Все знали, что его положили в больницу. Лена Семенова (поэт и врач) провела ночь возле его кровати и сказала, что Виктор Петрович вряд ли выкарабкается и умирать будет в муках. Все знали, никаких иллюзий не оставалось, но тяжелая весть, как всегда в таких ситуациях, грянула неожиданно.
Гроб стоял в краеведческом музее. Желающие проститься со знаменитым земляком заполнили весь тротуар вдоль набережной. Очередь ползла очень медленно. Конец ноября, ранний морозец, к которому еще не успели привыкнуть. Слышу, меня окликают — поэт Сергей Мамзин, человек, у которого кроме бесспорного литературного дара была уникальная способность добывать выпивку без очереди, особо ценная во времена горбачевского сухого закона. Мог бы и здесь найти короткую дорогу. Ан нет. Стоит послушно и понуро. Хочет прочувствовать всю полноту утраты. Одно время он ходил чуть ли не в друзьях Петровича. И старик вроде как благоволил к нему: парень открытый, с размашистым характером, окончил политех, но трудится рядовым анодчиком на алюминиевом, немного рыбак, немного охотник, между делом поучился в литинституте и не испортился, продолжал писать крепкие мужские стихи — ничего предосудительного, что могло помешать сближению. Чужая слава многих притягивает, но Астафьев, в отличие от напыщенных знаменитостей, был очень прост в общении, балагур и удивительный устный рассказчик. Какой мужик не захочет похвастаться перед женой таким знакомством? И Мамзин привез жену в Овсянку. Но по наивности не учел, что простота любой крупной личности довольно-таки обманчива. Посидели, выпили, поговорили, сходили на берег Маны, поблагодарили за гостеприимство и отправились домой, в Красноярск. А через какое-то время Виктора Петровича навестила Марья Семеновна и обнаружила в деревенском доме мужа женские джинсы. Классик быстро сориентировался и перевел стрелку на визит Мамзиных, дескать, приезжал молодой поэт с женой, она и оставила. Поверила Марья Семеновна или нет, полагаю, даже сам Астафьев не узнал. Однако на Мамзина осерчал и, когда Сережу принимали в Союз писателей, выступил против и заявил, что молодое дарование дрищет стихами.
Пока мерзли в очереди, Мамзин молчал, но, когда отошли от гроба и спускались в подсобку перекурить, не выдержал: "Да не оставляла она эти проклятые джинсы, она что, без штанов в город уехала? Медсестра какая-нибудь забыла надеть и ушла в халате!". Не исключаю, что именно эти слова он молча высказал, стоя у гроба.
В подсобке было сизо от дыма. Народ стоял очень тесно, переговаривались вполголоса. Не успели мы закурить, как вдруг образовалось какое-то движение. Я повернул голову и увидел хрупкую дамочку в легкой кофте. Она раздвигала стоящих на ее пути мужиков и нервно требовала: "Освободите проход Александру Ивановичу, освободите проход Александру Ивановичу…" По освобожденному ей коридору двигался генерал Лебедь в черном кожаном пальто. На фоне этой узкогрудой дамочки он смотрелся особенно монументально. Когда отодвинутые курильщики снова сомкнулись, мы оказались рядом с Кириллом Лавровым и Алексеем Петренко. Мне показалось, что Сережа Мамзин, увидев перед собой знаменитых актеров, впал в ступор от такого неожиданного подарка. А когда пришел в себя, уже чуть ли не панибратски обратился к Лаврову: "Кирилл Юрьевич, дайте, пожалуйста, закурить". Актер непринужденно протянул ему открытую пачку, а потом достал из кармана зажигалку. Мамзин судорожно затряс головой и признался: "Извините, у меня все имеется, а вашу я вместо автографа сохраню", и спрятал сигарету в нагрудный карман.
Проводив генерала в зал, где стоял гроб, дамочка спустилась в подсобку и, скривив ярко накрашенные губы, высказала: "Навоняли табачищем, как только не стыдно перед губернатором".
"Извините, пожалуйста, уважаемая, мы не знали, что генерал сюда спустится", — хмыкнул Петренко. Но она, задерганная своими заботами, иронии не расслышала и артиста не узнала, для нее он был человеком из толпы безликих мужиков. Впрочем, и Астафьева, окажись он среди нас, чиновная дамочка не заметила бы. Петренко принялся рассказывать, как приезжал в гости к Виктору Петровичу, как душевно они попили, попели и поговорили. Желающих послушать было много, и так получилось, что меня быстро оттеснили от актера.
В Овсянке было холодней, чем в Красноярске, но народ терпеливо топтался возле тесной церквушки, где шло отпевание. Выстаивать еще одну очередь мы не стали. В ближайшем проулке от избы Астафьева увидели кучку знакомых и подошли к ним. Хотя классик и просил, чтобы на его поминках не пили водку, но кто подобные просьбы воспринимает всерьез?! Да и зима все-таки, как без сугрева? Водка и бутерброды были в сумке у директора Суриковского музея Ефимовского, знакомого с Астафьевым еще по Перми, он, собственно, и позвал нас присоединиться. Мы с Мамзиным прихватить не догадались, и Сережа дважды извинился, что оказался с пустыми руками. Рядом с Ефимовским стояли два незнакомых мужчины. Их разительная непохожесть сразу бросалась в глаза. Один высокий, представительный, одетый в дорогую дубленку не совсем мужского ярко коричневого, даже с красноватым оттенком цвета. Но никаких ассоциаций с "красно-коричневыми" он не вызывал, скорее — наоборот. Другой маленький, в засаленной куртке, без шапки и с густой белой шевелюрой до плеч. Потом Юрий Беликов двумя штрихами нарисует его точный портрет — одновременно похож на Гомера и Чингачгука. Маленький что-то рассказывал, но, увидев свежих людей, стал знакомиться: "Я писатель из Перми Роберт Белов. Приехал проститься с другом молодости. Не знаменит, а чтобы проще запомнить, в Вологде есть бывший друг Астафьева Василий Иванович Белов, я тоже Белов, но Роберт, можно просто Робка. Между прочим, со мной Астафьев познакомился намного раньше, чем с вологодским. Василий Иванович написал много книг, а я всего одну. Одна жизнь — одна книга, это нормально". Пермскому гостю было явно за 70, но запущенный вид, голова без шапки, излишняя разговорчивость как-то не уживались со званием "друга молодости Астафьева". Особо скептично, даже пренебрежительно поглядывал на него мужчина в пижонской дубленке. Соседство его явно тяготило, и, как только опустела бутылка, он первым предложил продвигаться к могиле, а то потом не подступишься, потому как желающих попасть в объективы будет больше чем достаточно. Но предложение запоздало, могилу уже обступили плотным кольцом.
Когда опускали гроб, генерал Лебедь стоял на краю могилы с непокрытой головой. Падал редкий снег. Лицо у него было хмурое и сосредоточенное. Могучая фигура надолго застыла по стойке смирно. Кожаное пальто поблескивало и казалось металлическим. Снег таял на его лице, но генерал не обращал на это внимания. Человек-памятник. Марина Саввиных кивнула в его сторону: "Смотри, как мужественно держится, я даже готова поверить, что это искренне". Лебедь знал, как понравиться женщине. Не знаю, читал ли он Астафьева, понимал ли истинную цену его прозы, но как личность, скорее всего, уважал. Может быть, и верил, что они люди одной породы, породы победителей. И вот стоял с неподвижным лицом у разверстой могилы знаменитого писателя, уверенный, что слава его намного шире астафьевской, уверенный, что на него смотрят, стоял, чтобы его запомнили. Неужели чувствовал, что через месяц позорно провалится на выборах организованная им партия, а сам он, дотянув до весны, погибнет в несуразной авиакатастрофе, погнав вертолет, вопреки здравому смыслу, на открытие лыжной трассы, на мероприятие, очень необходимое для губернатора огромного края.
Поминки проводили в ресторане гостиницы "Красноярск". К нам подошел эвенкийский классик Алитет Немтушкин с двумя девушками и сказал, что они просят провести их в зал. Одну он берет на себя, а вторую поручает нам. "А я после церемонии приглашаю вас в свое кафе, оно тут рядышком, через улицу", — подчеркивая, что она не какая-то халявщица, пообещала одна из них.
Зал большой. Места хватило и нам, и девушкам. Ряд столов был очень длинный, так что сидящие на противоположных концах не могли разглядеть друг друга. Для поминальных речей установлено несколько микрофонов. Витийствовали в основном чиновники, напоминали нам, какую утрату понес не только наш край, но и вся Россия, заверяли, что до конца своих дней будут гордиться тем, что жили рядом с Астафьевым, забывая, что совсем недавно законодательное собрание края выступило против назначения перенесшему инсульт писателю с мировым именем персональной пенсии. Можно сказать — плюнули в лицо. Более того, одним из инициаторов этой благородной акции был человек, обязанный ему всем, называющий себя учеником мастера, но на самом деле состоящий при нем кем-то вроде денщика. Признаний в любви было очень много, а покаянного слова так и не прозвучало. Зато множество случайных, одноразовых знакомых гордо называли его близким другом. Глава Енисейска долго рассказывал, что у него хранится книга Астафьева с автографом, которую долго держал у себя в зимовье, а когда вернулся на следующий сезон, обнаружил, что книга пробита медвежьим когтем. Такой вот аккуратный Топтыгин, забрел в гости, увидел книгу на столе, ударил лапищей, но не растрепал, не вышвырнул за порог избушки. Вскоре после похорон обладателя уникальной книги с двумя автографами (авторским и медвежьим) арестуют и посадят за взятки.
Чиновники любят говорить подолгу, и всем желающим дорваться до микрофона не хватило времени. Уставшие от дежурных высоких слов спасались в курилке и рассуждали о другом. Почему никто из маститых писателей не приехал почтить память? Объяснения, что он рассорился с бывшими друзьями из патриотического лагеря, звучали не очень убедительно. Смерть должна примирять всех. Допускали, что Евгению Носову такая длинная дорога и не по возрасту, и не по деньгам. Но почему не отдал последний долг относительно молодой Валентин Курбатов, который неделями гостевал у Астафьева? Но Роберт Белов сразу встал на защиту критика. Объяснил, что Курбатов узнал о смерти Астафьева на пермском вокзале. Ехал по приглашению на юбилей этнографического парка истории реки Чусовой, вышел из поезда, а его огорошили известием о смерти Астафьева. И что ему было делать? Извиниться перед земляками и ехать дальше? Никто бы, конечно, не осудил, но получилось бы так, что он отрекается от бедных родственников ради более знаменитых.
Владелица кафе не обманула, сама напомнила, что приглашение остается в силе. На крыльце ресторана ко мне подошел мужчина в пижонской дубленке, но уже не один, а с дамой, которая сразу схватила меня за руку и начала признаваться в любви. Заявила, что не ожидала, что я такой красивый (это при моей бандитской морде). Но главное, что она покупает все мои романы и от каждого не может оторваться. Когда она сказала, что "Охоту на пиранью" перечитывала два раза, я понял, с кем меня путают, и признался, что я — не Бушков. Она изумленно глянула на меня и брезгливо отбросила руку, которую только что тискала.
Я спросил у Алитета, кто эта странная парочка, и он объяснил, что мужик в дубленке — бывший собкор "Пионерской правды", отсидевший заслуженный срок за любовь к мальчикам.
В кафе пошли Алитет, Мамзин, я и пермский гость, поезд у которого уходил очень поздно, и надо было где-то перекантоваться. Хозяйка подвела к нам официантку, приказала принести все, что требуется мужикам, попросила нас не стесняться, потом извинилась и сказала, что ей надо срочно бежать домой. "Муж ревнивый? — спросил пермяк. "Дети дурные", — отшутилась она.
На правах друга молодости Белов первый взял слово и поднял тост за крупнейшего прозаика современности, но, органически не способный к пафосным речам, сразу спустился в воспоминания:
"У него уже книжки стали выходить, а он продолжал у себя в "Очусовелом рабочем" гнать лабуду о соцсоревнованиях, но это не в упрек, все мы, грешные, гнали, семью кормить надо, но Витьке-то приходилось днем газетную норму на-гора выдавать, а по ночам потеть над рассказами".
При слове "Витька" Мамзин нервно дернулся и покосился на пермяка, но промолчал.
"Он к нам в Пермь, которая, кстати, в те годы Молотовым называлась, частенько заглядывал. Посетит редакцию, потолкует с начальством, а оттуда прямая дорога в забегаловку. Поговорить любил, но одеяло в те годы на себя не тянул, да и с какой стати? Мы все-таки повыше стояли, в областном центре работали и пообразованнее были, в институтах поучились, а у него за плечами несчастная ШРМ.
"ШРМ — это что?" — спросил Мамзин.
"Это школа рабочей молодежи. Существовали и такие ликбезы в наше время. Правда, молодежь эта некоторым учительницам чуть ли не в отцы годилась, но тяга к знаниям с возрастом только крепчает. А у Витьки она всегда была. Не любил он дурнем казаться, а в итоге превратился в высокообразованного человека, причем без всяких университетов. До всего самоуком продирался".
Мамзин снова дернулся привстать.
"И встретились мы как-то с приятелем в выходной день. Выпили пива, и на старые дрожжи взбрендило нам навестить Витьку в Чусовом. В молодости все просто, все быстро решается. Подхватились и поехали. Подошли к его домишку, который на Партизанской. Марья на пороге. Нельзя, мол, к нему. Пишет. Никого пускать не велел. Объясняем, что из Молотова прибыли, журналисты и писатели. Да хоть из Москвы. Сказала, нельзя, значит, нельзя. Или ждите, или возвращайтесь к себе в Молотов. Дверью хлопнула, и вся недолга. Героическая баба. Он ей многим обязан. Надеюсь, знаете, что все его рукописи она по нескольку раз перепечатывала.
Как долго ждать — неизвестно. И все-таки решили дождаться. Бутылку взяли и не стали распечатывать в укор ему. Так, думаете, он какое-то чувство вины перед нами испытывал, когда вышел через четыре часа. Нисколечко, делать, мол, вам не хрен, вот и маетесь дурью. Так ведь знал, подлец, что друзья ждут. Доведись до любого из нас, неужели бы высидели, не вышли? Да ни в жизнь! Я бы и писать не смог, зная, что под окнами ждут. И не мэтр какой-то перед молодежью кобенился, а такой же, как мы, начинающий графоман. Он, кроме прочего, и нахамить мог, и обозвать. Другим не прощали, а ему прощали — редчайший талант. Он ему и в жизни, и в литературе помогал. Но главное, что у него была железная жопа, потому и стал классиком. А мы не стали. Про жопу Витька сам не раз говорил…"
Мамзин вскочил и позвал меня в коридор: "Если он еще раз назовет Астафьева Витькой, не посмотрю, что он старик, набью ему морду!"
Я пытался объяснить парню, что в Красноярск Астафьев возвратился уже Виктором Петровичем, а для вечного Робки он так и остался Витькой, несмотря на все лауреатства и прочие регалии, да и сам классик с его категорическим неприятием всяческой помпезности провоцировал это. Логика до Мамзина дошла, бить морду старику больше не порывался, но душа логику не принимала, и при очередном "Витьке" он снова скривился.
Поезд у Белова уходил за полночь, но засиживаться в кафе мы не могли, потому что городской транспорт ходил безобразно. Надежды на воспетый ровесником Астафьева Булатом Окуджавой "синий троллейбус, последний, случайный" давно успели рассеяться. А денег на такси ни у кого из нас не было. Российскую интеллигенцию новые реформаторы опустили в хроническое безденежье.
Весь багаж Роберта умещался в тряпичную сетку, которую он весь день носил с собой. На вокзале шел капитальный ремонт. С трудом нашли место, где присесть. Друг молодости как-то сник. Да и не мудрено, слишком насыщенные сутки для пожилого человека. Мне показалось, что он задремал, но вдруг услышал усталый голос:
"Витька мудро поступил, что уехал доживать на родину. Вся власть на похороны пришла. С почетом проводили, — помолчал, а потом добавил: — Проводили и облегченно вздохнули".
Потом он напишет у себя в пермской газете: "Когда после двух часов непрерывного потока стало ясно, что вход во Дворец, ко гробу (мимо гроба), время прекращать, я спросил одного из главных дежурных, сколько, они считают, прошло народу. Он сказал, что тысяч 30, и столько же стоит в очереди. Виктор хмыкнул бы, вероятно, услыхав это: он-то отлично помнил, с какой лихостью на его любимой родине пользуются магией чисел, уменьшая свои потери и увеличивая всяческие достижения и недочеты противников; 30 тысяч /120 минут = 150 человек в минуту, вряд ли очередь проходила с такой скоростью, но много-много тысяч народу на траурном митинге все же было…"
В 2008 году в Чусовом и Перми проводились Астафьевские чтения. От Красноярска приехали человек десять, если не больше, — чиновники, работники музея и четыре поэта. Торжественное открытие проводилось во Дворце культуры. Представители власти, как и положено, произносили долгие монологи. Когда очередь дошла до литераторов (местных и приезжих), ведущая шепнула, что каждому прочесть по одному стихотворению, желательно короткому. А в Перми вообще обошлись без наших выступлений.
В антракте Юра Беликов подвел меня к Роберту. Он почти ослеп, но узнал меня по голосу. Поблагодарил, что "подопекнул" его на похоронах, и спросил: "Ну как, в Красноярске количество Витькиных друзей растет, наверное, в геометрической прогрессии?"
Я согласился.
"Это нормально. От него не убудет, он на себе целый взвод может вытащить и даже роту".
Я предложил выпить, он оживился и сказал, что знает поблизости уютный буфет, но девушка-поводырь погрозила мне кулаком и потащила его в сторону. Сначала он упирался, потом покорно побрел рядом с ней. Сутулый слепой старик, уже переживший друга молодости.