Нас всех учили сдавать ЕГЭ и макулатуру,
ча-ща, жи-ши: нож справа, а вилка слева.
И если девушка в мини-юбке, то, значит, дура.
А парень должен быть чуть красивее, чем полено.
И каждый встреченный —  это правда. Своя. И в доску.
Семь миллиардов различных правд на воздушный шарик,
застрявший в космосе. За то, что ты думал мозгом,
тебя одернут на первый раз. На второй ударят.
От гарантийной силы к свободе слова
маршрута нет. Поезда разграблены и горящи.
Никто не вздумает починить, если кто-то сломан.
И дело не в недостатке воли среди курящих.
На трассе, вьющейся от Идеи до Идеала,
мотоциклистам меняют миры местами.
И это небо как треугольное одеяло:
под ним теплее и в зарубежье уже не станет.
У дальних звезд точность снайперски стопроцентна.
Я детски верю в то, что не выстрелят в астрономов,
поэтов, рыщущих по ночам вдалеке от центра,
и тех, в ком бьются не ультрамодные метрономы.
Нас всех учили. Но мы прогуливали за школой,
где кроме вечных шприцов, бутылок, бычков и грязи,
в цветах, заплеванных и залитых кока-колой,
росла любовь, не состоящая с ними в связи.

Я живу от тебя через реку.
В старом фонде, как ты. Как и мы,
что побыли одним человеком,
не проснувшимся после зимы.
Это, верно, обманка, издевка
той, что люди назвали судьбой:
в новом доме моем планировка,
как и в том, где мы жили с тобой.
Пусть толпа будет плотной и пестрой,
пусть руками разводят мосты,
чтоб мой остров и твой полуостров
были как от звезды до звезды,
невозможны для встречи случайной,
столкновенья —  поди убеги!..
О котором молились в начале
сказки, автор которой погиб.
Никакая огромная сила
не сведет в перекресток пути.
И река предо мною как символ
невозможности дважды войти.

Когда всех учили сексу и алкоголю,
а после —  бессвязно молиться святым мощам,
я в это время явно была не в школе.
Меня во дворе учили другим вещам.
Меня учили чему-то очень плохому.
Такому плохому, что надо бы вправить мозги.
Надо, наверно, позвать экстрасенса Пахома,
чтобы как следует дал мне вертушкой с ноги.
Меня учили в подъездах снимать на мобилу
стены в трещинах, старых надписях и любви.
Меня учили, и я это все любила.
Мне бросали мир и кричали: «Скорей, лови!»
Меня учили лечить переломы веток,
крик развивать до смеха, как инвалида
до трудоспособного человека.
Кухонной лирике, нецензурным молитвам.
За искренность нынче бойкот вполне обеспечен.
К ней еще не придумали антисептик.
Орлы привередливы, подавай им трезвую печень.
А двухголовые выклевали мне сердце,
но клюй-не клюй, а оно отрастает снова.
Как ни в чем не бывало. Как ни в ком не бывало.
Меня учили флагом держать слово, даже если оно меня убивало.
Как в солнце ни плюй, кирпичом упадет с шестого.
Как из моря ни пей, ни разу не убывало.
Я любила, люблю и буду, и я готова
вечно носить это синее покрывало.

Почему голубое небо? Земля кругла?
Солнце желтое, а папа от нас ушел?
Помню только, что мама мне не врала.
А ответы совсем не помню, и хорошо.
Говорят: «Разменяла третий десяток лет,
не девчонка, а телка взрослая, жару дашь…»
Будьте честными: я —  телячий сухой скелет,
а в зубах все такой же обкусанный карандаш.
И вопросы все те же, только слегка длинней:
почему голубое небо не надо мной?
А Земля —  раз кругла, почему не со мной, а с ней
мой отец жил до смерти? И считать ли ее сестрой?
И еще один человек не со мной, а с ней,
трио разума, сердца и будущего вопреки?
Почему без него жизнь кажется не сложней,
но какой-то чужой, и не подает руки?
Мама знает ответы на много вопросов, но
есть вопросы, что маме лучше не задавать,
даже если при целующихся в кино
можно не закрывать глаза и не «марш в кровать».

Иду и не понимаю, о чем афиши вокруг кричат.
Запекшейся кровью становится каждый открытый чат.
И смыслов хоть отбавляй, хоть ешь, хоть новые создавай,
из сахарных шоу и пуда соли не выпечь свой каравай.
Иду и напоминаю, что все проходит, пройду и я,
Бхарго девасья дхимахи, дхийо йо нах прачодаят,
Все шло как дым без огня по кругу, все шло по плану, по плану Б,
иду, позвякивая ключами, но это снова не путь к себе.
Куда себя спеть, на каком концерте, чтоб выкричать эту боль,
чтобы услышали сквозь стаканов звон и мутный в них алкоголь?
Куда себя из себя извлечь, чтоб стало заново хорошо?
Мой выбор — не суицид, не храм, не дурь и не порошок,
не снова в животик мамин, хотя никто и не предлагал.
Память — железный сейф, превращающийся в мангал.
Пробьют куранты, часы с кукушкой, и человечества звездный час.
Все, что я знаю: Бог — это время, остановившееся для нас.

А теперь закрывай глаза и открой их там,
где твоя любовь за тебя все еще в ответе,
где идешь за ней, не спрашивая, куда,
где кроме вас нет вообще никого на свете.
Где не помнишь, какой он, мир за пределом штор:
солнце рядом, чтоб засыпать с ним и просыпаться.
Где страшнейшие обстоятельства ни за что
не посмеют противиться вашим сплетенным пальцам.
Где собачий лай, песни ветра и стук копыт,
вместо сердца на части разбилось на счастье блюдце.
Уезжая в Страну Того, Что Могло Бы Быть,
разреши себе...
Разреши себе не вернуться.

Мой прапрапрапрапрадед, наверное, был Тантал.
Оттого все плоды запретные для меня.
Страшно представить, если бы он летал —
в мире происходила бы конченая муйня.
Пережил трансформаций столько запретный плод:
и пюре из него, и шарлотка, и сок, и джем.
И не то чтобы яблочный мир откровенно плох:
я по горло наелась им, не хочу уже
Вся любовь моя — дуриан или драгонфрукт,
экзотическая, невостребованная дичь.
Нашептавшие, что тебя возжелала, врут.
На Незнайку, с Луны упавшую, не сердись.
Я люблю... А кого... Да, наверное, всех почти.
За уход от ответа и от меня уход,
за дарованную возможность не ощутить,
как оскомину набивает запретный плод.
Я хочу, чтоб со мною не был никто из вас.
Пригласить вас домой и двери замуровать.
Где был яблочный джем, да будет физалис-джаз.
И вы будете это слушать, е* вашу мать.

Жизнь, распланированная до двадцати пяти,
становится ультиматумом: падай или лети,
охрипни нахрен или бери на октаву выше.
Остановка сердца, на которой никто не вышел.
И одна я сползает по стенке зеленого коридора,
и думает, что весь ее выбор — азербайджанские помидоры
или дамские пальчики. А больше выбора-то и нет.
Потому что я — исследования предмет
под лупой и микроскопом у самой же себя второй,
на которой рвутся шаблоны и майки «супергерой»,
в ней шведской семьей живут расстановка, и толк, и чувство,
кандидатская степень, ведическое искусство,
я-она нагнет этот рынок и отправится в мега-тур,
не боясь ни монстров из темноты, ни близости на свету.
Но меня включат еще не скоро, ведь я не вырубилась еще,
мне нужно дописывать диссер, платить коммунальный счет,
кризис жанра, строка пробельная, пубертатный рецидивист,
приходи посмотреть, как я танцую, и, пожалуйста, подавись.
Под гребенщиковским небом из голубых обоев
возлежим я и я с влюбившимся в нас обоих
на неостывающей простыне —
в ту, которой я уже не,
в ту, которой я еще не.

То, что с первого взгляда, достигло последнего вздоха.
Поигравшая в единорога кобыла издохла.
Потерявший маршрут превращается просто в бродягу.
Значит, буду идти, а захочется — сяду и лягу.
Не иду по воде: я не круг от летящего камня.
Не смогу и по небу: не родственница с облаками.
Так решила земля, что мои сорок пять килограммов
ей нормально нести по своим голубым панорамам.
Это лучшее из одиночеств, что я посещала:
на причале стоящий обычно не видит причала.
Ждет больших кораблей, дожидается бури в итоге,
а во всем виноваты, конечно, окажутся боги.
Место рядом со мной в человеческом смысле пустое,
ну и что мне с того? Не такое оно и святое.
Хорошо, что так плохо и вряд ли случилось бы хуже.
Я опять человек, что полуденным солнцем разбужен,
я не загнанный зверь и не рыба за стенкой стеклянной,
я не срезанный куст, разлученный с цветущей поляной.
Что мое, то мое: и потери, и приобретенья.
И не страшно ничуть, подружившейся с собственной тенью,
с эхом спевшей дуэт, антидот обнаружившей в яде,
постепенно себя отыскать не в чужом первом взгляде.

Поход в глубину себя тем и интересен,
что можно увидеть то, что ты не расслышал.
Я просто смотрела, как, покидая песню,
снег заполняет Санкт-Петербург по крыши.
В русском не так уж мало от парселтанга^*.
Он также двояк, двусмыслен и как тут верить?
Арканы Таро, раз вышла такая пьянка —
веревка с петлей на конце, чтоб идти на зверя.
Я — маленький зверь в горящей холодной башне,
Где снег, попадая в пламя, его не гасит.
Как битва, где наши пали, но и не наши
не обязательно те, что из грязи в мрази.
Но важно, чтобы любое из разрушений,
не приходя в сознание, шло к созданию.
Побочный эффект принятия всех решений —
бессонница, тихо следующая знанию.
Я — маленький зверь, и башня горит, не падая,
а лапками огнетушителя не поднять,
но что-то во мне необъяснимой правдой
шепчет, что это пламя — не про меня.
Я — маленький зверь, и башню не поджигала.
Теплом скудной шерстки не развести лесной,
голодный пожар, которому будет мало
разрушенной башни, и он побежит за мной.
Придется эволюционировать в человека,
ловить снег из песен и делать его таким,
чтобы он стал невозможно волшебным снегом,
гасящим пламя, несущимся вверх, как гимн.
И что-то такое сделать с арканом Башня,
чтобы он был про крепость, на чьем торце
герб, где в любви живут все тотемы наши
без всяких веревок с петлями на конце.
Текст получается как всегда запутанным.
И зверь, и аркан, и пламя вокруг, и снег...
...Но ни один из зверей не рожден запуганным,
каким себя сам делает человек.

Это все скоро кончится. Правда. Я зуб даю.
Скоро лето, а это значит, велосипед,
 переспелая вишня, солнечное превью,
 на концерты чужого моря возьмем билет.
 Список летнего чтения выронив на бегу,
 я спешу стать героем книги о волшебстве.
Словно буковка на листе, я лежу в снегу,
 это все скоро кончится, и утону в листве.
Это все скоро кончится. Выпадет первый снег
 на усталые головы сталинок и хрущоб.
Я отчаянно есть, а вас никого здесь нет,
 вы любили меня, и я не хочу еще.
Не хожу ни к друзьям, ни к магам, ни к докторам,
не смотрю телевизор и даже не пью вино.
 Я хочу просыпаться маленьким по утрам
и влюбляться в сирень, лезущую в окно.
Это все скоро кончится. Кончится, я сказал.
Перестану ходить на памятные места,
как на Титаник сотый раз в кинозал,
вспомню, кто я такой, забуду, кем я не стал.
Я заброшу стихотворения и табак,
научусь всему, чему так давно хотел.
Побеждают же олимпийцев. И даже рак.
 С неба сыплется отвратительный школьный мел.
Это все скоро кончится, точно вам говорю.
 Интересно, как именно. Выстрел или удар?
Темнота или свет? Охра или экрю?
Если праздник, то я для праздника слишком стар,
если там ждет война, то я не хочу войны.
 Я всю жизнь ожидал логического конца,
бирюзового ветра, дрожи в руках весны.
 Я отдал ожиданию годы и месяца.
Думал, все это скоро кончится и пройдет.
Будет непринужденно, радостно и светло,
и семерка не в первый раз повторенных нот
 между мною и миром сможет разбить стекло.
Это все скоро кончится. Я подхожу к концу.
 Это не кризис веры, не гордость за.
Интересно, что смерть придумает мертвецу,
как живущему жизнь в открытые лжет глаза?

Пусть все сложится так, как ты этого хочешь.
В оригами, в котором есть дни и есть ночи
вместо мрака неопределенного цвета
в теплом белом вине на губах у поэта.
Да встречаются летом ладони и взгляды
всех сказавших, что им это больше не надо.
«Я люблю тебя» — три отгорающих слова.
Пусть все сложится, чтобы расправиться снова.
По дороге назад ты врастаешь в текстуру,
в настоящую горькую литературу.
По дороге вперед расцветай сухостоем.
Пусть все будет, как будет. Как было — не стоит.
Выходи из себя, как выходят из дома,
где ничто, даже стены, тебе не знакомы,
приходи в себя так, как приходят на площадь,
замечая, что небо становится проще.

Говорят, в огне проживают маги:
напиши желание на бумаге,
осторожно к пламени поднеси
и чего угодно тогда проси.
Я охотно верю любым приметам.
Выбираю себе уголок без ветра
и пишу: «Все снова живы-здоровы,
смерть оказалась к ним не готова.
Я вижу заново левым глазом.
Всегда проверяю конфорки с газом.
Не боюсь ни дьявола, ни декана.
Не тащу за волосы из стакана
истину, когда ее мне не надо.
Воздух больше не плотности стекловаты.
Не сдирают шкуры, не бьют лежачих.
Близкие в офисах не ишачат,
не считают копейки, ездят на море,
и я с ними поеду вскоре.
Мои родители не стареют.
Есть Юго-Северная Корея,
а война закончилась, все вернулись
в теплые объятия наших улиц.
Снимаю руками любую порчу
и никого из себя не корчу.
На Васильевском больше ладонных линий.
Я совсем не помню, что нанесли мне,
что причинили, забыла тоже.
Собаки легко понимают кошек.
Тычинка выберет нужный пестик.
Несу свой крест как нательный крестик
и в ладонях водой приношу Слово,
не творящее мертвое из живого.
Зима забыла пути в мой город.
На вокзальных часах навсегда пять-сорок,
где он меня никогда не бросит.
Никогда не наступает осень.
Кошмары про сбивший меня лендровер,
красные буквы "The game is over"
и сломанный мост больше не снятся.
В девяносто шесть мне опять веснадцать.
Никто больше не говорит о раке,
лечение просто, как алгоритм.
Искры не падают в бензобаки.
Мама больше о смерти не говорит».
Складываю вчетверо лист бумаги,
подношу к огню, но рукопись не горит.

ничего не запомнишь, кроме зеленого дворика,
где восточные памятники, цветы, цветы и цветы
золотятся уши зверей диковинных,
серебрятся волосы от красоты
в ботаническом саду идет пушкинский снег,
лермонтовский снег, достоевский снег,
и бахтинский снег, и гаспаровский снег, и жирмунский снег,
и снег, названный в честь говоривших: «Дети,
самое главное: актуальность, объект, предмет».
последний раз виделись в морге на пискарёвке
я не верила
как он в первом семестре не верил в меня
«вы поэтесса, вы не сможете написать диссертацию»
теперь мы печальные квиты
александр анатольевич, здравствуйте
никогда не прощайте
мы ведь еще покурим во дворике
и охрана нам ничего не сделает
больше вообще никто ничего не сделает никогда
диплом с отличием цвета алых гвоздик под чамеевским снегом
невозможная старость, переулок филологический,
спелый охристый флигель,
ботанический сад
лучшие умы не придумали, как сквозь время
оборачиваться назад

Чего б не стать поэтом от сохи,
когда сплошные кляксы в личном деле.
Мне стыдно признаваться, что стихи
взойти из этой почвы не сумели.
А вышли искривленные слова,
и в рифму, словно под руку, им проще.
И я, твердя как мантру: «Дважды два
равно пяти», вслепую и наощупь
иду туда, куда они ведут,
и мне не важно, кто из них Сусанин.
Все лучше, чем вино и фенибут
и шар земной под золотом сусальным.
Не кончится маршрут ни точкой Б,
ни публикацией, ни адресатом,
он должен был сломаться, как хребет,
поскольку он никем и не был задан.
Но под хвостами вялых запятых,
колесами не выстреливших точек
рождаются дороги и мосты,
разбуженные маршем одиночек.

я люблю тебя говорит мама
а потом наносит удар
в десять лет понимаешь: слово больней ремня
а если получишь четверку с пятеркой
то надо показывать только пятерку
когда мама за ужином смотрит дискавери
ах ты дура зачем я тебя рожала
четверка по русскому стыдно должно быть
страх перед наказанием перекроет
всю жажду знаний,
все цветочки красивые на тетрадных полях
(ах ты дура зачем ты тетрадь испортила?)

я люблю тебя говорит мама
переводчик в твоей голове включает запись удара
я люблю тебя говорит мужчина
переводчик в твоей голове включает запись удара
я люблю тебя говорит читатель
переводчик в твоей голове включает запись удара
шлепанцем ли дневником ли рукой ли
боль приблизительно одинакова

вот здесь пыталась чайник на лицо вылить
вот здесь пряжкой ремня отцовского по щеке задело
вот здесь она говорит: да чтоб тебе пусто было.
и глаз ее дергается, кровью налитый.

«ну это она так пытается сказать я люблю тебя
по щеке погладить ежовыми рукавицами
обнять жидким бетоном
она же детдомовская, а ты нет
что ж ты не ценишь дура ты дура
лучше бы китайский выучила чем помнить это
тебе же самой будет легче когда простишь ее»
говорят психиатры лайфкоучи просветленные

я исправно носила им деньги
жгла травы и свечи
читала молитвы и мантры
в места силы, в психушку, к подружкам ходила
винила во всем луну в скорпионе
четвертый детдом
и магнитные бури

я люблю тебя говорю читателю
читатель отписывается от паблика
я люблю тебя говорю мужчине
мужчина больше не перезванивает
я люблю тебя говорю маме

в могилу ли на пискарёвском кладбище,
в урну ли с пеплом из крематория,
в комнату ли, где мне десять лет,
и в дневнике четверка с пятеркой,
а мама жует и смотрит дискавери

и нет ножа чтобы вырезать эту опухоль
огромную, как четверка по русскому языку,
не придумали кетанову такой дженерик
на эту фантомную боль,
и я выбираю, о чем заплакать,
но мимо идет женщина с дочкой,
говорит ей «я люблю тебя»

я опять слышу звук удара
сквозь хэви-метал
в профессиональных наушниках
под проливным дождем