***

Осень перелётом переломится,
стрелки циферблат разметят заново,
самолёт трясёт (как второгодницу —
встречный ветер важного экзамена).

Тучи ждут тебя, не поворачивай —
плачет дождь водою, не чернилами,
и ночей бессонье предназначено
напоить живительною силою,

позже — зерна слов взойдут посевами,
между строк оставив что-то главное.
Пустота плечо целует левое.
Облака плечо целуют правое.


***

Как врастает корнями бор,
как вода льётся в глотки нор,
как ветра, не найдя простор,
застывают меж диких гор,

так копи слёзы талых рек,
и не миг, и не два, не вдруг,
за запрудой грудных засек,
под камней равномерный стук,

так и день вырастает в год,
словно в роще упавший плод,
рцы стихи твёрже всех пород
иль молчи, слов набравши в рот.


***

Человек залезает в шкаф.
Берёт с собою сорочку, пиджак,
брюки, ботинки, подушку.
Шкаф закрывают на ключ.
Человек остаётся снаружи.


***

Будильник на четвёртый раз устал:
квадрат постели не обжит и гулок.
Продраться через саван одеял
и затемно покинуть переулок,

сменять лицо на потный гермошлем,
на сдачу взяв озон и запах спирта,
войти в закрытый космос белых стен
с приборами и пробками в пробирках,

трёхдневную щетину распустив,
дышать за плексигласовым забралом
одной лишь мыслью: "Ничего, Сизиф.
Здесь всем бывает трудно поначалу".


Инцидент на Петроградской

Троллейбус с линии сошёл:
назло дорожной сетке
погнул на Петроградской столб
и вышел за разметку.

Искрясь, порвались провода,
столь важные когда-то, —
я восхищённо наблюдал
и все, кто были рядом.

Пугая встречных голубей,
тряся во чреве зайцев,
он хлопал крыльями дверей
с табу "Не прислоняться",

и пролегла по небу вдаль
троллейбусная трасса —
лишь светофор вослед мигал
прозревшим третьим глазом.

И до сих пор я слышу стук
тех крыл над головою…
Я жду на остановке, друг.
Возьми меня с собою.


***

Шажок минутной стрелки. Выцвел вид,
затлели окна в шахматном порядке,
разыгрывая сумрачный гамбит
на фоне рваной облачной подкладки,

минута, две — замедлится поток.
Ты сбавишь шаг на улице знакомой,
дыхнёт в лицо бензиновый парок,
и вечер выйдет проводить до дома.

Царапнув мутной памяти окно,
вослед помашет ветка неживая:
ты снова едешь в парк в пустом трамвае,
забыв, что здесь трамваев нет давно.


***

Где асфальт, где небо — не понять.
Посиди у Вечного огня —
взлётных огоньков аэродрома.

Всё имеет график и тираж:
заходи, приветствуй экипаж,
предъявляй талоны и ладони.

Нижний, Тверь, Архангельск, Петербург
встречным ветром выдуют всю дурь,
колкости на борт не принимая,

стюардесса даст пилотам знак,
и взлетишь на небо просто так —
никого плечом не задевая.


Отец

Отец, я здесь. Да, сам пришёл. Поговорить бы.
О чем? Да все о том же, что молитвы
здесь не работают, как лоб ты свой ни бей,
не оттого ли люди чёрта злей,
что не спасают их ни ладан, ни елей,
ни мощи, ни святые лики?

Я упрекнуть готов тебя за то,
что, вопреки наказам и заветам,
наш мир мы превращаем в шапито,
и не находится по-прежнему никто,
готовый помешать нам в этом.

Открой секрет мне, как ты ешь и спишь?
Твое бездействие не оставляет шансов,
и как ты терпишь, чтобы не вмешаться?
Твоё спокойствие — кладбищенская тишь,
твоё молчанье стоит жизни самым лучшим,
и если ты сбиваешь в стадо тучи
и плачешь, поливая шар Земной,
я слышу стон, унылый и тягучий.
Найди же способ говорить со мной.

Шепчись со мною голосом любимых —
смотри в мои глаза и говори мне
о том, как день прошёл и как устроен свет,
рисуй их пальцами и гладь мои ладони,
ведь будет день (я все прекрасно помню),
когда любимых выцветет портрет,

сойдёт на нет, и тут не промолчишь —
захлещешь неизбывною утратой,
уйдут, оставив сердцу только тишь.
Одна лишь мысль пусть будет мне наградой:
ты, наш Отец, за ними приглядишь.