КОНСТАНТИН ЩЕРБАКОВ
Кошмарики, которые во сне видятся, а иногда случаются наяву
Из новой книги "А топор плывёт"
* * *
В Рязани грибы с глазами. Их едят, а они глядят.
Случалось ли вам есть то, что на вас глядит? Ну, вот глядит – и всё.
Обширный спектр жизненных ощущений предусматривает народная мудрость.
* * *
Мне четыре года, я лежу в сугробе, а на меня задом наезжает грузовая машина. Не доехала, конечно, остановилась, но было страшно.
* * *
Людмила Целиковская, актриса и вправду красивая, игравшая Джульетту, Аглаю в "Идиоте" по Достоевскому, царицу Анастасию в эйзенштейновском "Иване Грозном", должна была на вахтанговской сцене исполнять нижеследующую лирическую частушку:
По лугу зелёному,
Эх, в самом деле
Я хожу влюблённая,
Ух, три недели.
Пьеса, кажется, Софронова, частушка, наверное, тоже его. А может, и не его, какая разница. Ух, три недели – при незабытой Джульетте – это даже для советской актрисы слишком.
Было ли у Людмилы Васильевны ощущение, что на неё грузовик едет?
* * *
А обаятельнейший социальный герой Николая Боголюбова, приговорённого нашими режиссёрами к ролям начальников, которых любит народ. А ведь было в этих боголюбовских начальниках что-то живое, близкое, привлекательное. Такой вот кинематографический социализм с человеческим лицом.
Но это не могло продолжаться слишком долго. Чем дальше, тем отчётливее вырисовывался грузовик задом. Неужели и "Великий гражданин тоже, если сегодня пересмотреть? Не хочу пересматривать.
* * *
А журналист знакомый, лишившийся руководящей должности, как-то сказал мне в хорошем подпитии:
– А знаешь, за что меня сняли? За то, что на Венецианском фестивале я танцевал с Моникой Витти.
Третий собеседник, при том разговоре присутствовавший, делился потом впечатлениями:
– Надо же, до чего допился мужик...
А я думаю, может, и не допился. Может, и вправду указание было: не общаться с Моникой Витти, потому что она где-то что-то не то сказала. А уж танцевать.
Помните, как с Монтаном было: то далёкий друг, то идейный противник.
Или как начальник по зарубежным поездкам Георгия Александровича Товстоногова учил:
– Ведь с ними надо как, товарищ Толстоногий? Они вам вкручивать станут – София Лорен, София Лорен. И тут вы им: а у нас – Татьяна Васильевна Доронина! С ними так надо.
* * *
Те же примерно годы.
Кабинет на Старой площади. Три стола, каждый удостоверен своей табличкой: "Тов. Гридасов". "Тов. Забавников". "Тов. Забалдуев".
Это был мой первый выход в партийно-государственную структуру. Полвека пролетело, поменялся общественный строй, а у меня перед глазами таблички с фамилиями, будто сегодня увиденные. Мы уйдём, а они останутся. Люди-таблички. Ну и что? Мало ли к чему привыкаешь.
* * *
Тогда же – на маленьком экране чёрно-белого телевизора показывали спектакль про Сизифа. Ну, сизифов труд – помните? Когда усилий вроде много, а всё без толку. Играли как всегда блистательно Борис Тенин и Анатолий Папанов, и происходил между ними такой диалог:
– Нет, не страшно.
– А по-моему, страшно.
– Да нет же, не страшно.
– А по-моему, страшно.
Предмет спора забылся. Помню только, что у каждого из персонажей были свои резоны относительно форм и обличий страшного.
* * *
Две вспышки памяти, ничего общего между собой решительно не имеющие, а вот сцепились – и не расцепишь.
Не страшно?
А по-моему, страшно.
* * *
На протяжении жизни мне доводилось наблюдать разные толпы – в России, в Польше, – во времена спокойные и в революционные времена.
Толпы восторженные, готовые боготворить своих лидеров, машущих руками с трибун. Причём толпа, которая приветствовала на Манеже следователя Гдляна, мало чем отличалась от той, которая приветствовала Брежнева на Красной площади.
Наблюдал и толпы, внушающие ужас, осатаневшие, готовые снести на своём пути всё без разбора, но прежде всего – трибуны с лидерами, которых ещё вчера боготворили.
И ещё наблюдал толпы, объединённые общим благородным порывом, общей идеей. Сам был у Белого дома в августе 91-го и эти часы своей жизни ценю по-прежнему.
И всё-таки, если бы кто-то спросил, какое общественное устройство видится мне наилучшим, – в мои восемьдесят с лишним я бы не колеблясь ответил: такое, где само понятие толпы не существует, забыто.
* * *
У меня нет доказательств, но предполагаю, что после учинённых Хрущёвым в 1963 году погромов интеллигенции было дадено негласное указание: распоясываться можно, добивать нельзя. Когда присутствовал в качестве корреспондента газеты на писательских собраниях, горло перехватывало от того, с каким садистским сладострастием люди бездарные изгалялись над людьми талантливыми – и с такой неохотой останавливались у той черты, за которой и добивать уже было бы можно.
Или вот картинка газетная: кабинет заместителя главного редактора, поэт Владимир Котов требует самых суровых наказаний для идейно провинившихся литераторов, а интеллигентный заместитель главного редактора, едва сдерживаясь, тихо приговаривает: "Нет, это, Володя, не надо, не надо, ты внимательно читай Никиту Сергеевича. Там всё сказано."
И отчётливо представлялось, какой жутью оборачивалась, к примеру, антиинтеллигентская антисемитская кампания 49-го года, когда не только распоясываться, но и добивать было можно.
Их едят, а они глядят.
Ведь добивали не только партийные вожди, спецслужбы, газета "Правда". Добивали, торопясь включиться, свои же братья-писатели. Своя толпа, ведомая инстинктом пожирания чужих мест и пространств: ведь, если ему перекрыть кислород, а лучше и вовсе убрать с дороги, писателем буду считаться я.
Хотя и функционеры-исполнители, конечно, всегда под рукой: мало ли какая случится надобность.
* * *
Заместителю министра культуры советской поры приснилось, будто его вызвал государь-император и велел отредактировать пьесу Гоголя "Ревизор". Сначала вроде понравилось, пошутил даже: дескать, всем досталось, а мне особенно. Но потом как-то. в общем, не мне тебя учить, сам понимаешь. действуй.
Замминистра сделал по тексту двадцать одно замечание. Гоголь всё поправил как надо. И только на премьере чиновник с ужасом понял, что забыл сделать главное. Убрать реплику "Чему смеётесь? Над собой смеётесь!" Понял, когда реплика была уже произнесена.
Бедолага так разволновался, что перестал отличать сны от реальности. Пошёл на следующий день в городской театр и потребовал злосчастную реплику убрать, иначе он спектакль запретит – при этом даже таких резонов не слушал, что сегодня играют не Гоголя, а Мдивани, у которого этой реплики, понятное дело, нету. Так что пришлось по ходу спектакля её вставлять и тут же вычёркивать обратно. А ночью у чиновника снова кошмар: государь приказом своим понизил его в должности до начальника управления, во внимание не приняв, что между изданием приказа и его выполнением затесались примерно лет сто пятьдесят. Правда, сказал император, чтобы примечание сделали: зарплата у бывшего замминистра остаётся прежней. Денежное вознаграждение чиновникам снижать нельзя, заметил монарх, ни при царизме, ни при советской власти, ни тем более при постсоветской. При этой, последней, всё можно, кроме. ну, ладно.
Как провёл последующие годы редактор Гоголя и где он их провёл – мне неизвестно.
Но это так, реплика в сторону. Разумеется, ничего подобного не было. Хотя Мдивани с Гоголем он путал и наяву.
* * *
Нынче Гоголя играют, топчась на муляже серпа и молота. Могло ли это присниться некоторое количество лет назад?
Не могло, потому что некоторое количество лет назад мы ещё в реальности до этого не дожили.
Старого монархиста Хворобьёва из романа "Золотой телёнок" мучили ночами советские кошмары: пролеткульт, взносы, стенгазеты и прочее.
"Монархист ревел во сне.
– Я вам помогу, – сказал Остап. – Мне приходилось лечить знакомых по Фрейду. Сон – это пустяки. Главное – это устранить причину сна. Основной причиной является само существование советской власти. Но в данный момент я устранить её не могу. У меня просто нет времени. Я её устраню на обратном пути. – как только советской власти не станет, вам сразу станет как-то легче".
У Бендера на обратном пути, как помните, возникли сложности, но время всё-таки пришло, и советскую власть устранили. Наверное, великий комбинатор сделал бы это аккуратнее, да теперь чего уж.
Так что же теперь – советские кошмары не снятся? И как-то легче – стало? И как насчёт кошмаров постсоветских? Не срастается что-то у Фрейда с Бендером.
Совсем ночные кошмарики от рук отбились.
* * *
Если принять с вечера больше трёхсот граммов, ветка сирени или пронизанная солнечным светом берёзка вряд ли приснится, это естественно. Закавыка в том, что, если не принять больше трёхсот, всё равно не снится берёзка. А снится.
* * *
Грузовик – задом?
В Рязани грибы с глазами. Их едят, а они глядят.
Случалось ли вам есть то, что на вас глядит? Ну, вот глядит – и всё.
Обширный спектр жизненных ощущений предусматривает народная мудрость.
* * *
Мне четыре года, я лежу в сугробе, а на меня задом наезжает грузовая машина. Не доехала, конечно, остановилась, но было страшно.
* * *
Людмила Целиковская, актриса и вправду красивая, игравшая Джульетту, Аглаю в "Идиоте" по Достоевскому, царицу Анастасию в эйзенштейновском "Иване Грозном", должна была на вахтанговской сцене исполнять нижеследующую лирическую частушку:
По лугу зелёному,
Эх, в самом деле
Я хожу влюблённая,
Ух, три недели.
Пьеса, кажется, Софронова, частушка, наверное, тоже его. А может, и не его, какая разница. Ух, три недели – при незабытой Джульетте – это даже для советской актрисы слишком.
Было ли у Людмилы Васильевны ощущение, что на неё грузовик едет?
* * *
А обаятельнейший социальный герой Николая Боголюбова, приговорённого нашими режиссёрами к ролям начальников, которых любит народ. А ведь было в этих боголюбовских начальниках что-то живое, близкое, привлекательное. Такой вот кинематографический социализм с человеческим лицом.
Но это не могло продолжаться слишком долго. Чем дальше, тем отчётливее вырисовывался грузовик задом. Неужели и "Великий гражданин тоже, если сегодня пересмотреть? Не хочу пересматривать.
* * *
А журналист знакомый, лишившийся руководящей должности, как-то сказал мне в хорошем подпитии:
– А знаешь, за что меня сняли? За то, что на Венецианском фестивале я танцевал с Моникой Витти.
Третий собеседник, при том разговоре присутствовавший, делился потом впечатлениями:
– Надо же, до чего допился мужик...
А я думаю, может, и не допился. Может, и вправду указание было: не общаться с Моникой Витти, потому что она где-то что-то не то сказала. А уж танцевать.
Помните, как с Монтаном было: то далёкий друг, то идейный противник.
Или как начальник по зарубежным поездкам Георгия Александровича Товстоногова учил:
– Ведь с ними надо как, товарищ Толстоногий? Они вам вкручивать станут – София Лорен, София Лорен. И тут вы им: а у нас – Татьяна Васильевна Доронина! С ними так надо.
* * *
Те же примерно годы.
Кабинет на Старой площади. Три стола, каждый удостоверен своей табличкой: "Тов. Гридасов". "Тов. Забавников". "Тов. Забалдуев".
Это был мой первый выход в партийно-государственную структуру. Полвека пролетело, поменялся общественный строй, а у меня перед глазами таблички с фамилиями, будто сегодня увиденные. Мы уйдём, а они останутся. Люди-таблички. Ну и что? Мало ли к чему привыкаешь.
* * *
Тогда же – на маленьком экране чёрно-белого телевизора показывали спектакль про Сизифа. Ну, сизифов труд – помните? Когда усилий вроде много, а всё без толку. Играли как всегда блистательно Борис Тенин и Анатолий Папанов, и происходил между ними такой диалог:
– Нет, не страшно.
– А по-моему, страшно.
– Да нет же, не страшно.
– А по-моему, страшно.
Предмет спора забылся. Помню только, что у каждого из персонажей были свои резоны относительно форм и обличий страшного.
* * *
Две вспышки памяти, ничего общего между собой решительно не имеющие, а вот сцепились – и не расцепишь.
Не страшно?
А по-моему, страшно.
* * *
На протяжении жизни мне доводилось наблюдать разные толпы – в России, в Польше, – во времена спокойные и в революционные времена.
Толпы восторженные, готовые боготворить своих лидеров, машущих руками с трибун. Причём толпа, которая приветствовала на Манеже следователя Гдляна, мало чем отличалась от той, которая приветствовала Брежнева на Красной площади.
Наблюдал и толпы, внушающие ужас, осатаневшие, готовые снести на своём пути всё без разбора, но прежде всего – трибуны с лидерами, которых ещё вчера боготворили.
И ещё наблюдал толпы, объединённые общим благородным порывом, общей идеей. Сам был у Белого дома в августе 91-го и эти часы своей жизни ценю по-прежнему.
И всё-таки, если бы кто-то спросил, какое общественное устройство видится мне наилучшим, – в мои восемьдесят с лишним я бы не колеблясь ответил: такое, где само понятие толпы не существует, забыто.
* * *
У меня нет доказательств, но предполагаю, что после учинённых Хрущёвым в 1963 году погромов интеллигенции было дадено негласное указание: распоясываться можно, добивать нельзя. Когда присутствовал в качестве корреспондента газеты на писательских собраниях, горло перехватывало от того, с каким садистским сладострастием люди бездарные изгалялись над людьми талантливыми – и с такой неохотой останавливались у той черты, за которой и добивать уже было бы можно.
Или вот картинка газетная: кабинет заместителя главного редактора, поэт Владимир Котов требует самых суровых наказаний для идейно провинившихся литераторов, а интеллигентный заместитель главного редактора, едва сдерживаясь, тихо приговаривает: "Нет, это, Володя, не надо, не надо, ты внимательно читай Никиту Сергеевича. Там всё сказано."
И отчётливо представлялось, какой жутью оборачивалась, к примеру, антиинтеллигентская антисемитская кампания 49-го года, когда не только распоясываться, но и добивать было можно.
Их едят, а они глядят.
Ведь добивали не только партийные вожди, спецслужбы, газета "Правда". Добивали, торопясь включиться, свои же братья-писатели. Своя толпа, ведомая инстинктом пожирания чужих мест и пространств: ведь, если ему перекрыть кислород, а лучше и вовсе убрать с дороги, писателем буду считаться я.
Хотя и функционеры-исполнители, конечно, всегда под рукой: мало ли какая случится надобность.
* * *
Заместителю министра культуры советской поры приснилось, будто его вызвал государь-император и велел отредактировать пьесу Гоголя "Ревизор". Сначала вроде понравилось, пошутил даже: дескать, всем досталось, а мне особенно. Но потом как-то. в общем, не мне тебя учить, сам понимаешь. действуй.
Замминистра сделал по тексту двадцать одно замечание. Гоголь всё поправил как надо. И только на премьере чиновник с ужасом понял, что забыл сделать главное. Убрать реплику "Чему смеётесь? Над собой смеётесь!" Понял, когда реплика была уже произнесена.
Бедолага так разволновался, что перестал отличать сны от реальности. Пошёл на следующий день в городской театр и потребовал злосчастную реплику убрать, иначе он спектакль запретит – при этом даже таких резонов не слушал, что сегодня играют не Гоголя, а Мдивани, у которого этой реплики, понятное дело, нету. Так что пришлось по ходу спектакля её вставлять и тут же вычёркивать обратно. А ночью у чиновника снова кошмар: государь приказом своим понизил его в должности до начальника управления, во внимание не приняв, что между изданием приказа и его выполнением затесались примерно лет сто пятьдесят. Правда, сказал император, чтобы примечание сделали: зарплата у бывшего замминистра остаётся прежней. Денежное вознаграждение чиновникам снижать нельзя, заметил монарх, ни при царизме, ни при советской власти, ни тем более при постсоветской. При этой, последней, всё можно, кроме. ну, ладно.
Как провёл последующие годы редактор Гоголя и где он их провёл – мне неизвестно.
Но это так, реплика в сторону. Разумеется, ничего подобного не было. Хотя Мдивани с Гоголем он путал и наяву.
* * *
Нынче Гоголя играют, топчась на муляже серпа и молота. Могло ли это присниться некоторое количество лет назад?
Не могло, потому что некоторое количество лет назад мы ещё в реальности до этого не дожили.
Старого монархиста Хворобьёва из романа "Золотой телёнок" мучили ночами советские кошмары: пролеткульт, взносы, стенгазеты и прочее.
"Монархист ревел во сне.
– Я вам помогу, – сказал Остап. – Мне приходилось лечить знакомых по Фрейду. Сон – это пустяки. Главное – это устранить причину сна. Основной причиной является само существование советской власти. Но в данный момент я устранить её не могу. У меня просто нет времени. Я её устраню на обратном пути. – как только советской власти не станет, вам сразу станет как-то легче".
У Бендера на обратном пути, как помните, возникли сложности, но время всё-таки пришло, и советскую власть устранили. Наверное, великий комбинатор сделал бы это аккуратнее, да теперь чего уж.
Так что же теперь – советские кошмары не снятся? И как-то легче – стало? И как насчёт кошмаров постсоветских? Не срастается что-то у Фрейда с Бендером.
Совсем ночные кошмарики от рук отбились.
* * *
Если принять с вечера больше трёхсот граммов, ветка сирени или пронизанная солнечным светом берёзка вряд ли приснится, это естественно. Закавыка в том, что, если не принять больше трёхсот, всё равно не снится берёзка. А снится.
* * *
Грузовик – задом?