Питерец Москву традиционно не любит.
Ездит туда исключительно на заработки.
Или в крайнем случае — на казенные деньги, в командировку.
Вот и я попилила на казенные деньги — в командировку.
На вокзале меня встретил поэт Емелин и самолично проводил в гостиничный комплекс Измайлово, называемый в народе "Абвгдейка".
Это потому что там корпуса "Альфа", "Бета", "Вега"…
Бросили сумки, и "эй, ямщик, гони-ка к “Яру”" — в ОГИ.
Вообще-то я почти совсем непьющий человек — мне пить попросту нельзя, но тут взыграло во мне чувство стиля: непьющий командировочный — это нонсенс.
И главное, там возник удивительный персонаж, который все время покупал мне ликер "Самбука" — ну, тот, который поджигают, потом как-то сложно пьют, накрывши рюмочкой.
В моей любимой книжке "Пятнадцатилетний капитан" — вот от такого как раз умер, загоревшись, один отрицательный герой — король Муани Лунга.
А я — выжила!
Однако поутру было сильно хреново.
Зеленая, встала я в пять вечера, зеленая, отправилась на важное мероприятие — брать интервью у писателя Лимонова.
Интервью прошло чудно — потому что сама я говорить почти совсем не могла. Сидела на стуле тоже с трудом, но мономан Лимонов этого не заметил. Он вдохновенно говорил полтора часа. Слушать у меня тоже не особо получалось, но это было и не нужно — диктофон крутился. Зато на лице моем было именно то овечье-покорное выражение, которое так приятно созерцать любому харизматическому лидеру.
После интервью я решила, что сегодня будет вечер тихого отдыха, в гостинице перед телевизором. Тем более поэт Емелин предупреждал — самое трудное — это первый день похмелья.
В маленьком кафе в вестибюле "Абвгдейки" сидели трое ребят и чудно пели под гитару.
Всякие гитарные песни — Высоцкого, Розенбаума, Кима, старые романсы…
Я все-таки не выдержала и решила немножко посидеть с ними. И ничего, конечно, не пить, а только сто граммов водки, налитой в зеленый чай. Это изобретенный мною коктейль. Я назвала его своим именем — "Джульетта". Удивительный напиток. Сахару не класть!

— А вы, девушка, наверное, любите Окуджаву?
Голос был такой приятный, я и не заметила, когда он подсел к нашей компании.
Маленький полноватый человечек. У него была круглая азиатская физиономия. Длинные ярко-зеленые глаза в пушистых ресницах. Казанский татарин. Так я его определила и не ошиблась. Он улыбнулся…
У Булгакова в "Мастере…" Арчибальд Арчибальдович ледяным голосом спрашивает швейцара, впустившего в ресторан "Грибоедов" Ивана Бездомного:
— Ты видел, что он в подштаниках?
Я сама себе и швейцар, и "Грибоедов", и Арчибальд Арчибальдович.
Поэтому впоследствии неоднократно задавала себе похожий вопрос ледяным голосом:
— Ты видела, что у него все зубы во рту железные?
Видела!
И более того, он сам мне доверчиво сообщил, что не так уж давно откинулся. Но теперь живет честной жизнью и держит небольшую строительную компанию — гастарбайтеров.
Он мне очень понравился. То есть с момента, как я "перешла на дружбу" с поэтом Емелиным, — мне так никто не нравился.

Конечно, он начал меня угощать. "Джульетты" полетели одна за другой. Я уже вовсю подпевала про всевозможные варианты коней, лошадей, ямщиков и извозчиков.
Но тут в кафе ввалились сутенеры и грубо нарушили нашу певческую идиллию.
Сутенеры, вот такие в классическом смысле этого слова — не подрядчики у проституток, не охрана, не менеджеры, а именно "коты" — ничего не делающие, просто живущие с этими девицами за их счет, во все времена и во всех странах, — на редкость омерзительные существа. У проституток подороже их давно уже заменили подрядчики и охранники, но в мире дешевки все по-прежнему, как в рассказах Горького, Куприна или какого-нибудь О. Генри.
Девицы, неизменно некрасивые и несчастные, по-прежнему героини песни, обнаруженной мною в одном из горьковских рассказов:

"Коты" — точная копия тех, из купринской "Ямы", — наглые, злобноватые отморозки.
Все красавцы как на подбор. Были бы они порядочные мужчины, пошли бы сами пахать, например, в мужской стриптиз. Или в кооператив интимных услуг для дам "Красная Шапочка". Или на худой конец объявили бы себя какими-нибудь поэтами, гениями русской культуры, и стали бы жить за счет работающих жен. В общем, у мужика в нашей многострадальной стране способов честно заработать, махая своим хоботом, предостаточно.
Но эти козлы-коты, плюхнувшиеся за наш столик, предпочитали обирать непутевых девиц.
Они сели, и сразу все стало не так.
— Слышь, ты, седой, а сбацай-ка нам…
Нет, не "Мурку". "Мурка" — хорошая песня. Старая, уважаемая городская баллада из бандитской жизни.
Хороших песен они не знают. Сбацать попросили какое-то дерьмо из "попсы".
Седой, тот, что постарше, стал молча упаковывать гитару в футляр.
Я, конечно, жива еще чудом.
Неудержимое желание вербализировать правду часто приводит меня на край гибели. Или, в крайнем случае, на край потери передних зубов.
Глядя прямо в глаза главному отморозку, я противным голосом вербализировала тот факт, что мы хорошо сидели, но, благодаря им, сейчас встанем и разойдемся. И что спеть мы для них не можем, поскольку песни у нас с ними разные.

Козлокотых было трое.
Классический расклад современной преступной группировки: один русский — "правая рука", один среднеазиец, цивилизованный, — этот был "голова", и третий — эдакий "чурка", еле-еле базлающий по-русски. Этот — явно был "левой рукой", простым исполнителем. Он как раз и собрался меня "исполнить" немедленно по окончании моей речи, но мой новый знакомец оказался ангелом-хранителем.
Железнозубый ангел что-то тихо сказал ему на их среднеазийском языке, и, представьте себе, они встали и отвалили в другой конец кафе.
Во как. Настоящий Последний Герой. Что тут говорить, Рыцарь, избавивший меня, Прекрасную Даму, от трехглавого Козлокотого Дракона.
Ну, могла ли я после этого не пригласить его к себе в номер?

— Я пойду вперед, а ты подходи минут через пять. Третий этаж у кактуса — направо.
Я все еще по старой советской привычке боялась коридорных.
Кошелек у меня был особенный, специально приготовленный для Москвы, где, как известно, вор на воре. Кожаный конвертик на кожаной веревочке. Он висел прямо на шее — как ключи или варежки у школьника. В нем лежали деньги, выданные пославшим меня в командировку журналом на приобретение в фотоагентстве красочного портрета Жерара Депардье. Сто пятьдесят баксов — деньги, конечно, небольшие, но глубоко казенные. Их я хранила в специальном тайном отделении. А в явном — свой личный полтинник.
До номера я добралась с трудом. Голова кружилась, и ноги подкашивались. На этот раз я выпила, кажется, опять литра полтора — паленой измайловской водки, заливая ее зеленым чаем.
Войдя в номер, я решила первым делом спрятать кошелек. Любовь любовью. А зубы все-таки железные…
Я сняла кошелек с шеи и сунула в карман пальто. Ну, в кармане-то пальто никто и никогда не станет искать кошелек! Почему я так решила, теперь уже трудно понять. Люди говорят — подсыпал клофелину.
Но алкоголики со стажем утверждают, что полтора кило самбуки, помноженной на полтора кило паленой водки, — вполне нормальный набор для полного саморазрушения и без всякого клофелину.
Через пять минут раздался стук в дверь. За дверью стояла заспанная, хмурая горничная. Из-за ее спины выглядывал татарин.
— Этот к вам?
Номер был одноместный, с узкой девичьей кроваткой. Он остался ночевать и спал в кресле, укрывшись пледом. Я сквозь сон успела назначить ему свидание на следующий день — на Тверской, возле памятника Пушнику.
Там в семь вечера мы встречались с поэтом Емелиным и его новой возлюбленной Вероникой, чтобы идти в книжный магазин "Фаланстер" слушать стихи.
Когда я проснулась, татарина уже не было.
И я сразу пожалела, что договорилась с ним на семь у Пушкина. Он человек совсем из другого мира. Нелитературный. В магазине "Фаланстер" презентация книги поэта Нескажу. Там соберутся леваки и члены поэтической группировки Осумбез (Осумашечившие Безумцы). Зачем же я потащу его в эту сомнительную компанию?
И вообще, первым делом надо проверить, на месте ли кошелек.
Кошелек был на месте.
Но он был кристально пуст.
В первую минутку я, как все ограбленные, не поверила.
Я некоторое время тупо вертела его в руках, залезая пальцем во все его отверстия и кармашки и не веря своим глазам.
Во вторую минуту я сообразила, что к памятнику Пушнику татарин, скорее всего, сегодня не придет.
А в третью минуту я поняла, что прикупить протрет Жерара Депардье мне теперь не на что, и что к моему статусу командировочного прибавился еще статус растратчика казенных денег. Кстати, вполне традиционный для командировочного. То есть я теперь знаю и понимаю, как это обычно происходит. Москва, попойки с цыганами, Грушенька…

Интересно, а у меня-то есть что-нибудь про коней? Ну да, что-то такое:

Локона на подушке не осталось. Он был стриженый.
Оставалось только завыть кукушкой, но я как-то сразу и безболезненно договорилась насчет денег. Не надобно иметь ни ста рублей, ни ста друзей. Даже и одного друга не нужно. А всего лишь нужна кристальная репутация. Всем известно, что я в деловом отношении девушка железная, как зубы татарина.
Поэт Емелин договорился, а поэт Нескажу привез мне деньги, зеленые, как глаза татарина, прямо в "Фаланстер".
Там, в "Фаланстере", моя поучительная история пользовалась большим успехом и даже оказалась одним из пунктов развлекательной программы. Реагировали по-разному.
Поэт Нескажу помог материально. Добрый Митя Шагин — по-отечески прижал к груди. Емелин пытался подкалывать:
— Двести баксов — это деньги. Значит, за одну ночь выходит… Знаешь, за такие деньги ты могла бы себе такое вызвать! Например, из кооператива "Красная Шапочка". Вот такое, как на плакате: "Перейдя на бритвы "Жиллет", вы измените свое представление о бритье!"
— Какая, к черту, "Красная Шапочка". Зеленые глаза…
Емелин налил мне утешительной водки в стакан, и тут мое здоровье рухнуло окончательно.
— Не понимаю. Ну что тут может болеть в животе, слева? Аппендицит-то справа! Там же ничего нет!
Я возмущалась, сидя на кухне у семейных непьющих друзей, которые опекали меня в эти последние инвалидные дни.
— Да, слева действительно почти ничего. Только печень и одна из почек…
Я все вспоминала его зеленые глаза…
А в Питере вспомнила железные зубы.
Доктор Жуков из Мариинской больницы ласково объяснил мне, что с этим не шутят, и прописал курс профилактических антибиотиков. По поводу почки и печени посоветовал молочные продукты.
Ну вот, результаты командировки: Депардье куплен и доставлен в любимый журнал.
Я сижу дома и глотаю курс профилактической отравы. Кроме того, с отвращением поедаю кефир и творог. Я ненавижу молочные продукты.

Непонятно, почему я не могу разозлиться на него. Наверное, потому, что взял не последнее. Гостиничный вор берет не последнее. Ну да — я лохиня, растяпа и заплатила двести баксов за свой излишний романтизм.
Что поделаешь, романтизм — это десерт, и жить без него скучно.
Кто знает, что он тогда сказал этим сутенерам?
Может быть: "Отвалите, ребята, тут работаю я. Эта баба — мой клиент".
Но мне понравилось, что они сразу разбежались.
Это все же была маленькая победа над чем-то, что я ненавижу.
Я мало что ненавижу.
Ну вот — козлокотых сутенеров, например.
Или когда влезают в чужие компании и говорят: ну-ка, сбацай…
А насчет молочных продуктов — это я соврала.
Мороженое — тоже ведь продукт молочный.
Десерт. Без которого скучно жить.


Невеста
Политическая история

Дело было в Париже. Я сидела в подвале у Хвоста.
Как обычно, неприкаянная в полной мере.
Вокруг сидели другие пропащие ребята.
И однажды в этот подвал пришел дядька, Хвостов друг.
Из респектабельных. Из переводчиков.
Респектабельными из Хвостовых друзей были врачи и переводчики.
Дядька был красивый, кудрявый и с кудрявой бородой.
Я с ним познакомилась еще в Нью-Йорке, когда он туда приезжал.
И, в общем, он забрал меня из этого подвала на выходные.
Как детдомовского ребенка забирают.
Привез в свою красивую квартиру.
И там приготовил какой-то вкусный ужин…
Мне там понравилось. Такая идиллия.
И к утру я уже решила, что я — невеста.
И он тоже так решил, потому что, поэт Емелин не даст соврать, нет мне равных в умении разводить сентиментальный интим и морочить людям головы матримониальными наклонностями.
Я вот, будучи б…, по которой проскакал эскадрон, тем не менее не выношу слова "любовница". Да и слово "герлфренд" меня коробит.
Я люблю простое слово "невеста".
И вот, проснувшись на следующий день, мы решили, что я теперь невеста.
И что в понедельник мы съездим за вещами в мою мансарду "шамбр де менаж" на Пигаль 11, и буду я жить теперь как невеста вот в этой красивой квартире, с этим красивым дядечкой.
А пока было воскресенье, и дядечка решил позвать гостей и показать им чудную невесту — меня.
Сам он был русский интеллигент. Родом, наверное, из казаков.
А в гости к нему пришли два друга, и оба из дворян.
Один был происхождением русский князь.
А второй — грузинский, и тоже князь.
Оба были ужасно красивые.
В общем, вокруг меня были три реально красивых дядечки. Ну, с такими прекрасно-благородными лицами.
И все трое были с такой пепельной сединой.
Им в ту пору было, наверное, чуток за 50.
А мне было под 40.
Мой дядечка-жених опять приготовил какой-то волшебный ужин.
Я им понравилась. И я сидела такая радостная.
И грелась в лучах их благожелательного внимания.
Я там действительно устала, в этом хвостовском подвале под названием "Пир на Райской улице". Устала от всеобщей неприкаянности. От того, что Хвост выдал мне ключи от этого места и поручил присматривать за порядком, то есть за всеми этими странными осколками развалившейся страны, которых понесло по свету и прибило к хвостовскому райскому пиру.
Большинство из них были простые люди, не обремененные особым образованием, но с серьезным опытом выживания… пьяницы, наркоманы, поэты, художники, провинциальные барышни, магазинные воры, уличные музыканты…
Я чувствовала себя какой-то комиссаршей из "Оптимистической трагедии".
А пуще того — левоэсеровской еврейской девушкой при штабе батьки Махно.
И в общем — устала.
А тут был дивный вечер. Столовое серебро. Крахмальная скатерть.
И вино в хрустальных бокалах.
И разговоры о литературе, о поэзии… О России…
И я буквально расплавилась от покоя, уюта и восторга.
И сказала:
— Какое счастье, что в России наконец кончилась гражданская война!
Что не прошло и ста лет, а мы наконец вот так вот сидим, и все мы на одной стороне фронта. Давайте выпьем за это! Это так ценно.
А то ведь еще каких-то 80 лет назад, например, в 19-м или 20-м, я ведь даже в плен не смогла бы вас брать…
Вот такую странную телегу я прогнала в виде тоста.
И дядечки удивились и спросили:
— Какой плен? Почему не могли бы нас брать в плен? О чем вы, Джульетта?
И тут я, конечно, стала разъяснять, следуя за полетом собственной бурной фантазии:
— Да я о войне, о гражданской. Ну, если б мы все встретились тогда. Например, в 19-м году. Вы-то были бы белые. Вы были бы офицеры Белой гвардии. Ну, чисто по происхождению. А я-то была бы красная, конечно. Еще и комиссарша. И я не смогла бы вас брать в плен, потому что вы были бы уже взрослые, такие зрелые офицеры. Не какие-нибудь юнкера. Юнкеров я бы просто отпускала под честное слово. А вас пришлось бы расстрелять. Потому что мы не могли брать пленных.
Вокруг была степь, и на много миль кругом — никого.
И только враждебные нам хутора с предателями хуторянами.
Может, мы вообще были в окружении.
И надо было прорываться к своим. А у нас еда на исходе.
И медикаменты на исходе. И обоз с ранеными.
Ну как при таком раскладе тащить за собой пленных?
Невозможно. Взрослых белых офицеров приходилось расстреливать.
Не из садизма. Просто такая вот ситуация…
Ну, вы сами представьте себе эту степь выжженную.
И мы идем по ней. Раненые стонут.
Бинты кровавые сохнут на солнце. Вороны кружат над нами…
Нет другого выхода. Надо расстрелять…
Вот такую я нарисовала словесную картину. Вполне выразительную и выпуклую.
И они, дядечки эти, как-то действительно все это представили….
И, наверное, так же хорошо, как я. Я ведь придумала все это на ходу.
То есть мысль и фантазия бежали вровень с рассказом…
Я часто так сочиняю — именно пока говорю.
И конец моей речи был такой:
— А вот нынче все мы тут вместе, и как это прекрасно! Давайте выпьем за конец гражданской войны!
Дядечки со мной не выпили. Поставили свои бокалы.
Они еще спросили у меня:
— А почему вы, Джульетта, так уверены, что были бы красной? Да еще и комиссаршей?
— Ну, тоже чисто по происхождению. Я из семей еврейских ремесленников, из черты оседлости. Да и по характеру тоже наверняка тогда ввязалась бы в революцию. Ну, была бы я гимназистка или там курсистка какая-нить.
Из таких, что ездили при штабе Махно. Такими были мои двоюродные бабушки.
За столом повисло молчание.
Дядечки князья и тот дядечка, что мой жених, — смотрели на меня хмуро и без малейшего умиления.
Потом они сказали что-то неприятное даже не мне, а моему жениху — своему другу.
Что-то не грубое — но такое горькое…
И мрачно засобирались домой. И ушли.
Жених тоже был мрачен. Сказал что-то типа, что много я лишнего болтаю.
И наутро отвез меня обратно в райский подвал, сдал Хвосту с рук на руки.
И больше он в моей жизни не появлялся…
Потому что, оказывается, гражданская война кончилась только в моем воображении.
А в жизни она никогда не кончается. И в этом году мы все особенно хорошо это почувствовали…
Питер, 2014.


Летающие собаки

Майк был потомственный псих.
Ходили слухи, что его папа, физик-изобретатель, измученный сперва гебухой, а потом цеэрухой, однажды вошел в вагон сабвея, перестрелял там из автомата полвагона и потом, придя домой, повесился.
Примерно такие слухи ходили.
Вообще-то Майк был ленинградский еврей, как многие из нас.
Но даже внешне он был какой то необычно экзотический.
Огромный, смуглый, с черными кудрями и такими именно антрацитово-черными глазами.
Он был похож на цыганского барона.
Ну, как мы себе представляем цыганского барона.
В общем, он тоже считался психом.
Не мог толком ни учиться, ни работать.
Когда-то он водил такси — в Нью-Йорке и потом в Бостоне.
Пытался даже учиться, вроде бы на инженера.
Потом он уехал назад в Россию и жил там в деревне.
С какой-то деревенской женщиной — дояркой.
Потом снова вернулся в Бостон… Мама купила ему квартиру.
Они получили деньги за своего отца-психа, за его какие-то изобретения.
В общем, Майк по-прежнему водил такси в Бостоне.
И часто приезжал в Нью-Йорк.
Мне он дико нравился. Я однажды сказала своей подруге Марусе:
— Ну, какой Майк прекрасный! Слышь, а давай я его с Лилей познакомлю?
Я тоже тогда в Нью-Йорке бывала наездами.
А жила замужем в американской глубинке.
Маруся ответила:
— Ну, ты што, забыла, почему ты сама с ним когда-то не "познакомилась"?
— Да. Забыла. А почему?
— Да потому, что он потомственный сумасшедший.
— Ааааа… Ну да…
А потом я развелась и вернулась в Нью-Йорк.
И Майк вдруг позвонил мне из Бостона.
И сказал, что у его двоюродного брата будет свадьба — в Нью-Йорке через неделю.
И что он меня приглашает быть его "дейт".
Так и сказал: "дейт".
Его привезли в Америку 17-летним, а не 30-летним, как меня.
Он был реально двуязычным. В отличие от меня.
"Дейт" — это значит быть его девушкой в этот праздничный вечер.
Я сперва сказала, что подумаю.
И подумала немного. Псих все-таки.
Но потом решила, что жизнь моя нынче такая мизерабельная.
А он мне так нравится.
Что пусть.
Пусть я буду его "дейт".
Может, ничего плохого и не выйдет.
За что он мне так нравился, я толком объяснить не могла.
Вспоминала про него все какое-то несерьезное.
Например, как мы вышли из кабака однажды, и к нам подскочил какой-то тип уголовного характера, такой весь на коксе — весь такой напружиненный.
И он стал говорить быстро и нервно:
— Ну пойдем, пойдем назад, пойдем сыграем в карты…
А Майк так медленно ему отвечает:
— Парень, ты же видишь, я вышел из кабака. Разве я похож на человека, который выйдет из кабака, если у него в кармане остался хоть доллар…
В общем, он как-то так сделал, что этот напружиненный отстал от нас. Без драки.
Такое я всегда уважала — умение именно без драки отвязаться от приставшей шпаны…
У которой драка — как раз и есть главная цель обычно…
Рядом с Майком я чувствовала себя всегда защищенной…
У него была большая черная борода.
Такие негритянские волосы на голове и негритянская борода.
Мы пошли на эту свадьбу двоюродного брата.
Ее играли в бруклинском русском ресторане, про это я ничего не помню, потому что все время думала, что же будет потом, куда же мы поедем потом, и если поедем, то как все это будет?
После свадьбы мы поехали на другой конец Нью-Йорка.
В район Вашингтоновы Горки.
Майк сказал, что ночует в лишней квартире у Маруси и ее мужа…
Да, у них была такая квартира — лишняя.
Они ее когда-то сняли — потому что было очень дешево.
И с тех пор в одной комнате Марусин муж сделал мастерскую, он лепил такие африканские скульптуры из красной глины.
А другую комнату они периодически сдавали, в основном знакомым.
Но периодически она просто стояла пустая.
Вот туда мы и приехали. Была уже глубокая ночь — темно.
Мы поднялись на лифте на 4-й этаж.
Маруся с мужем жили под нами — на 3-м этаже.
Мне было как-то страшно, что нужно сейчас вот тут с Майком ночевать.
Ведь он — псих. Еще и потомственный. Это же страшно, спать с психом.
Я думала, а вдруг он сделает мне больно?
Я нервничала.
Думала — может, все-таки пойти вниз, к Марусе?
Там все, конечно, спят уже, но я скажу, что мне страшно с Майком оставаться.
Ничего — поймут, простят…
Но я же на самом деле хочу остаться именно тут, именно с ним…
И все-таки осталась.
И все вышло прекрасно. Нежно и ласково.
И не больно, и не страшно…
И он был совершенно нормальный.
Совсем не как псих.
А именно как нормальный любовник.
Все получилось…
И я стала засыпать, лежа головой на его руке.
И думала сквозь сон: "Ну вот, какой же он псих?.. чего же я боялась?.. все ж хорошо так… и он совсем нормальный…"
Майк тоже засыпал… И вдруг он сказал:
— Знаешь, я прошлым летом снимал у них эту хату. Жил тут целый месяц. Мне нравилось тут просыпаться. Каждое утро я просыпался и видел, что прямо напротив моего окна стоит стая бродячих собак. Они просто стояли и смотрели на меня…
Тут мне стало как-то грустно.
Потому что я вспомнила, что квартира эта, номер 4-а, на четвертом этаже.
И я поняла, что он все-таки псих и это у него такой бред.
Про стаю собак за окном на 4-м этаже.
Такой вот бред у него — летающие собаки.
Я заснула в грусти и тревоге.
Последняя мысль перед сном, что вот все-таки связалась с настоящим психом…
Утром я проснулась совсем рано. Мне нужно было сбегать в ванную.
В комнате было уже светло.
Я посмотрела в окно.
Первое, что я увидела, — стая бродячих собак.
Это ж был район Вашингтоновы Горки.
Там много горок и холмов.
И дом этот как бы прислонен к холму.
Собаки стояли на отвесном склоне холма.
Они стояли прямо напротив окна и смотрели на меня.