Просты ли стихи Твардовского? Прав ли был Бунин, пришедший в восторг от Василия Тёркина, или Ахматова, сказавшая: Частушки в любое время нужны. он и она по своему -ибо представление о народности, широко дрённое в сознание граждан Союза, и ныне кажущееся нелепым, и верно, и не верно: народ действительно нуждался в своих снях, и народность всякая условно, а Василий Тёркин поэма всё же орее столь связанная с определённым временем, что так и останется вот грандиозное, антологичное стихотворение “Я убит подо м” ясной стройностью и сверкающей алмазной гранью каждой роки врезается в сознанье сильнее. Простые смыслы и точные формулировки: в этом сила довского:

ак врезается в недра памяти необыкновенно мудрое творение:

Оно -точно формула совести, в которую входит и осознание своей, пусть и не чётко даденной вины -вины метафизической, если угодно.
Поздние стихи Твардовского отмечены знаком мудрости вообще, и скорбью, совмещённой с принятием действительности такой, какая она есть; представляется, поздние стихи Твардовского ценнее, чем его монструозные поэмы раннего периода.
Нельзя не задуматься над стихами “Памяти матери”, не ощутить их странную, тугую земельную силу -силу почвы, растящей всё необходимое, принимающей телесные оболочки людей:

Сила стиха идёт от глубины, от сознания осмысленности прожитого: каждым; от неотменимости того, что было, что есть.
Они просты -стихи Твардовского, но простота эта высокого порядка...
...памятник поэту и великому редактору возвышается напротив местоположения журнала, какому он отдал столько времени и сил.
Люди проходят мимо.

Идут не-читатели стихов, искатели выгод, бедные представители народа, стремительно становящегося населением, идут, не особенно задумываясь, кому установлен памятник.

Читая, перечитывая стихи Тарковского, вновь и вновь поражаешься их земной, земельной мощи – в сочетание с нежностью и тонкостью звука, идущего из неведомых, могущественных, световых сфер:

Особая оптика сочетается с уверенностью говоримого, и голос обретает властную сдержанность: своя правота не исключает чужие мнения, которыми впрочем, стоит пренебречь, зная свою правоту. Речь густа, речь закипает ассоциациями, множится букетами сравнений, играет великолепием эпитетов.
Может ли улыбаться верблюд: На длинных нерусских ногах Стоит, улыбаясь некстати, А шерсть у него на боках Как вата в столетнем халате.
О да!

Непременно, ибо жизнь хороша, несмотря на войны и кошмар онтологической бездны, ибо мы в ней чего-нибудь стоим, как утверждает мастер, а он не может врать.
Или не знать.

Пусть даже ощущение "измогильности", депрессивное, вероятно – но свет же! И не простой: сиятельный, сизокрылый, роскошно данный.
Всё от света, всё замешано на нём, из тьмы нельзя строить.
Кактус равен Карловым Варам – имея в виду феноменальность любого явления жизни, его неповторимость, его вмещённость в собственную особую ауру; но строгость и чёткость Тарковского мастерства не равно никому, ибо любой поэт – наособицу, хотя и ясны его корни.
Небесное и земное совмещены в самих пластах языка – и звёзды сияют так ярко, как славно работают кузнечики, а мощь новоселья с массою предметов обещает простую, сытную жизнь.
И что первозданный рай малинов – верится, ибо, как не верить такому огромному поэту.

Романтическое и мужественное начало присущи поэзии К. Симонова; поэзии, столь же чуждой рефлексии, как и абстракции; наполненной только словами значимыми, круглыми, как галька:

Тесак критического суждения не просунуть между строк: всё сделано без зазора:

Даже доброта, кажется, чужда мировосприятию Симонова:

Впрочем, без доброты, как и без света, невозможно существование, и доброта мира – в частности – выражается в том, что люди получают различные дары.
Дар Симонова – некогда знаменитого, силы от вполне был и разве как бывали что космонавты футболисты – не малым: разнообразным иногда жёстким мускульной строки, порой – расплавленным от страсти.

Поэзия, или проза наиболее полно характеризует его дар?
Думается и та, и другая в равной степени, однако, всё же поэзия в большей мере связана с исповедальностью, с тою линией, следуя которой, можно понять человека лучше всего.
И поэзия Симонова наблюдательна, это поэзия точного взгляда и уверенных выводов:

Конкретика предметов, их необыкновенная связанность между собой, дуговая всеобхватность всеобщности точно поднимает поэтическое суждение на новую высоту, делая его более значимым. Все реки впадают в большие резервуары; все поэты приближаются к мере и осознанию всеобщности.
В плеске и блеске разнообразно представленной жизни хоть в шашлыке, политым лимоном и запитым вином, хоть в атаке, раскиданной по снегу, хоть в картинах, нарисованных строчками разлито столько общечеловеческого, что поэзия К. Симонова словно поднимается к облакам…

Искусство перевода сродни пересадке на новую почву непривычных растений, и тут одно случайное движение способно нарушить корни, отменяя жизнь цветения.
Симонов, как переводчик, был крайне аккуратен по отношению к корням – к сущностному, основному. Его Видади, звуча своеородным, в орнаментах красивых запутанным востоком, цвёл русским смыслом, внося в пространный пантеон русского стиха живое благоухание грустных грёз. Ряд переводов из Киплинга можно обозначить, как чудо: ибо и "Дурак" и "Гиены" несут в себе подлинные огни. Их много, переливающихся ярко, заключённых в каждой строфе.
Собственный стиль, своя манера стиха точно уходили из симоновских переводов, и жила другая экзистенция, благородная и страшная, жизненная, связанная с иными культурами – и уже принятая культурой русской.

Понимать язык волн, передавая его стихами стройными и ясными, есть дар провидца, чувствующего единство всего сущего:

У Давида Самойлова было много поэтических козырей: но ясность и мелодичность были из основных: из тех, что не подвластны пыли времени, но имеют средство против его течения, ибо с годами стихи – лучшие стихи Самойлова – кажутся достигающими небесной глубины.
А "Пярнусские элегии", конечно, из лучших мелодий, исполненных на русском языке во второй половине двадцатого века.

Лаконизм афоризма, и поступь вечности вот же она, завернувшись в плащ поэтической ткани, сходит в недра смысла… Но оборачивается он собственной противоположностью: ибо то, что должно лечить губит. Видимо, дело в мере вещей, в той пропорции, какую составляет музыка от реальности. Заметим в скобках, что нынешняя реальность, настоянная на чрезмерном растворе денег, противоречит любой музыке.
…страшные "Плотники", некогда прозвучав, продолжают вибрировать в воздухе поэзии, и… жизни. Или, если жить осталось три часа, говорить о чём бы то ни было бессмысленно.
Хотя… стоит именно говорить, если осталось три часа и стихотворение дышит так, будто пронизано предсмертным откровением. Военные, ставшие хрестоматийными, стихи Самойлова сильно пахнут порохом: чтобы почувств подвига.
Равно – пот солдатской работы: такой будничной, такой распластанной крестом.
Тайна слова и апрельский лес, точно обновлённый лад баллад и стихи о поэтах – вращается цветная карусель стихов пёстрых и ясных, своеобычных и напитанных силой мысли.
Каждое – как капсула, заключающая в себе вещий янтарь маленького пророчество.
Чтобы в сумме состоялось одно, большое, под названием "творчество Давида Самойлова".

В поэме В. Незвала "Эдисон" сочетание противоположностей дано через яркий мистический строй, и начало её – с ночной прогулкой по Праге просвечено тою мерой реальности, которая и должна вести человека: от низин к высоте.
…ибо сначала мы видим разочарование игрока, затем –двоящаяся тень: не то его самого, не то фантома его фантазии, а потом уже в действие вступает сам Эдисон: через газету, где дано его изображение:
Было что-то в нём, что потрясает нас:
Радость бытия и смелость без прикрас.
Труда Давида Самойлова, как переводчика многообразны и разноплановы, но всегда он добивался необыкновенного сближения: тексты, переведённые им, жили на русской почве, как будто всегда произрастали именно на ней.
Брехт и Межелайтис, Антал Гидаш и Библ, Броневский и Норвид – просто перечисление переведённых им поэтов составляет блестящий свод мировой поэзии…
Монументальность, лепная сила и сталь полёта строк Межелайтиса перекликаются, как будто, с архитектурной мощью Броневского; а мистика Циприана Камиля Норвида наслаивается на прозаизацию поэтического дела, так славно и умело производимую им же.
Мудрый Руми –в исполнение Самойлова –проведёт нас лестницами притч, открывая скрытые механизмы мира; а фантасмагоричный и волшебный Галчинский рассыплет гирлянды драгоценных созвучий…
Поэтическое великолепие самого Давида Самойлова было продолжено в его поэтических переводах так пышно, что богатство кажется неисчерпаемым – и щедро раздарено оно, бери, пользуйся – читай, расти душою.

Крест и соль солдатского труда выражены Михаилом Кульчицким с такою силой, что какие-либо иные толкования, кажется, исключаются:

Именно работа, даже более весомое, резкое, сильное слово "труд" не использует Кульчицкий, хотя определяет работу, как трудную.
Разумеется, какою ей ещё быть, когда смерть из тени превращается в плотное, хотя и не зримое образование, ждущее жертвы каждый момент.
Соль, сущностное, основное – всего этого много в не большом, но таком ярком наследие Михаила Кульчицкого; нет в нём игры: совсем, никогда -ибо жизнь всерьёз.
И стихи всерьёз –иначе они превращаются в лёгкий досуг, праздную забаву, филологические игрища.
Сквозной онтологический ветер продувает стихи Кульчицкого: и словно он и определяет невозможность лишнего ни в какой строке.

Так – о Хлебникове: вольном дервише русской поэзии, не знавшем имущества, как солдат; так – приводится пример подлинности. Которую невозможно подделать, какой так не хватает в наше шальное и шаловливое время.
Жизнь – чтобы отдавать, как отдавал Хлебников, как отдавал Кульчицкий: свой дар, свои стихи, свою жизнь, не знавшую ложного жира.
И выделив в капсулу смысла самое страшное в мире, Кульчицкий писал:

За успокоением: мещанский достаток, эра эгоизма, погань прагматики…
Никакого творчества. Чья суть –помимо основы: таланта –раздаривание себя: щедрое, как делает это дождь. А время сохранит: и образ, и стихи…