Доррит думала.
Читать газеты надо затем, чтобы узнать, что происходит в стране и мире. Ходить в кино — чтобы развлечься, увидеть что-то интересное или веселое. Почитать книгу, чтобы стать умнее. В музее можно проверить свои знания, поместить их в контекст других знаний и стать еще умнее. Можно записаться на курсы дополнительного образования для взрослых и стать…
Надо еще питаться, чтобы набраться сил на то, чтобы все это делать. И надо работать, чтобы иметь возможность купить себе еду, чтобы… Круг не замыкался, но выводил варящееся в себе вовне себя, словно конечная в цепочке замысловатого аппарата алхимика пузатая колба.
Все эти знания и действия нужны для того, чтобы счастливее жить.
Из-за заклеенных бумагой стекол ноябрь хмурым оком посмотрел на нее, вздохнул качнувшимся в небе аэростатом, махнул безнадежно полетом растрепанной, словно вопросительный знак, вороны.
Зачем тебе все это теперь, Доррит?
Дело было не в том, что Саймона убили. Убили уже многих. Увы, дело было совсем не в том, что Саймона убили.
Она взялась пальцами за лоб. Какие холодные у нее пальцы. А пальцы другой руки, словно принадлежащие не ей, принялись судорожно двигать таблетки на сером столике перед ней. Сколько прописал доктор! Круг, другой, третий худыми пальцами по столу, подушечки пальцев собирают пыль, хоккей таблетками, а вот еще половинка. Нет, дело совсем не в том, что его убили.
Телеграмма пришла месяц назад. Там все было честно. Все знают в нынешнее время, зачем пишутся телеграммы. Но содержание телеграммы еще можно было как-то связать, — пусть это казалось вначале ужасным, пусть вначале до горечи не хотелось связывать, — с тем, что она читала в газетах, что видела в кинозалах, что узнавала из книг и что проверяла в музеях. "Миссис Хатчинсон, с глубоким прискорбием сообщаем вам, что ваш муж, мистер Хатчинсон, младший офицер…"
Она, еще не разворачивая, поняла сразу все — по тому еще, как неловко и деревянно отвернулся от нее почтальон, получив роспись, и засеменил быстрее прочь, уткнув нос в куцый шарф, придерживая рукой под мышкой рыжую кожаную сумку, под дребезжащим дождиком.
У нее сразу перед глазами возник плакат. Она столько раз видела его на улицах Лондона. Молодая женщина с застывшим и посуровевшим лицом прижимала к груди маленького мальчика, который, спрятав свое лицо на ее груди, понимал точно — папы больше нет. Но взгляд женщины был полон решимости, она знала, что делать дальше. Она как бы отодвигала от себя на столе телеграмму, это приглашение к безутешному и пассивному горю. Нет, говорил взгляд женщины, мое горе не должно бесконтрольно множиться, теперь мне надо еще больше и еще более добросовестно работать, чтобы смертей отцов и мужей в стране стало меньше. "Ближайший родственник был извещен…" — было написано на плакате мелкой косой прописью вдоль фигуры женщины, но внизу большими, прямыми, честными буквами предлагалось готовое решение: "Твоя работа спасет жизни".
И хоть у Хатчинсонов не было детей, всего только кошка, с этой телеграммой, будь она одна, еще можно было когда-нибудь, в далеком будущем, прочитать газету, сходить в кино или музей.
Но вчера вечером звезды сложились за аэростатами в лондонском небе совсем страшно. Почти одновременно с почтальоном, — если быть точным, то через полтора часа после него, в дверь Доррит Хатчинсон постучал некий Аллен Бозуэл, однополчанин и друг ее мужа. Нелепой случайностью он оказался в Лондоне, вызванный прямо с поля боя для эскорта одного генерала, и летел по европейскому небу, примерно следуя распространявшемуся по Европе трупному запаху тела ее мужа, Саймона Хадчинсона.
Аллен Бозуэл, как все в этот день, был сделан из дерева, но он хотя бы не отвернулся от нее так быстро, как почтальон. Смотрел он, впрочем, куда угодно, кроме как ей в глаза, когда рассказывал о яростной атаке, о падении Саймона на траву с простреленной грудью и затем о его благородном бледном профиле при опускании тела в могилу. Он был совсем как живой. Очень спокоен. Над могилой дали салют.
Нет, мэм, браслета с его руки я снять не додумался. Цепочки с шеи? Тоже нет, мэм, я просто не ожидал, что так скоро окажусь в Лондоне. Простите, мэм, это мое упущение.
Упущение вполне могло состоять в том, что шея Саймона оказалась слишком далеко от обеих его рук, а руки, в свою очередь, далеко друг от друга, в каком-то оцепенении думала Доррит, и у Саймона не было красивого профиля, просто любимый ею профиль, и при чем тут салют, и краска на косяке двери совсем облупилась, и неплохо бы позвать маляра.
— Но я, мэм, — продолжил гость, — забрал из казармы и привез вам вещмешок вашего мужа.
Аллен Бозуэл протянул мешок ей, потом, видя, что эти руки сейчас ничего не удержат, поставил мешок на пол у двери.
— Я очень сожалею, мэм.
У нее есть кошка. Ее можно обнимать, и она теплая. Но маленькая. Она будет много и добросовестно работать. Плечо Саймона, знакомый запах, его слова: "Ну что ты, милая, ну перестань…" Ей надо много работать, чтобы просто плохой мир вдруг не стал адом. "Милая моя, ну что ты…" Ей надо много и добросовестно работать.
Когда Доррит осталась одна, она открыла мешок и вынула оттуда сначала лежащее на поверхности комьями белье, машинально подумала, что его надо определить в стирку. Потом появились несколько пачек сигарет, пустая офицерская сумка, бритвенные принадлежности… Вдруг рука нащупала пачку бумаги, — Доррит вынула ее, это были письма.
Затем оказалось, что совсем немного времени требуется для того, чтобы превратить просто плохой мир в ад.
Это были письма Саймону от некой Кэрен Уайнхоф из Вулича. Их было очень много, и среди них не было ни одного письма Саймону от Доррит. Зато там было несколько писем Саймона, которые тот не успел отправить. Все они были адресованы не Доррит, а Кэрен Уайнхоф из Вулича. Он писал этой Кэрен каждый день. Он писал Доррит от силы раз в месяц.
Дальше Доррит села в дьявольский аттракцион и по винтообразному желобу начала спускаться все ниже и ниже в чем-то, напоминающем конструкцию Данте, туда, на самый нижний уровень, где сидит в сверхъестественном холоде трехголовое огнедышащее чудовище, и в лед перед ним вросли худшие предатели человечества.
Саймон жил с Кэрен уже шесть лет. Жил параллельно со своей добропорядочной жизнью с Доррит. Он все успел, милый. Доррит была его жена, его надежный дом, его крепость. Кэрен была его богиней, его судьбой, его жизнью. Вот так вот: крепость и богиня. Действительно, современному человеку в крепости довольно скучно. Тем более если жена — учитель истории, интересующаяся книгами и музеями, а ты младше ее на пять лет, обожаешь мотоциклы и сдуваешь пивную пену с усов так, что не заметить тебя не может ни одна женщина в Вандсоврте. "Милая, кому мы будем нужны, кроме друг друга, когда состаримся?.." Действительно, кому? Вероятно, еще Кэрен Уайнхоф из Вулича. Вероятно, еще их общему сыну, которого Кэрен успешно выдала мужу за родного отпрыска. Судя по письмам, сразу после войны Саймон собирался уйти от Доррит, и Кэрен тоже уже была согласна уйти от мужа. Хоть муж ее не был на фронте, он все время ночевал в каких-то советах, семья совсем разладилась — в одном письме Кэрен томно жаловалась Саймону, что в ее постели слишком много места.
Саймон до самой своей отправки на фронт приходил домой каждый вечер и целовал Доррит. Доррит помнит этот долгий, пряный поцелуй, пахнущий холодными искрящимися фонарями на улице и сигаретами, обещающий надежную мужскую руку в доме. Навсегда. В тех редких письмах, что он писал ей, то есть писал Доррит, он обещал ей после войны купить дом у моря. Там они еще должны успеть родить мальчика или девочку. Пока же целуй от меня кошку.
Он был нежен в постели. Иногда, впрочем, они просто засыпали, обнявшись. Пожалуй, в последние годы такое бывало чаще, если он вообще не спал, отвернувшись от нее. Но он очень уставал. И иногда у него бывали срочные ночные вахты — такие бывают у всех портовых служащих. Но все же, когда он обнимал ее, его руки были крепче мира. Теперь его руки, возможно, не знают, где его шея.
Почему Кэрен и Саймон просто не подали на развод? Из писем следовало, что они собирались, все собирались. Но Кэрен не хотела открывать мужу тайну отцовства сына, она боялась скандала и последствий. Муж у нее был человек влиятельный, и, кроме того, Кэрен, судя по всему, очень нравился особняк мужа в Хэмпстеде, — переехать на квартирку, снятую на деньги портового клерка, богиня должна была решиться.
Прочитав все до одного письма, Доррит на шатающихся ногах подошла к креслу, села в него и стала меньше всего походить на решительную женщину с плаката. Более того, она уже ни на что и ни на кого не походила. Как объяснить словами, что она чувствовала в тот момент?
Вы сидите в зале театра перед закрытым занавесом, внутренне готовясь к встрече с пьесой Шекспира, и вдруг потолок раздвигается, и на вас выливают огромную цистерну дохлой трески. Вы смотрите на изысканную картину, изображающую райский сад, и вдруг ловким движением ее переворачивают в подрамнике, и перед вами открывается смысл всех до того виденных вами объектов, — прекрасных цветов, животных, бога, звезд на небе, людей, — все они становятся чудищами на фоне мертвого ландшафта. Или просто мир стирают с доски тряпкой. Он был, теперь его нет, — что вместо него? Вот это загадка. Но даже сформулирована она неверно — мира не было и до того…
Газеты, книги, кино, музеи — что вы знаете о жизни, чему вы можете научить? Есть самые главные слова, которые следует разместить и над двенадцатью заповедями, и над нагорной проповедью, и над E = mc2, и над YHWH, и над всеми школьными досками в мире. Это слова: "Бывает все". Если их понять верно, то уже не интересуют ни газеты, ни книги, ни музеи, ни кино.
Доктор прописал ей очень серьезные седативные, так что через некоторое время у нее осталось в глазах только тупое недоумение. Доктор же посоветовал бывать больше с людьми, не бросать работу. Но преподавать она теперь не могла, — какая связь между ее движением в жизни и тем, что она говорит ученикам? Потому месяц назад она устроилась на работу в местное почтовое отделение — на позицию расследователя писем с неточным адресом или вовсе без адреса. Их приходило на почту каждый день довольно много, и по регламенту разрешалось вскрывать их, чтобы попытаться все же разобраться и понять, кому они были адресованы. Доррит честно сказала, что пережила недавно большую утрату (не уточняя, что это был мир), и начальник отделения решил, что она всего лишь потеряла мужа и что вовлечение в чужие судьбы отвлечет Доррит от потери.
Нет, ей не хотелось ходить и на эту работу. Она не была женщиной с плаката. У женщины с плаката муж не жил шесть лет тайной жизнью с другой женщиной, не имел от нее детей и, возвращаясь домой, в свою крепость, не говорил заботливо: "Дорогая, как ты себя чувствуешь?" Когда у женщины с плаката убили мужа, она осталась в том же мире, в каком жила до этого, просто без мужа. Доррит же летела, кувыркаясь, над темным океаном без парашюта.
Была вечерняя смена. Как обычно, она погладила юбку, причесалась, собралась и пошла на работу, — как обычно, выходя из дома, подметила, что косяк двери так и остался невыкрашенным. Как вы думаете, это больно: прыгнуть в Темзу с лондонского моста?
Здравствуй, Тим! Привет, Элли! Как вы сегодня? Я? Я нормально. Голова пустая, как земной шар. Все, что было, того нет. Но ничего и не было. И теперь — нет. А кто вы? А какое значение имеет война? Вы понимаете меня?
Хорошо, что какие-то слова можно говорить вслух, а какие-то только про себя. Она села на свой стул в общей цепочке клерков — в том месте рядом с конвейером из писем, где стоял поддон, куда приносили письма с нераспознанными адресами.
Смена только началась, и в поддоне было всего несколько конвертов. Она протянула руку и взяла первый. "Канада сквер, Лондон". Письмо в приличном конверте и отпечатано на машинке, это легкий случай — не то чтобы она с азартом играет в это. Пропущено — "1" — по этому адресу в Сити сейчас сдается большое здание, туда многие пишут, и отчего-то многие пропускают цифру дома. Аккуратно вскрыв конверт, Доррит увидела официальный бланк и в тексте слова: "предлагаемое Вами к аренде здание…" Проставив номер на конверте, она запечатала письмо и перебросила его на конвейер. Полезное действие? Что она сделала? Где она?
Письмо из Шотландии. Обратный адрес аккуратно прописан. Рубрики "Куда" и "Кому" идеально пусты. Вот это правильно. Быть или не быть? "Вернуть отправителю".
"В парламент Англии". Почему бы нет? Туда и еще на Северный полюс — эти два адреса чемпионы среди нераспознанных адресов. В парламенте тоже есть эльфы, сортирующие и большей частью не выполняющие желания.
Высокая, стройная Элли подходит и сбрасывает в поддон еще несколько писем и одну открытку. Элли молода и хороша собой. Интересно, способна она будет прожить лет пятьдесят с одним мужем, и быть ему верна, и сделать его верным себе? Доррит тоже прожила со своим мужем вполне счастливо четырнадцать лет, но потом его раскидало по оврагам где-то в Эльзасе. И Элли раскидает, и всех раскидает, просто все еще не знают. И она бы не знала, если бы не Аллен Бозуэл и некрашеный косяк двери. Она бы сейчас учила детей в школе добру с решительным, посуровевшим лицом женщины с плаката.
Элли улыбнулась ей и отошла. В другой раз Доррит бы чуть огорчилась, глядя на фигуру Элли под черным шерстяным платьем. Но все разлетится по оврагам, все. Фигура Элли была как хлопнувший пакет из-под булки на фоне взрыва авианосца.
Она взяла открытку. Довольно пошлый цветок, похожий на нарцисс, стебель извивается надписью "Я тебя люблю". Этого мира нет.
Доррит перевернула открытку, и вдруг взгляд ее застыл. Почерк был детский, смешной, ломаный, многие буквы написаны задом наперед, во многих словах сделаны ошибки. Писала рука ребенка лет пяти или шести.
Она прочитала:
"Милая мамочка! Ты уже в раю? Так мне говорит тетя Эльза. Я очень скучаю по тебе, напиши, как ты там живешь, и нельзя ли мне скорее увидеть тебя? Целую много раз, Анника". Адрес, детской рукой, криво: "В рай". Обратный адрес был написан заранее — взрослой рукой.
Слезы подступили к горлу. Едва сдерживая себя, она прижала открытку к груди, встала со стула и быстрыми шагами прошла в коридор. Там она нашла самый темный закуток, где был складирован инвентарь, села на ящик и только тогда зарыдала, почти закричала, качаясь из стороны в сторону, прижимая открытку к груди и лицу, то и дело поднося ее к губам, целуя, шепча ей слова.
Когда она вернулась в общий зал, осанка ее была более прямой, движения более плавными. В руках у нее была чистая открытку с изображением малышей, танцующих в кругу с цветами.
Сев на стул, она взяла со стоящего рядом столика ручку, обмакнула ее в чернила и красивым, ровным почерком, который всегда вызывал восхищение у ее коллег в школе, написала:
"Милая моя Анничка!.."
Проходившая мимо Элли коротко взглянула на нее, но не остановилась и прошла на свое место.