Никита Монахов по прозвищу «Нам» совершил в детстве маленькое открытие. Вернее, как и все дети, он совершил множество важных открытий, но все остальные были общераспространенные, такие ясельно-детсадовские — вот это листик, это дохлый жучок, совершенно невкусный, не то, что палочка от мороженного, это птичка, ее не поймать… — но одно у него было особенное. Вряд ли другим посчастливилось сделать такое.
Было так. Папа объявил:
— Мы поедем на речку, в турлагерь Дома Ученых. Поживем там пару недель.
— А как называется эта речка? — спросил Нам с подозрением.
— Ворскла, — ответил Папа тревожно, и Нам страдальчески поморщился.
Нам хорошо помнил эту неприятную Ворсклу, хотя был на ней четыре года назад. Они плавали по ней на байдарках, с Папой и Мамой, и еще с двумя семьями, но без детей. И до обещанной Полтавы (царь Пётр Первый, шведы, полтавская колбаса) они так и не доплыли, не говоря уж о месте впадения в Днепр. Но Нам недолюбливал Ворсклу совсем за другое. Дело в том, что, завидев, как они проплывают, такие веселые, с новыми рюкзаками, палатками, котелками, просто настоящие покорители джунглей, на берег выходили какие-то мрачные местные жители. Все больше старички и старушки. И провожали их тоскливыми взглядами. А одна старушка, стоявшая на мостках, вдруг села на колени и спокойным голосом проговорила:
— Сыночки, а крючочка бабушке не дадите? Я бы рыбки наловила, поела…
Она произнесла это вроде по-русски, но как-то подозрительно перевирая, как будто говорить не умела. Все взрослые покраснели, папин друг дядя Витя, волнуясь, быстро выхватил из рюкзака блестящую металлическую банку из-под гуталина, набрал из нее разных крючков, моток лески, грузила, торопливо причалил, перевалился в воду и вручил все старушке вместе с кирпичиком хлеба.
«Хлеб для наживки», сообразил Нам.
Но старушка расплакалась и от кирпичика отказалась.
«И правильно», подумал Нам. Лично ему поймать что-то на хлеб ни разу не удавалось.
Старушка семенила за ними по берегу и махала рукой. Нам чувствовал, что тут что-то не так. Взрослые гребли с каменными лицами. Он подумал и разревелся, хотя ему было целых шесть лет! Да и потом еще долго снилось страшное, сморщенное плачущее лицо. И сколько его не убеждали, что старушка была просто бедная, что родителей у нее нет, никто ее не кормит, и деток, наверное, нет, и старика нет, в общем, бедная-несчастная, Наму чудился подвох. Старушка была настоящая ведьма, говорила как ведьма и просто всех заколдовала!
— Да ладно! — сказал ему весело Папа, который этой истории явно не помнил и просто хотел затащить всех в дурацкий турлагерь. — Поехали! Это же Украина. Черноземье! Житница! Там все есть!
— Например? — строго спросил Нам.
— А помнишь, как мы в Черкассы ездили, на Черкасское море?
— Водохранилище… Ты сам говорил, что не море, а лужа.
— А сколько там абрикосов росло на берегу, помнишь?
Нам абрикосы помнил. От них у него был понос. Каждый день. Утром и вечером.
— Украина — блаженная земля! — продолжал разглагольствовать Папа. — Люди там веселые. Хлебосольные. Галушки! Га-горилка! Го… го… га… Гарбузы! Хлопчики и эти… панночки. Помнишь, как у Гоголя?
Вот это Папа сказал совершенно напрасно. Нам совсем недавно посмотрел страшный фильм «Вий» с артистом Куравлёвым и артисткой Варлей. И опять его уверяли, что бояться тут нечего, что Варлей, которая в «Вие» страшная «панночка», совсем недавно была веселой «комсомолкой-спортсменкой-красавицей» в «Кавказской пленнице», но Нам всего этого, связанного с Украиной и с их страшными сказками, опасался. Особенно не любил носатого писателя Гоголя. Он боялся его настолько, что наотрез отказывался есть «гоголь-моголь», любимое Папино лакомство из сахара и яичных белков. А ведь раньше ел так, что за ушами трещало.
— В турлагере будет много детей, — с подозрительной убежденностью сказала Мама. — И Корсунские тоже поедут.
Не то, чтобы у Корсунских был настоящий ребенок. Если честно, их сыну исполнилось не меньше восемнадцати. У него было необычное имя. То есть все его звали Рома, но его настоящее имя было Рамон. И у него было два отца. Один — физик Корсунский, а второй — кубинский революционер. Героический. Из-за такого отца в Роме-Рамоне все было необычайным. Во-первых, он был на четверть самый настоящий негр, смуглый, с пухлыми губами и курчавыми волосами. На улице к нему подходили красивые доброжелательные студентки и лепетали про Олимпиаду и колониалистов-капиталистов. При этом Рома старался изо всех сил походить на обычную советскую молодежь. Быть мужественным, спортивным, умным, добрым, положительным, как «тимуровец». И даже с Намом, который был в два раза младше него, Рома общался. И если у него что-нибудь попросить, то Рома хитро улыбался, подмигивал и иногда даже требуемое давал. Интересный был человек. Как Папа говаривал: «уникальный»!
— Ты, кстати, помнишь, что у Корсунских мама — настоящий историк?
Нам помнил. Он сам уже год увлекался книжками по истории. Папа и Мама считали, что он обязательно должен о чем-то спросить маму Корсунских. У нее тоже было особое имя, похожее на его собственное, только короче. Ее звали Ника, и ни в коем случае «тетя Ника», на это она обижалась. А дядя Лёва Корсунский ни на что не обижался, он носил «шкиперскую» бородку и пытался всех научить играть в шахматы. Когда кто-то ему говорил, что в шахматы уже умеет, то дядя Лева учил играть в загадочный «го». Из-за того, что он был физиком, как Папа и Мама, они, кстати, и познакомились.
Нет, все их семейство, и сын, и мать, и отец, Наму нравилось. И фамилия у них была историческая, благородная, и все остальное — иное, гордое, независимое, включая квартиру, похожую на пещеру. Сын Рома-Рамон учился международным отношениям. При этом он не только был сам частично международным, но и владел целой полкой маленьких книг из Америки. Книги назывались покетбуками, почти пакетботами, но это неважно, потому что обложки у них были потрясающе хороши. Цветные, глянцевые, как вкладыши от жвачки, только занесенные дружественными пришельцами из мира будущего. Больше половины книг — научная фантастика, и поэтому обложки изображали космические корабли, роботов, иногда — мужественных покорителей, и довольно часто — каких-то глупых полуголых теток, выглядевших совершенно неуместно в смеси купальника и скафандра на фоне извергающегося вулкана… Эти обложки Нам был готов рассматривать часами. Уж на что он уважал «Технику-молодежи», но там обложки, хотя тоже с ракетами и покорителями, были другими. Матовыми. Тускловатыми. Слишком миролюбивыми. Ни бластеров, ни лазеров, и даже роботы ни на что не покушались, а катали тележки с напитками для лунных туристов.
Папе и Маме нравились совершенно другие книги Корсунских. Те давали их почитать, но ненадолго. Книги были такие… самодельные. Как будто напечатанные на машинке, а потом переплетенные. Никаких обложек! Никаких картинок, да еще текст такой, словно его долго стирали резинкой. Но взрослым, похоже, только такие и были нужны. И в турлагерь Папу и Маму тянуло из-за рассказа Корсунских о том, что в прошлом году к ученым приезжал знаменитый Булат Окуджава.
Правда, это было в другом турлагере, не на Ворскле. Якобы был Булат Окуджава печален. Когда его просили что-нибудь спеть, он вяло повторял одну шутку: «А рояль в кустах у вас есть?», на что ему тоже однообразно отвечали радостным хохотом, ибо всем было известно, что рояль ему вовсе не нужен, а нужна гитара, и гитар этих у ученых туристов было как минимум пять. Удивительно, что гитары не было у самого Окуджавы. По слухам, петь ему не разрешала жена. У него в том году вышла книга, роман, большой, настоящий, под названием «Путешествие дилетантов», и все с улыбочками говорили, что жена рассчитывает сделать из барда прозаика, пусть не знаменитого, но хотя бы прославленного. В общем, в прошлом году он все же пел несколько вечеров, и не исключено, что приедет и в этом, и тоже споет. Не исключено также, что приедут барды Сергей и Татьяна Никитины. Или артист Гердт из «Золотого теленка». Может быть — артист Ширвиндт из «Трое в лодке…».
И все-таки…
— Они же все взрослые, Корсунские, — капризно заметил Нам.
— Ну хорошо… — Мама выглядела искренне расстроенной. — Может быть, еще удастся пристроить тебя на вторую смену в Красновидово, от МГУ. Хочешь к пионерам?
Тогда Нам догадался, что он уже повозражал достаточно.
Турлагерь на Ворскле оказался сплошным разочарованием. Он, как и походный лагерь во время «байдарок», состоял из палаток. Об этом Нам и сам мог догадаться. Впрочем, в другом лагере, пионерском, палаток не было, а были деревянные «корпуса»… Зато в турлагере, в отличие от «байдарок», можно было спать на раскладушках, а не на надувных матрасах. Однако, к ужасу Нама, у ученых была важная старая дама, которая очень смахивала на ведьму и называлась, совершенно официально, «Хозяйка лагеря». Почти «Хозяйка медной горы». У нее в подчинении находились повариха с котлами и шофер с грузовичком.
В лагере ученые мужского пола ласково окликали друг друга «кухонными мужиками» и «учеными мужами»: «кухонный мужик Станислав!», «ученый муж Павел Петрович!». При этом женщины подобных различий не делали. Все дежурили, и мужчины, и женщины, как школьники после уроков, мыли посуду и вообще… все было удивительно неинтересно. А особенно — пение под гитару, тем более что ни один бард или артист в турлагерь на Ворскле так и не приехал. Далее. Особенного украинского хлебосольства Нам не заметил: рыбный суп, картошка, каша и все тот же отвратительный серый хлеб, на который даже рыба не хотела ловиться. С другой стороны, не было никакой украинской «гогольной» нечисти, кроме деревенских мальчишек, пару раз промелькнувших вдали.
И Корсунские подвели. Рамон был на расхват. Он аккуратно, по-тимуровски равномерно ухаживал за всеми тремя девушками турлагеря. И, конечно, он был слишком взрослым. К Нике Корсунской Нам сунулся с вопросом по истории, одним-единственным, зато прямым, а именно: какое она сделала историческое открытие? Оказалось, она какой-то скучный историк. Вместо ответа она стала занудно рассказывать, как редко историкам доводится делать открытия, и что уже почти все открыто, потому что планета Земля маленькая, охотников за сокровищами много, а настоящих научных работников, готовых корпеть над диссертацией по двенадцать лет — раз и обчелся. Из всего этого Нам только понял, что ей не повезло.
Хорошо хоть, что помимо двух видов мужчин, а также их жен, в турлагере действительно были дети. Самым правильным ребенком, с точки зрения Нама, оказалась крошечная девочка, примерно в два раза меньше его, но с крупной головой, как грустный, преданный гриб. Девочка имела большое имя «Екатерина», а малое — «Ёка», иногда разраставшееся в другую сторону до «Ёка-Мока». Имя «Ёка» ей шло гораздо больше, чем «Екатерина» и «Катя», потому что она была похожа на китайчонка: узкие щелочки глаз, круглое личико, вот только нос выдающийся, не-китайский. Мама рассказала Наму, что из-за этого носа Ёка постоянно подхватывает микробов. Взрослые умилялись, когда видели их вдвоем, и делали вид, что принимают за Винни-Пуха и Пятачка, потому что Нам был довольно упитанный. Если Нам задавал Ёке вопрос, она сначала сопела, потом снова сопела, и лишь на третий раз, опустив голову, что-то робко лепетала. В общем, идеальный слушатель.
Все дело в том, что у Нама тем летом было страшное, историческое недержание речи. Впрочем, как и два предшествующих года подряд. Он все время сочинял истории, бесконечные, перетекающие друг в друга, теряющие героев и обретающие утром новых. В качестве героев фигурировали пришельцы, динозавры, домашние животные и растения, посуда, школьные принадлежности, а иногда, в виде исключения — люди, но практически все индейцы или «ковбойцы». Нам сам пугался того, как эти истории в нем разрастались, толком не понимая, откуда они, строго говоря, берутся. Но если их время от времени не выплескивать наружу, они поступали с его организмом нехорошо. В пионерлагере, куда он уже ездил один раз с начала этого недержания, его сперва полюбили, а потом, дней через пять, начали ненавидеть. Он рассказывал соседям по палате и мальчишкам из других отрядов, включая опасных, злых детдомовских хулиганов. Рассказывал вожатым, вечно стремившимся прочь по каким-то делам, изнывавшим под словесными залпами странного мальчика, красневшим и обещавшим послушать — обязательно! — завтра после линейки, после полдника, в крайнем случае послезавтра. Повариха и сторож от Нама бежали вразвалку, что-то негодующе бормоча. Он даже пытался рассказывать девочкам из отряда, которые пшикали и хихикали. Ему просто необходимо было рассказывать!
А Ёка всегда была рядом. Иногда Нам брал ее за руку, иногда нет, и даже ненадолго о ней забывал, продолжая плести языком, перепрыгивать через овражки, погружаться в чащобу… и порой громкое, но одновременно робкое сопение Ёки давало ему понять, что она попала в очередную маленькую беду. Запуталась ножкой в траве. Потеряла сандалию внизу или панамку вверху, и теперь стояла, шмыгая носом, под раскидистым деревом, задрав большую печальную голову и смотря в высокую крону. Тут начиналась спасательная операция, Нам долго трусил, пытался сбить панамку палкой, потом все же, ворча, лез наверх, еще дольше сползал вниз, переводил дух, ругал Ёку, злился, что его прервали в самом интересном месте. А Ёка терпела, только жмурилась, и на вопрос: «рассказывать еще?» часто кивала, не открывая глаз. По счастью, Нам всегда подсознательно чувствовал, что остался без слушателя, и, хотя продолжал вдохновенно вещать и возбужденно жестикулировать, но топтался на месте, никуда не уходил, и Ёка никогда не терялась. Вообще с ней ничего опасного не происходило — что удивительно, если учитывать, что даже средних размеров ковыль был ей выше макушки.
Иногда Нам ей свистел — папа научил его множеству музыкальных посвистов. Взрослым нравилось: они опять вспоминали Винни-Пуха и, посмеиваясь, цитировали друг другу:
— «А Слонопотамы идут на свист?».
Ёка шла, сопела, выдиралась из лопухов и брала Нама за руку. Он оставался доволен.
Иногда с ними ходил Рома-Рамон, но он быстро уставал от сказительской активности Нама, начинал ошарашенно крутить головой и бросал их в каком-нибудь неподходящем месте, взяв обещание не теряться и не тонуть. Ёка с серьезностью сообщала, что умеет плавать, а Нам информировал, что давно освоил все следопытские методы, и потеряться не может просто никак.
В результате они часами бродили вдвоем в окрестностях лагеря, к большой радости Папы и Мамы и некоторой тревоге родителей Ёки. Но всех родителей устраивал тот факт, что дети возвращались каждый вечер к ужину совершенно целые, не считая пары царапин и незначительной одурелости, без солнечных ударов, и, главное, со здоровым чувством голода.
А однажды, в день огромного речевого подъема у Нама, когда они убрели бог знает куда вдоль по берегу Ворсклы, Ёка вдруг поскользнулась и как на салазках съехала в воду. Нам обиженно замолчал, ожидая, когда она к нему присоединится и можно будет продолжить. В тот день его история вырулила на каких-то бессмертных воинственных муравьев, красных и черных, которые не могли поделить большой лес. А перед падением Ёки случился особенно закрученный сюжетный поворот, выкрутиться из которого было не так-то просто. Не услышав привычного сопения сзади, Нам обернулся и пригляделся. Большую часть времени он, попросту говоря, окружающей его действительности не замечал. А тут оказалось, что он стоит на высоком берегу реки у крутого изгиба, а противоположная сторона, наоборот, очень пологая, как будто река толком не знала, куда ей потечь и, задумавшись, сделала две-три петли. Ёка барахталась в воде, в двух метрах под ним, у кустов. Панамка была по-прежнему на голове, к удивлению Нама.
— Что ты там делаешь? — недовольно спросил он.
— Я… тону, — робко предположила Ёка, изо всех сил молотя руками и ногами, словно лягушка из назидательной сказки.
— Ты же говорила, что умеешь плавать! — возмутился Нам.
— Я с резиновым кругом умею…
Нам опасливо сполз по склону и ступил в воду. Оказалось мелко, и еще Ёка задумчиво сообщила:
— Я стою.
— Ну так и выходи на берег! — сказал Нам, который несколько трусил, потому что сам не умел плавать никак, с кругом или без круга, и вдобавок не хотел мочить свои шорты.
— Тут стою, а вот тут совсем не стою, и тут не стою, — строго ответила Ёка и поглядела на него с осуждением.
Нам пошел, и ему постоянно приходилось куда-то проваливаться и через что-то перешагивать, какие-то бесконечные рвы и канавы. Там, где доброжелательно и спокойно стояла Ёка, ему вода доставала до пояса. Дождавшись разрешения, деликатная девочка вцепилась руками в его локоть. Он на буксире подвел ее к крутому берегу и подсадил. Ёка ловко вцепилась в траву и, привычно засопев, выбралась на сушу.
А Нам остался в воде, потому что чувствовал себя героем и хотел продлить этот важный момент.
Так он стоял минут пять, гордясь и легонько поводя плечами. Между тем вода, встревоженная трудолюбивой лягушкой Ёкой, успокоилась. Более того, она стала прозрачной. И Нам обнаружил, что стоит посреди Атлантиды. В буквальном смысле — своей, личной, собственной Атлантиды. Прямо рядом с ногой, например, тянулось нечто, напоминающее физкультурное бревно (не зря же он постоянно на что-то натыкался ногами и оббил себе пальцы). А рядом с этим другое, как будто какой-то спортсмен, втайне от всех, устроил себе подводную беговую дорожку с препятствиями.
Только на самом деле это были стены! Просто очень низкие. И, между прочим, каменные.
Сперва показалось, что они тянутся, куда им заблагорассудится, в разные стороны, туда и сюда. Но медленно повертевшись и приглядевшись, Нам заключил, что стоит внутри дома. Или даже на улице, между двух домов!
Он видел такое на картинках в книге Глеба Голубева «По следам ветра», с древнегреческим кораблем на обложке. Только там все было на большой глубине, в Чёрном море, в Крыму, с аквалангами… а здесь в лягушатнике. Он нагнулся и погрузил голову, держа глаза открытыми. Внутри дома имелись подводные бугристые горки илистой каши. Подумав, он сунул руку в ближайшую горку и вытащил на поверхность тяжелый твердый ломоть. Потом какую-то мелкую штучку. И еще одну, чуть побольше, в форме таинственной раскоряки.
— Свистулька… — предположила Ёка тихонько, наблюдая за ним с безопасного берега.
Нам раскоряку почистил и присмотрелся. Это действительно была свистулька. Глиняная! В виде лошадки или коровы. А тяжелый твердый ломоть походил на обломок горшка.
Он стал судорожно тащить из воды все подряд, отбрасывая наиболее интересное на мелкий песчаный берег. Например, попалась гигантская бусина, с грецкий орех, похожая на юлу. И еще одна. Потом целый кирпич. Снова обломок горшка. Что-то остренькое. Может, кинжал?! При этом, он, конечно, опять все взбаламутил. Но главное: он сделал открытие!
— Ты знаешь. — сказала деликатная Ёка, — я испугалась. Мне было страшно.
Она иногда картавила, поэтому получилось: «сласно». И она шмыгнула так, что он забеспокоился. Не иначе, как в ее не-китайский нос снова залезли микробы, и теперь она собирается заболеть. Нам понял, что обязан отвести ее в лагерь. Но ведь никто не требует, чтобы он оставлял здесь все выуженные сокровища? Поэтому он аккуратно сложил находки в рубашку.
Еще никогда они не заходили так далеко. Этого резкого поворота, и чтобы река так размазалась по песку, Нам не помнил. А значит, добираться до дома придется, наверное, долго.
На обратном пути он, как опытный следопыт, заламывал ветки и в паре мест построил стрелочку из камней. Хотя мог не стараться: ведь его открытие было в реке, и турлагерь ученых стоял на той же реке. Ёка, пока он собирал камушки, терпеливо ждала, не торопила, но шмыгала все энергичней.
А в лагере первым встречным была мама Ёки, которая ее тут же схватила и стала расспрашивать, зачем она купалась в платьице и вся извазюкалась и зазеленилась, тогда как Никита, вот посмотри, рубашку снимал, но почему-то забыл обратно надеть и наверняка обгорел.
Нам попытался ей рассказать про свою Атлантиду, но Ёкина мама глупо сказала:
— Ох, опять ты тараторишь!
— Мама! — тут же вступилась Ёка. — Он не талатолит, он свистульку насел, и еще много насел, и он! Он!!!
— Перевозбужденная ты какая-то, — заметила Ёкина мама, — и усталая. Рановато мы «тихий час» отменили. Пойдем, ты у меня поспишь.
И Ёку увели.
Нам призадумался, что делать дальше. Вроде бы от микробов Ёку спасли, хотя он сильно сомневался в целебности «тихого часа». Дали бы ей «Лимонную дольку» или «Раковую шейку», сразу бы бросила шмыгать… Но он понял, что своих Маму с Папой искать ему наверное, слишком рано. Наиболее вероятно, они сейчас ведут скучные разговоры или что-нибудь переставляют в палатке, раскладушки и рюкзаки, в погоне за идеалом. «Недосягаемым идеалом», как признавал и сам Папа. Не дай бог, еще и его спать уложат. Они ведь плохо отреагировали, когда он принес в дом черепа… Ну уж нет.
Он вспомнил, что Ника Корсунская — не просто мама Рамона, а еще и историк. Хоть пригодится! Пусть ей не повезло сделать свое открытие, но его-то собственное она сможет оценить? Он походил по турлагерю и нашел Нику читающей, на качелях у обрыва, в тени кудрявого дуба. Иногда она отрывала взгляд от книги и устремляла его вдаль, одной рукой приглаживая рыжие волосы. С точки зрения Нама, она поступала, как настоящий «куркуль»: сама сидит, а не качается, но сейчас это было неважно. Ничего не сказав, он предъявил ей сокровища, хранившиеся в рубашке, и только потом уточнил:
— Я нашел! Там в воде целая улица…
Корсунская вспорхнула с качелей и громко присвистнула.
— Так! — сказала она и схватила розовую маленькую юлу с дыркой посередине. — Вот это называется пряслице. Из розового овручского шифера. Овруч! Такие пряслица очень хорошо датируют, понимаешь? Это значит — одиннадцатый или двенадцатый век.
— А это? — спросил сразу всему поверивший Нам и показал глиняную свистульку.
— Это глиняная игрушка, — строго сказала Ника и больше ничего не добавила. Даже сделала вид, что свистулька ей совсем неинтересна.
Тут Нам подумал, что пока он показывает, кто-нибудь может снова сделать его большое открытие. Например, пастухи. Пастухи, как известно, постоянно шляются там, где нормальным людям нечего делать… А ведь в ближайшей деревне были не только гогочущие чумазые мальчишки, но и пастухи. Он испугался.
— Надо быстрее! — сказал он. — Надо бежать… Может, патент взять какой-нибудь? На открытие?
Про патенты он слышал от Папы, который, как физик, нередко брал эти самые патенты у себя на работе. Взять их можно было практически на что угодно: хочешь — открытие, хочешь — изобретения. Но Ника покачала головой, о чем-то задумавшись.
— Значит, говоришь, прямо в речке? — повторила она. — Ну пойдем. Я тогда останусь в купальнике.
И она осталась в купальнике, правда, снизу дополнила его типично туристскими шортами, а сверху соломенной шляпой. Они пошли. Постепенно Нам догадался, что Ника Корсунская — красивая женщина. Дело в том, что все встречные мужчины, что «ученые», что «кухонные», на нее оглядывались. Так как в руках она держала тяжелую, особую пешеходную палку, с ней никто не заговаривал, но смотрели все с большим интересом. Нам поневоле начал гордиться. Все-таки она идет рядом с ним, более того — она как бы при нем, потому что идет по его, Нама, делам. Он попросил ее помочь, и вот она идет, как бы его помощница, и все это видят. Такая большая, красивая женщина, с палкой и длинными рыжими волосами.
От волнения он снова завел одну из своих бесконечных историй, и Ника честно пыталась послушать, и даже задавать уточняющие вопросы, как это принято у взрослых, и поэтому осоловела, не доходя до открытия Намы. Он умолк и с грустью подумал, что больше всех ему нравится ходить с Ёкой. Но молча идти оказалось намного быстрее.
При виде стен на дне реки Корсунская растерялась.
— Как же никто этого всего не заметил? Как? Может, русло в этом году изменилось…
Она влезла в воду и тоже зашарила руками по дну. Иногда доставала что-то, качала головой, бормотала и клала в воду обратно. Нам понял, что Ника потрясена его открытием. Ему это нравилось. Он даже не протестовал, когда она стала методично выкладывать на песок большие глиняные куски, стараясь сложить один целый горшок.
— Потрясающе, потрясающе… — твердила она.
Он тоже спустился и стал ходить вместе с ней, внимательно изучая, что она вынимает.
— Возможно, ты нашел древнерусское поселение, — сообщила она незначительным голосом. — Век одиннадцатый или двенадцатый. Маленькое поселение.
Нам уже давно это понял. И задался важным вопросом: как часто мальчики находили древние поселения? Не жалкий клад, не отдельный горшок, или даже целый отдельно стоящий дом, а настоящее поселение? В книге человека со смешной фамилией «Керам» поселения открывали в каждой главе, но только ученые, и делали они это не абы как, свалившись в реку, а после долгих, занудных исследований, все как Корсунская говорила. А вот насчет мальчиков Нам ничегошеньки вспомнить не мог. А он бы обязательно запомнил. То есть у того же Керама была глава, называвшаяся «Сказка о маленьком мальчике, который нашел сокровище», и сокровищем был город Троя. Да только мальчик был совершенно взрослый, и непонятно, зачем Кераму пришло в голову врать так бесстыдно?
Еще Нам подумал: а точно это именно он открыл древнерусское поселение одиннадцатого или двенадцатого века? Ведь Ёка попала в него несколько раньше…
Тогда он зашагал вверх и вниз по течению, заявив, что хочет понять, где его древний поселок начинается и заканчивается. Препятствия под ногами попадались и через пять метров, и через десять. Не поселок, а город. Нет, городище! Вот как это положено называть: городище. Он добыл несколько бурых железок, покрытых крошащейся ржавчиной, в которых Ника распознала гвозди, еще раз удивившись, что они вообще сохранились. Но каждый раз, когда они поднимали находки со дна, там что-то переворачивалось и уплывало. Было обидно.
— Надо план зарисовать, — сказала Корсунская. — Ведь все водой унесет! Или оставить?.. Может быть, как-нибудь с вертолета?
Она вылезла обратно на крутой берег и с озабоченным видом принялась расхаживать по его краю. А Нам по-хозяйски продолжал изучение дна. Он хотел найти что-нибудь стоящее, по-настоящему великое. Кирпичей и горшков, гвоздей, пряслиц, свистулек ему было недостаточно. Вот если бы целенький меч… И тут под руки попалось что-то тяжелое, гладкое, круглое, вытянутое.
— Амфора! — завопил он, — Я нашел амфору!
— Как это амфору? — удивилась Корсунская с берега.
Находка застряла в песке. Никак не выворачивалась. Вспомнив навыки огородничества и разозлившись, Нам все же ее вырвал и триумфально вытянул перед собой, как толстую эстафетную палочку. Корсунская издала подозрительный стон. Не очень одобрительный, даже несколько жалобный. Нам пригляделся: в руках была мина. Не морская, ежиком, а такая, для минометов, с маленькими лопастями. Древняя, но не очень. В оранжевой детской энциклопедии «Что такое? Кто такой?» имелась похожая картинка. Нам задумался: а что делает военная мина в его древнерусском поселке? Одиннадцатого или двенадцатого века? Тут мина стала издевательски пузыриться внизу, в лопастях.
— Тихо! — громко сказала Корсунская, сняла свою шляпу и отбросила ее на куст, словно собралась поиграть в бадмингтон. — Тихо, Никиточка, медленно, дорогой, положи это обратно на место… и беги на берег!
Тут Нам испугался: он ведь не помнил, где у «этого» его место. Вдруг это важно? Он стал вертеться и водить миной по воде, как младенцем, которого учат плавать, придерживая под пузико. Пузыри пошли гуще. Неожиданно он услышал знакомый звук и повернул в его сторону голову. Вот что удивительно: на травке сидела в панамке Ёка-Мока, глядела на него своими узкими, но широко распахнутыми глазами и сопела. Громко и утешительно.
Откуда Ёка взялась? Нам выпустил мину, и она осела на дно, как будто бы с облегчением.
Он выкарабкался на берег. Корсунская зачем-то схватила его и Ёку за руки и, причитая, без своей ходильной палки и соломенной шляпы, потащила их в лагерь. Оттуда вызвала милицию.
Милиционеры приехали не одни, а с минерами и собаками. Все кустики у древнерусского поселения опутали веревками, по рассказам Рамона, и Нама к его собственному открытию больше не подпускали. Мама с Папой даже не пытались его отвлекать, а сразу же увезли в Москву. И что сталось с этим поселком, он никогда не узнал. Позже, став взрослым, пытался найти в интернете «древнерусское поселение на реке Ворскла», но впустую.
Так что на Корсунскую он сильно обиделся. Зачем ей потребовалось вызывать эту милицию, когда он мину уже положил обратно на место? Можно было сначала поднять на поверхность сокровища, а потом уже вызывать. Сколько там было сокровищ! А так наверняка мильтоны все лучшие вещи притырили.
Из того, что притырил он сам, дольше всех сохранялась глиняная свистулька в виде то ли коровки, то ли лошадки. Кстати, ей надо было дуть в самую пасть, и четкий свист вырывался ровно из противоположного отверстия. Свистулька лежала под кроватью, в квадратной коробочке с ватой. По вечерам Нам свешивал руку и проверял. Но потом она все равно потерялась.
Кроме свистульки, у открытия было еще одно нешуточное последствие. А именно: Нам стал писать бесконечную повесть из жизни Мстиславов, Ярославов и Твердиславов, которые двоились, троились, множились до того, что превращались в целые армии, уходили в дальние походы, но все никак не могли отвязаться от маленькой деревушки на Ворскле. Вся эта «славная» компания заняла собой десяток школьных тетрадок. Нам даже вернулся к этой первой записанной повести, когда стал на три года постарше, подбавил княгинь и княжон, а также драгоценных произведений искусства. Например, описал уже золотую, а не глиняную свистульку, сыгравшую важную, но так до конца и не ясную роль в мировой истории.