беженцев из Ленинграда и из Белоруссии подселять. Второй этаж со всеми подсобками, чуланами, верандой и чердаком был нам оставлен на всю большую семью, а точнее – на три семьи, а на первом были устроены ещё две квартиры – так был перестроен огромный дедов дом.
Когда частный сектор в центре города выламывать начали под серьёзную государственную застройку, всем жильцам отдельные хорошие квартиры предложили в центре. Только вот моя семья вся разлетелась и развалилась уже, а у Ольги вообще всё по-другому получилось.
Была у нас ещё одна сестра, младшенькая, Настенька, инвалид детства. Ольга с ней вдвоём жила, за ней всё ухаживала-ухаживала, пока Настенька не покинула нас навсегда, а замуж-то Ольга так и позабыла выйти, не успела, а после уже и не захотела.
Если честно, то пенсии у нас в стране теперь нет. Нельзя называть пенсией те гроши, на которые честно прожить невозможно, скорее это какое-то небольшое пособие, непонятно за что выплачиваемое. Многие старики так на неё, на пенсию, рассчитывают, а оказывается, что про-жить-то на неё никак и нельзя. Получается теперь, что многим думать приходится: то ли коммуналку оплатить, то ли носки купить, то ли пирожок скушать. Вроде если ужаться, то хватит и на коммуналку, и на носки, и на пирожок, только уж очень противно думать об этом каждый раз, потому что это – всё! И на море летом покупаться не съездишь, это точно! Про работающих пенсионеров вообще позабыли; там, наверху, считают, что раз работают, то и пенсии им незачем прибавлять. Работаем мы, старики, в большинстве своем потому, что не можем жить без работы. Но есть и такие, кто просто кушать хочет. Да и на лекарства обычной пенсии не хватает, и надо помнить про то.
Конечно, есть у меня друзья, кому дети ежегодно покупают тур во Францию, чтобы пожили они месячишко на Лазурном берегу Средиземного моря, воздухом морским подышали. А другим моим друзьям, тоже семейной паре, дети купили квартиру в Паланге и оплачивают им как бы пансион, и не думают те ни о чем печальном – гуляют среди сосен. Но ведь не у всех есть такие дети: банкиры да миллионеры.
Зато сильна русская община незаметной памятью и заботой: если вёл ты себя по жизни правильно, поддержат тебя хотя бы морально, не забудет тебя так называемое общество и самые простые люди. Что касается меня, то мне уже скоро семьдесят, и веду я консультации платные в частной клинике, а Ольга уколы да массажи делает на дому таким же, как она, старушкам. Она тоже при нашей клинике числится. Так что – живем!
Просто сейчас карантин ковидный, вот и сидим пока что, как сычи в своих дуплах.
Ольге очень нравится хозяйничать в моем доме, а я молчу и не перечу. Быстренько она шваброй, то есть палкой-лентяйкой, полы подтёрла, стерлядку в холодильник положила, ревизию там провела, в пакет с мусором что-то повыбрасывала, а через пятнадцать минут на столе и чайник, и чашки с ложками, и в розеточках фарфоровых медок цветочный, только что накачанный (с собой принесла), и печенье.
– Садись, братишка, – говорит, – спрашивать тебя буду.
Сидим за столом, улыбаемся друг другу, чаёк прихлёбываем.
– Я чего приперлась, – говорит. – Была я на днях у Романовых, у Валюшки и Володи, ты знаешь их?
– Что значит "знаешь"? Это мои друзья, я учился с ними. Вот откуда ты их знаешь – непонятно. На днях я разговаривал с Володей, он переболел ковидом тяжело очень и спрашивал у меня совета по поводу своих легких – проблемы у него, поражение очень сильное, просил разыскать для него пульмонолога хорошего.
– Я знаю всё. Говорил он мне. Для него ведь "хороший" – значит или в Израиле, или в Швейцарии.
– Ну, во-первых, легочники у нас у самих в стране очень хорошие есть, школа есть; сумели же на государственном уровне мы когда-то с чахоточкой справиться, и незачем в Швейцарию лететь. Во-вторых, из-за этого карантина или локдауна никуда сейчас не полетишь, никуда тебя не выпустят и не впустят. Ирония какая-то есть скрытая в этой болезни, чахотку я имею в виду, – в девятнадцатом веке её называли "аристократической" болезнью, барышни себе туберкулёзный румянец на щёчках наводили. А в двадцатом веке всё перевернулось: она стала считаться болезнью рабочих окраин, безработицы и нищеты. Опять же в советское время мы с ней справились, а сейчас расцветает она вновь пышным цветом, значит – страна в нищете.
– Ещё – в тюрьмах! Ты не забывай, что в тюрьмах туберкулёз процветает.
– Это – тоже нищета!
– Интересно как получается, про "аристократическую болезнь", – а я ведь к тебе пришла по поводу аристократизма поговорить.
– В смысле?
– В полном смысле. Так вот, я про Романовых. Ты ведь был у них? Тебе понравилась у них квартира?
– Квартира как квартира: ему по статусу уже такая положена, двухъярусная, со студией.
– А тебе такая не положена?
– Нет! Он же доктор наук, и профессор, и академик какой-то там академии, и сам ректором какой-то президентской хозяйственной академии был. Он ведь и в советское время чем-то серьёзным партийным руководил.
– Про академию его ты бы помолчал лучше! Развелось их. И теннисная академия, и академия картежного мастерства – деньги заплати, и примут тебя в любую такую. Академия РАН одна, она сама платит деньги настоящим ученым. А ученые степени и у нас с тобой есть, мы же с тобой всё же тоже кандидаты медицинских наук. А доктор ты или кандидат наук, за рубежом совершенно без разницы – там ученая степень одна. Только к чему я это... Сидим мы с Валюшкой на кухне у них, Володя видео какое-то налаживает, чтобы показать что-то там свое, похвастаться. Она и спрашивает: "Скажи, Ольга, а ваш папа действительно аристократом был? Мне Володя говорил. Ваш папа его в своё время к себе на кафедру работать звал. Ваш папа когда-то ведь заведующим кафедрой был в мединституте?"
– Ну, а ты чего? Действительно, он заведовал кафедрой, и что тут такого особенного?
– Да ничего. Я про аристократизм.
– Что про аристократизм?
– А был наш папа, действительно, аристократом? Вот тут с полгода назад, ещё до пандемии этой, Савицкая, ты знаешь её, пристала просто ко мне: давай, говорит, вступай к нам в Дворянское собрание. Это у них вроде клуба такого, а она председатель этого собрания. А я отвечала ей, что я вовсе не дворянка.
– Ну конечно – нет! У нас же в роду не было потомственных дворян. А с личным дворянством интересную вещь я недавно узнал: вот у нас с тобой прадед был из довольно серьёзного купечества, и не только Анну, но и орден Владимира, а это – очень высоко, получил за какую-то там благотворительность, а вместе с ним и личное дворянство. Правда, это – только личное дворянство, и по наследству оно не передается, но все прямые наследники такого дворянина становились почетными гражданами Российской империи. То есть вот я – почетный гражданин Российской империи. И ещё что я узнал, самое интересное: что вот ты за счет того, что замужем никогда не была и фамилию дедову сохранила, Матушкина, ты тоже – почетная гражданка Российской империи!
– Я поняла. Только я о другом. Вот что такое аристократизм? Лазила я в интернете, лазила, а так и не разобралась. Потому, наверное, Ва-люшка-то у меня и спросила. Про тебя я точно знаю, что ты аристократ. С детства помню, что ты, заходя в любой магазин, шапку или кепку снимал, а тебя ведь этому не учили. И, когда пять лет тебе было, ты уже шапку снимал и со всеми здоровался, хотя и не знал никого там. Будто в деревне! Это в деревне на улице с незнакомыми здороваются!
– Ну, так я просто здоровья всем желал. А значит это, что в деревне правильные русские люди живут.
– А сейчас что же – ты поумнел и здоровья уже всем не желаешь? И шапку уже не снимаешь?
– Ты знаешь, шапку или шляпу я по-прежнему снимаю. Ну и что?
– А то, что – откуда это у тебя?
Удачно Ольга зашла: и время было, чтобы поболтать, и чувство неловкости перед сестрой снялось, а то неудобно всё как-то было – редко видимся. Пригляделся я к ней вдруг – действительно сестра моя на аристократку тянет: лицо строгое, правильное, глаза умные, сама сухонькая и бодрая, даже резкая, я бы сказал. И правильно как-то всё это: брат и сестра сидят за столом, пьют чай и болтают чепуху разную.
Вспомнилось почему-то, что папа наш по-разному встречал гостей и пил с ними чай или водку тоже по-разному.
Одно, довольно непродолжительное, время папа выполнял функции председателя профкома института. Кто-то ему подсказал или даже попросил, что так надо поработать. И совсем даже не для того, чтобы получить квартиру. А он уже стоял на очереди, и какая-то комиссия соответствующая осматривала наш деревянный дом дореволюционной постройки и решила, что папе как профессору надо улучшить жилищные условия. Папа даже ходил смотреть предполагаемую двухкомнатную квартиру на площади Горького. Только всё потом очень быстро поменялось: ту квартиру отдали какому-то технику из лаборатории гистологии по фамилии Берштейн, сделано это было не просто с ведома, а по инициативе папы. Сам он так и остался без квартиры. А Берштейн этот потом уже вместе со всей семьёй в Америку уехал.
Техник Берштейн вместе с женой и тремя детьми жил в каком-то по весне затапливаемом подвале на Ковалихе, папа с жилищной комиссией бывал у них дома и все удобства их проживания видел. Я помню, как этот маленький кудрявенький Лева Берштейн вместе со своей маленькой черненькой женой Сарой приходили к нам благодарить папу. Они пришли с тортом, большим домашним тортом, а папа принимал их на кухне и пил с ними там чай. Только я тогда не понимал – почему такого же техника Ворыпаева, который вместе с папой какую-то государственную премию получил за новые научные исследования, он принимал у себя в кабинете и пил с ними чай и водку за большим столом! Это через много-много лет я выяснил, вычитав в какой-то краеведческой брошюрке, что фамилия Ворыпаевых очень даже знаменитая и наши купцы Ворыпаевы гремели когда-то на всю Россию. И папин техник Ворыпаев – один из тех самых Ворыпаевых, из той семьи.
Какие-то легкие, с налётом взаимопонимания и иронии, возникали у папы отношения с самыми разными замечательными людьми: с академиком Разуваевым, с народным артистом Самойловым, адмиралом Сорокиным. Это сейчас, через много лет, я понимаю, что было что-то такое, что связывало общей памятью, общими заботами и общими делами не только их самих, но и их отцов и дедов. Не только они, но и их отцы и деды играли значительную роль в жизни общества.
– Так, ты мне скажи, – снова прямо-таки пристала ко мне сестра, -существует какое-то чёткое определение понятия аристократизма или все это условно и относительно, как и понятие культурности? Вот с дворянством ты мне объяснил.
– С дворянством легко, потому что там всё законодательно установлено и понятие это государственное. А с аристократизмом... Слышал я от кого-то, что аристократом становится тот, кто в третьем поколении имеет университетское или просто высшее образование. Но только это глупость. По-моему, аристократизм – это не образование, и не богатство, и не общественное положение, но суммарная и переданная по наследству возможность влиять на значительные решения: не обязательно государственные – пусть даже местные. К мнению таких людей всегда прислушиваются.
– То есть области деятельности аристократа – наука, культура и политика?
– Ну нет: и экономика, и спорт. И нет в этом плане никаких ограничений.
– Как – и спорт тоже?
– Конечно! Во-первых, спорт изначально был занятием для знати. И лишь когда он стал профессиональным, и там зашевелились серьёзные деньги, через него появилась у низшего социального слоя возможность вырваться из нищеты. А у нас в стране в тридцатые годы, когда после революции для детей многих "бывших" дорога в политику, в науку, да и к высшему образованию была закрыта, то они проявили себя как раз в спорте. Любовь Орлова и Константин Симонов нашли себя в искусстве, – отец Симонова царский генерал, а Орлова – вообще: по крови она наследует одному из братьев Орловых, тех, что были фаворитами Екатерины Второй. Так же и в спорте предвоенном мы найдем такие же замечательные имена, точнее фамилии. Поинтересуйся корнями наших чемпионов, первых, советских, довоенных – ой не простые они люди, и их папы с мамами были совсем не от сохи.
– А вот как же армия?
– Ну конечно! Офицерство, безусловно. В армии наследственность посерьёзнее, чем в медицине даже. А вот Лев Николаевич Толстой определил свое состояние так, что он аристократ лишь потому, что ни он, ни отец его, ни дед не знали нужды. Наверное, лучше всего иллюстрирует тот аристократизм, о котором ты спрашиваешь, английский анекдот, в котором американский миллионер, проезжая по Англии, заметил очень красивый и зелёный травяной газон и пожелал заиметь такой же у себя дома, в Америке. На это он получил простой совет: посейте траву, и поливайте её каждый день, и постригайте её раз в неделю, и через триста лет у вас будет такой же газон. То есть тут фигурируют все три составляющие аристократизма: сытое беззаботное детство, привычка работать, в смысле самосовершенствоваться с юных лет, и так несколько поколений.
– А что ты имеешь в виду под привычкой работать? Это что – все лорды, графья и князья с детства вкалывали, что ли?
– Ну а как же! Вот тебя, например, с пяти лет заставляли из-под палки заниматься музыкой, играть на пианино, ходить в художественную школу, учить английский язык, играть в теннис – или ты это за работу не считаешь? А я считаю, что это и есть работа – получать новые полезные знания и навыки. Ты до сих пор играешь?
– Да, с Верой Ивановной и её дочками два раза в неделю мы встречались на корте, пока карантина ковидного этого не было. Ну, уже не играю, а так, по мячику стучу. Вот сейчас все прививки сделаем и снова будем играть.
– Ну вот! А если про двести лет назад – то тогда девочек-смолянок с малолетства учили рукодельничать, танцевать, играть на музыкальных инструментах, иностранным языкам, а мальчиков из дворянских семей и верховой езде, и фехтованию. И еще – аристократ живет в беззаботной уверенности, что его дети аристократы. Он уверен в этом потому, что его род знатен уже как минимум в третьем поколении.
– А средний класс тогда что?
– Средний класс? К среднему классу относятся все те, кто мечтает, чтобы их дети жили лучше, чем они сами. Нет, не лучше, а легче. Даже мультимиллионеры, но нувориши, сколотившие свои состояния своим и чужим потом и кровью, это средний класс, потому что они не хотят, чтобы их дети повторили их и трудный, и сомнительный путь, а прожили более легкую жизнь. Даже олигархи, которые себе власть за деньги купили, хотят, чтобы их дети жили лучше. Только зачем тебе всё это? Чего это тебя так всё разволновало?
– Да я вот, братишка, о папе всё думаю. То, что Валюшка Романова про него спрашивала, а мы, значит, чего-то не знаем или не помним про него.
– Я тебя, Оленька, научу. Надо просто сходить сначала в храм, а потом на могилку к папе, и всё пройдет.
Сестра встала из-за стола – была лёгкость какая-то в ней и уверенность, глаза серые светлые, она поцеловала меня, точнее чмокнула. Ушла, улыбнувшись. Легко было на сердце.
Аристократка – подумал я про неё.