Старость-сестра

Ты думал –
это осень
принесла золотые дары,
а это старость
принесла золотые дары,
она ещё незнакома тебе,
она ещё не задерживается,
у неё пока полно дел
и без тебя;
осень уходит,
чтобы вернуться и вновь уйти,
старость уходит,
чтобы вернуться
и остаться с тобой;
ты вкусил золотых даров,
ты отравился спокойными тухлыми мыслями,
и противоядия нет,
это – не осень,
это старость-сестра,
потерявшая тебя в детстве,
и ты узнаёшь,
узнаёшь её,
припоминаешь
улыбку, и голос,
и запах,
и запах несвежей одежды...


* * *

В своём отечестве пророк,
в чужом – дурак и провокатор.
Бывает, что в конце дорог
такую выбираешь плату.
Тепло чужого очага,
как ни старайся, не согреет,
отсохнут голос и рука,
глагол, скукожась, онемеет.
Твоим пророчествам цена,
оказывается, три цента,
а истина, увы, смешна
без ленинского монумента
в чукотском стойбище, без рек
с безумным планом-поворотом,
без винного ларька, где снег
утоптан с утречка народом.


* * *

Мне сказали портовые шлюхи,
открывая великий секрет:
– Это только московские слухи,
ничего не бывало и нет.
В Ялте осень светла и печальна.
Синий ветер глаза холодит.
В небесах театральная чайка.
Анна Дидериц. Чья-то перчатка.
И ружьё со значеньем висит.


Мера

Лишь человек –
мера всех вещей
в горьковатом воздухе,
текучем, как вода,
или скульптурном, как мрамор,
в ностальгии по женскому смеху
над тёмным заливом,
в победившей идее,
осколки которой
впиваются в тело,
и в разбитой идее,
осколки которой
впиваются в тело.


Боги

Она поклонялась тем же богам
что и я
приходила ко мне
в неуютную комнату
чтобы застать их
но тщетно
лишь ветер по-волчьи выл за окном
и в парке носилась листва
а в кассе 16
как раз устанавливали автомат
который мне выплюнет белый билет
на поезд
из этого города
в какую другую
убогую комнатку
приходит она
с надеждой на встречу
а может быть к ней
пришли они сами
бесшумно
как тени
кивая участливо


* * *

Я знаю, что ты отзовёшься,
пускай не сейчас, не теперь,
всей сутью сквозь время пробьёшься,
пройдёшь сквозь закрытую дверь.
В каком-то незнаемом мире,
в космических сполохах дня,
как будто в московской квартире,
твой голос окликнет меня.
Мы смутные души в друг друга,
как в общий стакан, перельём,
и как ты заплачешь, подруга,
о теле прекрасном своём.
А тело развеялось дымом,
его осторожный мотив
быть может, над утренним Римом,
а может, над Пензой летит.


* * *

Ночь потихонечку тает.
Месяц – как ржавое лезвие.
Здесь Калиновская Таня
вены себе перерезала.
Вот я и снова приехал.
Львовская тихая улочка.
Плещется слабое эхо.
Что ж ты наделала, дурочка?
Дом этот выстроен в прошлом,
жившем сомненьями веке.
Взвейся до окон, пороша,
падайте, белые снеги.
Мы постоим с Кочетковым
робким невещим Олегом,
так же, как я, неготовым
к этому первому снегу.
К этой глубокой печали,
ждущей всегда по-соседству,
к этой позёмке ночами
прямо по сердцу, по сердцу.


Топор

Отчаявшись
или в припадке злобы
человек идёт напролом.
Но жизнь – отнюдь не дремучий лес,
чтобы
прокладывать путь топором.
В ней соловьи распевают сладко,
детдомовка под одеялом дрожит...
А топор? Да лежит под лавкой.
Жрать не просит,
лежит себе и лежит.


* * *

Только крысы и люди
убивают подобных себе.
Да, цветок новой революции
возрастёт на навозе
из наших душ и тел.
А пока
стены общественных туалетов
заменяют собой
рунические камни.
Там всё о нас написано.


* * *

Меня хоронят под Архангельском
В такой неурожайный год.
Меж скособоченными хатами
Телега по грязи плывёт.
И ты, смешная, нездоровая,
Ловя губами серый дождь,
Уже поломанной, юродивой,
За мной бессмысленно идёшь.


* * *

Не хватит жизни расплатиться
за эти улицы, где след,
твой быстрый след легко струится
и сходит медленно на нет,
за воздух из цветного ситца,
за то, что умирать легко,
не хватит жизни расплатиться
за шорох платья твоего...