***

Смерть царапнет речку без замаха.
На последний снег болит рубаха
белая — с веревки не сорвать.
Зрение теснит остатки страха
пустоты, где взгляду умирать,
облачаясь в вечное свеченье,
прогибая Млечный Мост,
где уже не звук — а чистое значенье
говорящих правду звезд.


***

Ты говоришь: морозно, не ходи.
Я говорю: погасла сигарета,
и звезды, продолжаясь, ждут ответа.
Захолонуло, господи, в груди —
да так, что видно в обе смерти света,
где на концах божественной версты —
сознанием, слепым и несусветным,
угадывались горы пустоты,
осыпанные зрением бессмертным.


***

В темноте — вспоминается, где
начинается речи причина:
в убежавшей из крана воде
говорит отдаленный мужчина.
Оглянись, отзовись, отомри,
улетай в темноту в полвторого,
потому что у слова внутри
есть божественные немтыри,
говорящие главное слово.


***

Показывает бог всему свое кино:
и в небе открывается окно,
и облакам в глаза попало мыло —
они слезятся в звездное рядно,
Кассиопее-бабочке темно:
она в слезах сама себя раскрыла,
покуда зренье плакало, светило, —
и в рытвинах реки в густых глазах слюды
не времени висячие сады —
а вечных ив упругая ветшалость,
где прошлое грядущим разрешалось
под невесомой тяжестью воды —
и нежностью распахивалась жалость
чудесной силой счастья и беды.


***

Себя водою окружая,
вся, как в себе утопший Ной,
вода стоит в воде иной
на слабой ножке ледяной,
уже сама себе чужая —
густая, легкая, большая —
твердеет взглядом и слюной…
И тянет сеть с плеча — косынку —
вода в воде с водой в обнимку
уже подобна фотоснимку
и, умножая немоту,
снежинку ловит — на лету…
И носит, медную, во рту.


***

Снегири исполняют Орфееву тьму:
это место, где взгляд не вернулся к нему,
и теперь ему здесь — и нигде, и в Аиде,
и повсюду не быть и в любви, и в обиде —
оглянувшись — молчать одному.
Словно тесно в снегу изогнуться в струне,
Словно песнь — из-под глины. И вечно — не выжить.
Словно музыка в очи глядит тишине —
все равно им себя не услышать.


***

Резным без бритвы краешком
лизнет листок осины
глаза воды с опарышком,
с копытцами скотины.
Под каждым теплым камушком
дрожит ладошка глины.
И, прямо в сердце стукая,
оглядываясь, поползень
на глину многорукую,
как взгляд, бросает осень.
Вдоль смерти пахнет шпалами,
и пьяные синицы
снежинку шестипалую
хватают за мизинцы…


***

Мерцает в твердой синеве,
стоит, на север улетая,
погода — русская, густая —
с листвой железной в рукаве:
она течет как золотая.
Встает крестом осины дрожь —
не сном, не песней и не речью,
а легким шепотом навстречу:
не умирай, когда умрешь.
Не умирай, когда умрешь…


***

Ночное солнце вышло из луны,
свет прошумел — и волчий, и собачий:
волна и взгляд волны из-под волны,
волной гонимой вдоль земли стоячей,
где зрячие прозрачны валуны
и волн и валунов во льдах горячих,
вжимающихся лбами в синеву,
где всё, что снилось, бьется наяву
двойным огромным сердцем мирозданья,
как зеркало, упавшее в траву
и в прорву счастья и страданья.


***

Бог на себя посмотрит
прямо в лицо — в ведре
после дождя, в отраженье —
небом глядит, глубоким,
шарообразным, яблочным,
небом прислушиваясь
к небу, узнавшему всех,
чтобы создать себя.
Мальчик слепил из снега яблоко.


***

Выпусти глаза
до седьмого взора —
обежит слеза
карие озера,
упадет туда,
где молчит иная —
горькая вода,
вечно ледяная —
ниже пустоты
крепкой, окаянной
вырастут кусты
в лодке деревянной,
с каждого куста
катится простое —
ягодой в уста —
слово золотое.