***

Вершина Вишеры иных
не выше. Я живу на склоне
речной горы, стены на фоне,
привычной в виде ширины.

Но здесь такая высота,
что облака жирней сметаны,
их принимают за туманы
все, кто взбирается сюда.

Тут можно солнечные дни
пересчитать по сбитым пальцам,
а лето вычислить по зайцам —
покуда серые они.

И солнце светит потому,
что облака уходят ниже.
Я в это время вас не вижу —
и сам не виден никому.


***

Весенний вечер — как чернильница
с невыносимой синевой;
пером, которое не чинится,
луна висит над головой.

Оберегая форму воздуха,
кругом сгущаются леса;
вода восходит, словно посуху, —
и стекленеет у крыльца.
Как трещина, ветвится дерево,
храня безлиственную речь;
как будто письменность утеряна,
но ею можно пренебречь

на этом дне, где в поле зрения
слова сливаются в одно.
Как будто ради озарения
и погружаешься на дно.

Где, задирая морду к месяцу,
пока её не назовут,
собака, стоя на поленнице,
рассудок пробует на звук.


***

В земле, как в чаше, мгла воды;
в воде, как в чаще, звёздный дым;
в дыму чудовищем немым
стоит невидимая рыба.

А память у неё пуста,
и в разум ей ни свет костра,
ни запредельная звезда
не упираются фотоном.

Но в глаз её встают хотя
бы, по законам бытия
рождаясь так — себе найдя
во тьме нечаянно опору.

И я, глазея на огонь
и угли двигая ногой,
приобретаю со звездой
необъяснимую свободу.


***

Только одно утешение в бешеном беге дней —
до головокружения верное, — что на дне
хрупкого и двухкамерного времени твоего,
в скрупулах струйки каменной больше ни одного
действия, ни единого шороха — ничего,
что и тебя водило бы в сутолоке вещевой.

Но и обратному правилу тоже не будешь рад:
вспомнив, как солнце плавило шпал бесконечный ряд,
и трепетала в мареве каменная река —
ни листопада раннего, ни грома товарняка,
ни даже вспышек бабочки в недрах сварного шва
этого мира — мамочки! — смотришь, а жизнь прошла!


***

Комариный звон, звуковой зуд,
влажная, как баня, духота дня.
Бурю бы, да встать во её глазу —
и держи меня!

Но такая тишь, что трава в гром
обращает запах свой, свой цвет.
И лежишь в ней, словно аэродром,
воздымая свет.

Плюхается божьей коровки борт,
не пойми откуда, потёрт, мят.
Из иллюминаторов смотрит Бог.
Виден только взгляд.


***

За поворотом скрывается электричка;
люди уходят, и остаёшься один;
время раскатывается выхлопанной половичкой
в ту и другую сторону: позади
теплится в шпалах сплющенная монета,
каплю, как бусину, держит чумазый репей,
в порванном воздухе пляс креозотных молекул —
наискосок промелькивает воробей —
едет над Косьвой небесная вагонетка,
угольной пылью утяжеляя свет,
и начинается девятнадцатая пятилетка,
а впереди ещё миллионы лет.


***

Таксофон починили, и я звоню на него:
"Здравствуйте! Деревня Бахари дома?" —
"Ушла по грибы в позапрошлом году, а чего?" —
"А с кем говорю?" …Отголоски далёкого грома.
Писк комара, шорох черёмухи у ворот.
Кашель вороны. Взрыкиванья моторок.
Дождик по пластику таксофона… И вот, и вот
я забываю, что это иллюзия, это морок,
это не настоящее, даже не провода —
рябь расстояния, зыбкая нить в пространстве:
и вот я стою — и с неба висит вода,
и я говорю в забор беззвучное "здрасте";
и я говорю — наверное, скоро придёт,
я говорю — подожду, поглажу собачек,
я говорю — посмотрю, как идёт водомёт,
я говорю: "А скиньте, пожалуйста, мячик".