Бывает так, умирает близкий тебе человек. Ты погорюешь-погорюешь, да и не то, чтобы забудешь, а свыкнешься с этой утратой, но через много лет он вдруг вернется в твою память со всей необъяснимостью и невосполнимостью исчезновения из твоей жизни.
Так произошло со Львом Айзенштатом, умершим шестнадцать лет назад. Так произошло и с его стихами. Они не только не устарели, они стали значительнее и прекраснее. В них проявилась скрытая когда-то для меня наполненность его жизни.
Он был высок, сутуловат и узкоплеч. Отсутствие атлетизма подчеркивали очки с большими диоптриями. Брови над оправой подняты уголком, как крыши детских домиков. Нос как нос. Рано начавшая седеть борода. Сейчас мне кажется, что он всегда выглядел старше своих лет. Пиджак и галстук — обязательная униформа советского инженера. В то же время была какая-то нелепость во всем его облике, особенно зимой в шапке с опущенными ушами, было что-то, выделявшее его из толпы сослуживцев, обреченных на томление в «засекреченных конторах» от звонка до звонка. Внимательный взгляд, никогда не враждебный и всегда открытый. Еще улыбка. Еще интонация. Как ее описать? Не знаю. Просто слышу: «Ястреб, ястреб! Ты такая птичка, — мягко и слегка нараспев, — по сравнению с бомбардировщиком, заслоняющим собою небо!» — голос суровеет и крепнет, поднимается к небу, заслоненному брюхом бомбардировщика. Строчка не его, а рано погибшего врача и поэта Юрия Кассельмана, но для меня — ставшая рефреном тех лет, тех встреч, тех разговоров на наших коммунальных кухнях. «Алка, Алка! Ты такая птичка!» — и много позднее моей дочери: «Машка, Машка! Ты такая птичка!» Птички разлетелись.
Проходной двор на Чайковского теперь наглухо закрыт чугунными воротами. Больше нет коммуналки на четвертом этаже. Остался Левушка Айзенштат. Вот он входит в мою память, в дверь нашей первой с поэтом съемной квартиры на Кондратьевском. Освещение за его спиной, я в темном коридоре. Легкая неловкость вскоре преодолена: в кухне под столом стоит огромная бутыль браги, милостиво оставленная хозяевами. Выпить поэты любили. Из этой бутыли хлебнули многие. Должно быть, он промучился на раскладушке, расставленной тут же на кухне, потому что на первый утренний вопрос: «Ты спишь?», ответил: «Еще нет!» Перепутанность наречий («еще» с «уже») насмешила и запомнилась на всю жизнь. Что там было потом? Поэты похмелились. А дальше надо было возвращаться в домик в Лахте, где ждала мама.

Там вечное чувство вины, туда — возвращение вечно блудного сына, там куст, возле которого он вдруг разрыдается, бог знает отчего, но уже после ее смерти.

Я еще не хочу про «отрыв и обрыв». Это придет позднее. Пока мы молоды, а если верить фотографиям, то и прекрасны. Я помню, как смеялась над засыпающими перед телевизором родителями. Что там показывали? Съезды партии? А у нас какие-то лито и студии, спектакли и выставки, кинотеатр «Спартак», самиздатовские книжки и разговоры на кухнях под портвейн или сухое. «Нет, ты подумай, приносят портвейн, а пьют мою водку», — сердился поэт. Пили все, но начинали с нее. Говорили обо всем. Кажется, это у Ахматовой: «Мы молчали, когда говорили наши мужчины». Я не просто молчала, я внимала. «Лучше тебя ни одна не умеет молчать». Но это про меня, а я хочу — «про нас». Не могу припомнить ни одного изматывающего монолога или требования не перебивать, «когда я говорю». Разговор всегда был общим. На наших кухнях витал «вздор возвышенной беседы». Все было важным, все было нужным. Иногда вдруг читались стихи, но не нарочито, а когда вспоминались важные строчки. Чаще всего Пастернак. Левушка любил Кушнера. Еще помню завороженность Мандельштамом, стихи которого в ту пору стали доходить до нас в томиках иностранных издательств. А вот свои стихи поэты не читали, зато обменивались машинописными листками. Этот обмен напоминал мне таинственный ритуал. Поэты удалялись и что-то тихо говорили друг другу. Я никогда не принимала участия в обсуждениях, но наблюдала за ними, словно за каким-то священнодействием. Прозаики у нас тоже были. И переводчики, и художники. Среди ночи мог закатиться поддатый композитор, но этот моей милостью не пользовался и любезной я с ним не была. Словом, у нас «всех было», и если мы не вышли из гоголевской шинели, то из таких квартирников — наверняка. Лев же был еще и участником каких-то неведомых мне ЛИТО и таинственной организации, где изучали то ли Библию, то ли Талмуд. Насколько я понимаю, его волновала принадлежность к иудаизму или то, что сейчас называют самоидентификация, занятие опасное по тем временам. КГБ было рядом, сразу за проходным двором. Первые потрясения от встреч с представителями данной организации описывать не буду. Это тоже было неизбежностью того времени.
Обычно Лёвушка, изрядно набравшись, срывался первым и летел… не всегда к маме в Лахту. Его поспешные исчезновения, ставшие традиционными, вызывали насмешливые замечания, впрочем, вполне безобидные. Мне и тогда не было дела до того, куда и к кому он мчался, такой нелепый в теплых скороходовских ботинках, с понурой спиной, удаляющейся в даль коммунального коридора, а сейчас и тем более, потому что есть вот это:

Еще это было время отъездов. Кто-то из друзей отправлялся в дальние края. Расставались навсегда, не зная, что в будущем будут дарованы и возвращения и встречи. Среди покидавших родину была и несбывшаяся возлюбленная.

Не могу не продолжить строчками из посвящения тому же адресату:

Пустоту душевного разгрома не смогли заполнить последовавшие через много лет встречи. Потом появится еще одна далекая и тоже несбывшаяся возлюбленная. И снова письма в стихах:

А потом от далекой и несбывшейся возлюбленной он обратится уже к возлюбленной вымышленной.

Печаль всех этих обращений, столь явственно звучащую сейчас, я тогда не понимала то ли по молодости, то ли от невнимания. Может, поэтому, читая сейчас «Слепок», книгу стихов Дановского, изданную друзьями уже после его смерти, я начинаю понимать то, что было скрыто от меня раньше. Теперь даже фотография четырехлетнего мальчика, испуганно прижавшегося к маме, стоящей у гроба мужа, которую я увидела впервые в этой книге, говорит мне о многом. Похороны отца, обставленные со всей пышностью уходящей эпохи, запомнятся ему навсегда. Ребенок, потрясенный видом смерти, будет заворожен открытием ее неизбежности всю жизнь.

Не думаю, что ирония последних строчек преодолела память об этом потрясении. Ну а потом пришло время ночи у кровати умирающей матери.

«Конечно, душа есть, — говорил он потом. — Иначе, что же означает этот глубокий последний выдох?»
Врачей среди нас не было, я, во всяком случае, их не помню, да и не нужен был никто, объясняющий физиологию этого горя. Только с Лёвушкой я так много говорила о смерти. Помню, мы пытались понять, как это «не стать». Он узнал это первым, но вслед за всеми приобщенными теперь хранит молчание. Я вообще любила с ним разговаривать, если сказать точнее — с ним говорить. Он был чуток и сосредоточен. Ни тени снисходительности. Мы понимали друг друга. Не случайно же появились эти строки:

Я думаю, он умел говорить со всеми. Разве не подтверждение этому его многочисленные стихи с посвящениями, которые мне кажутся продолжением диалогов, часто уже посмертных.

Это из стихотворения памяти Вальки Румянцева, открывшего счет смертей в нашем близком окружении. Потом Лев помянет многих. Но, наверное, хватит об этом, он же писал не только о смерти. Радовала ли его жизнь? Конечно.

Я помню его в то время. Он был озарен и все так же немного нелеп в переживании «минут счастья». Когда много лет спустя я напомню ему про это состояние, он как-то обреченно отмахнется.
Между тем жизнь шла своим чередом на Чайковского, куда нас занесло с поэтом, и в Лахте. Лёвушка женился, родился Мотя, потом появилась Катя, а у нас подрастала дочь Маша. Встречи стали не частыми, но, как мне кажется сейчас, не менее дорогими. В памяти всплыла его смешная фраза, сказанная про тогдашний мультик «Винни-Пух»:
«Все-таки Милн был евреем!» Это о грустной иронии ослика Иа.
Не знаю про Милна, но на человеке с фамилией Айзенштат лежала определенная печать. Почему-то вспомнился пивной бар неподалеку от «Чернышевской», куда поутру поэты закатились опохмелиться. В полуподвальчике было не так уж и много народу. При нашем появлении разговоры смолкли. «Куда ты?» — предостерегающе зашипела я на Лёвку, безмятежно шагнувшего к стойке. Настороженность и враждебность сверлили его спину, бестолково тыкающуюся у прилавка в ожидании снисходительного внимания тетки в фартуке. Потом разворот с кружками в руках, никакой встречной агрессии или заискивания во взгляде, только понятное всем присутствующим предчувствие спасительного глотка. Думаю, именно это разрядило обстановку, на нас больше никто не обращал внимания…
Если с фамилией Айзенштат еще можно было зайти в пивной бар, то издать сборник стихов невозможно. Отсюда и появился псевдоним Дановский, позаимствованный у близкой подруги. Но о первом сборнике говорить еще рано. Он все еще инженер, ежедневно ходящий на службу в какой-то секретный «ящик» у Нарвских ворот. «Германн сошел с ума и сидит взаперти./ Мы сидим на работе с восьми тридцати/ До пяти пятнадцати пополудни./ Эти два числа означают будни». О его работе я только знала, что она ненавистна, но ни о каком уходе-избавлении не могло быть и речи. Да и куда? В котельную? Выехать за пределы? А секретность? Нет, к этому он был не готов. Тем временем события в стране набирали обороты.

Мне кажется, он родился с врожденным пороком — неизбывным чувством вины, неотступно следовавшим за ним. Сначала перед стареющей мамой, женой и детьми, потом еще перед чем-то или кем-то, благо всегда находились причины для этой «тяжести за плечом».

В начале девяностых многие, включая меня, покинули родной город и переселились в чужую страну. Мы часто виделись перед отъездом. Лев запомнился подавленным и озабоченным. Тяжесть необходимости принятия решения навалилась на него со всей беспощадностью.

Наверное, он решил все правильно. Разрыв с родным языком был для него немыслим. Остается только добавить, что повзрослевшие сын и дочь сделают другой выбор.
Мы не виделись семь трудных для обоих лет. На родине в это время царили запустение и нищета, а уж как было в Бронксе, районе Нью-Йорка, где прижилась беднота со всего света, писать не буду. Я знала, что «почтовый ящик», в котором работал инженер Айзенштат, развалился. Семейство его бедствовало, впрочем, как бедствовали и многие мои бывшие соотечественники. Благословенная помощь пришла неожиданно, кто-то предложил место в Еврейском общинном центре. Это было точное попадание: любовь к поэзии стала, наконец, помогать ему зарабатывать хоть какие-то деньги. Думаю, он был идеальным ведущим ЛИТО. Уверена, он научил многих чему-то главному, тому, без чего жизнь скудна и однообразна, а нам, через какие-то связи этого самого центра, была подарена встреча.
В аэропорту он долго не показывался среди прибывших пассажиров. Я уже волновалась, когда увидела, наконец, знакомую понурую фигуру. Та же шапка с «ушами», радостно блеснувшие очки, слегка тянущая интонация. Устал, замучился, но по дороге в Бронкс ожил, стал рассказывать о поездке в Чикаго, о своем там поэтическом вечере, что-то еще, что я уже забыла. Дома я увидела, как он постарел. Наверное, он подумал то же самое про нас. Оказалось, что недавно перенес микроинфаркт, поэтому бросил пить. За встречу немного все-таки выпил. И снова тот самый, общий разговор на кухне. Ничего не изменилось, все те же: Помню, как расхохоталась, услышав от него подхваченные словечки типа «трра-фик», но что-то все-таки настораживало, появилось в нем что-то новое, какая-то усталость в знакомых чертах. «Возможно, от длительных перелетов, новых впечатлений», — гадала я. Через какое-то время оказалось, что не только это. Он был достаточно откровенен со мной, вернее, настолько откровенен, что я поняла — в его необжитом саду наступил «отрыв и обрыв». Видеть его несчастным мне было тяжело. Но Лёвушка не был бы Лёвушкой, если бы вдруг не сказал с узнаваемой интонацией: «Как здесь красиво!» — про бульвар, по которому мы гуляли. Бронкс вызывал у меня эстетический шок, а ему понравился! Каким же унылым был вид из окна его квартиры в новостройках, куда семейство переехало с Лахты.
Есть еще одно прекрасное воспоминание: поездка в нью-йоркском сабвее. Чернокожая злющая девица в будке огрызнулась на мой вопрос, как проехать до нужной станции. Я растерянно оглянулась на топчущегося сзади Лёвку: шапка с опущенными ушами, намотанный шарф поверх пальто «эпохи Москвошвея»… Вид вполне нелепый как всегда… И тут он совершенно неожиданно заправски и задорно подмигнул этой девице, которая так же неожиданно вспыхнула в своей будке, зардевшись счастьем от оказанного ей внимания, и как-то вполне милостиво просунула нам в оконную щель карту метро… Обаятельный ты наш… К тому же еще и остроумный. Как не вспомнить его телефонный разговор с десятилетней Машей:
— Ну, а что ты сейчас читаешь?
— Да вот Софокла.
— Что, так припекло?
Фраза эта рассмешила саму читательницу и вошла в наш семейный обиход. Но, в конце концов, дело было вовсе не в обаянии или остроумии Лёвки, или не только в них. Он был близким, все понимающим человеком. Разве не об этом он написал потом?

Лепет тепла… Кажется, этим все и сказано.

Мы виделись еще два раза после его отъезда из Америки, но в сутолоке кратковременных налетов на родину поговорить нам уже не удавалось. Конечно, поздравляла по телефону с «Рельефом», его вторым сборником стихов, таким важным для него. Помню, что, когда умер Бродский, он был первым человеком, которому я позвонила в Россию с этой скорбной новостью. Это произошло само собой, от необходимости поделиться горем. А вот кто принес страшную новость о смерти Лёвушки, не помню. Давно это было. Шестнадцать лет назад.
Что еще осталось вспомнить? Разве что фразу — «Ты мне как сестра», — и заплакать.