Имя Шарля Бодлера (1821-1867) в пространстве мировой культуры имеет особое непреходящее значение – поэт "Цветов зла" раздвинул духовные горизонты европейской литературы и одновременно обратил взгляд внутрь современного человека. Его титаническая фигура возвышается над новой европейской поэзией. Поздний романтик, "символист до символизма", Бодлер оказался наделён "современной чувствительностью",* которая сделала его великим предшественником "новой литературы" – "новой" в смысле разновидности "вечного", по меткому определению русского поэта Серебряного века Иннокентия Анненского ("Что такое поэзия?"). Дуновение "нового трепета" ощутил в "Цветах зла" Виктор Гюго (это определение впоследствии стало знаменитым). "Король поэтов, настоящий бог" (по словам его младшего современника Артюра Рембо), ключевая фигура французской поэзии XIX века, по мысли И. Анненского, Бодлер воплощает собой современную поэзию, как Гомер олицетворяет собой поэзию древности, а Еврипид – греческую трагедию. В своём творчестве он наиболее полно выразил мироощущение, свойственное поэзии "конца века", открывшей новые пути искусству ХХ в. Бодлер задолго до Ф. Ницше подверг тотальной переоценке ценности европейской культуры, предрешившей ход истории ХХ в.

Фридрих Ницше ввёл понятие "переоценки ценностей", запечатлев в своей философии культуры момент отрицания предшествующей исторической модели. Подвергнув критике систему европейских ценностей, во многом сформированную христианством, Ницше определил период, переживаемый европейской культурой, как эпоху декаданса, упадка во всех значительных областях социальной и этической деятельности, включая философию, политику, демократию, связав понятие декаданса с понятием нигилизма, тотального отрицания: "Где отсутствует воля к власти, там имеет место упадок. под священнейшими именами господствуют ценности упадка, нигилистические ценности".
Не менее радикальными с этой точки зрения представляются книги Бодлера: его поэтический сборник "Цветы зла" и эссе "Моё обнажённое сердце" по сути являются таким же евангелием нового миропонимания, как и работы Ницше. Предвестием идеи сверхчеловека Ницше является концепция дендизма, сформулированная Бодлером ("Современная шваль внушает мне ужас. Ваши либералы – ужас. Добродетели – ужас. Приглаженный стиль – ужас. Прогресс – ужас").
Неприятие позитивизма ярко выражено в философии Ницше: "Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. "Прогресс" есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея" ("Антихрист"). Ранее эта мысль была высказана Бодлером: "Что может быть абсурднее прогресса?.. Не может быть прогресса (истинного, т.е. морального), который не заключался бы в самом человеке и не осуществлялся бы им самим". Попытка пересмотра традиционных ценностей вызвала неприятие поэта его современниками: в "Цветах зла" они увидели только безнравственность, в то время как это произведение несёт огромный заряд морали и глубокой религиозности. Форма эссе "Моё обнажённое сердце" – прозаические фрагменты – предвосхищает афористическую форму фрагментов, избранную Ницше для своей программной работы "Так говорил Заратустра". Задолго до Ницше Бодлер определил свою эпоху как период нравственного упадка: "Теория настоящей цивилизации – не в газе и в силе пара, а в уменьшении черт первородного греха. Прогресс мыслим лишь как акт моральный. Все остальные формы прогресса – модернистские ереси. Только свобода выбора между добром и злом определяет индивидуальный прогресс, и когда все индивидуумы начнут в этом смысле прогрессировать, тогда и только тогда человечество вступит на настоящий путь прогресса".
Переоценка ценностей и связанное с ней понятие декаданса – ключевые в философии Ницше. Однако задолго до Ницше романтик Теофиль Готье, поздний романтик Бодлер, натуралисты Золя и братья Гонкуры считали декаданс главным признаком новой эпохи, к которой они принадлежали. Понятия "конца века" и "декаданса" стали почти синонимами по исторической аналогии с культурой времён упадка Римской империи. Бодлер посвятил свою книгу "Цветы зла" Теофилю Готье, а тот написал к ней предисловие (1868), разъясняя современникам, в чём состоит новаторство Бодлера – в его "декадентстве": "Сочинитель "Цветов зла" любил то, что неточно называют декадентским стилем и что есть не что иное, как искусство, дошедшее до такой крайней степени зрелости, которой достигают на закате состарившиеся цивилизации: изобретательный, усложнённый, учёный стиль, исполненный оттенков и поисков, раздвигающий границы языка, заимствующий слова из всех словарей, берущий краски со всех палитр, ноты со всех клавиатур, с тем, чтобы выразить мысль там, где она наиболее неуловима, а формы и контуры наиболее смутны и подвижны". Слово "декаданс", сказанное Т. Готье в предисловии к бодлеровским "Цветам зла", было подхвачено П. Верленом в сонете "Томление" (1883), который воспринимался как манифест поэтического искусства декаданса. Бодлер – "символист до символизма" – определил новую болезнь века как l’ennui de vivre (русская "тоска"). Верлен назвал это мирочувствование болезнью эпохи декаданса.
Творчество Бодлера становится связующим звеном между искусством XIX и XX веков. Его влияние на литературу и искусство в целом было глубоким, затрагивающим самые основания поэтического языка и лирического чувства. Награждая Бодлера титулом поэта "современной чувствительности", Иннокентий Анненский находит в его творчестве то, что отличает, по его мнению, современную поэзию от классической, – настроение. Обращаясь к стихотворению Бодлера "Сплин" в своей статье "Что такое поэзия?", он замечает: "Я не знаю, о чём думаете вы, читатель, перечитывая этот сонет. Для меня он подслушан поэтом в осенней капели. Сонет Бодлера есть отзвук души поэта на ту печаль бытия, которая открывает в капели другую, созвучную себе мистическую печаль. Символы четырнадцати строк Бодлера – это как бы маски или наскоро наброшенные одежды, под которыми мелькает тоскующая душа поэта, и желая, и боясь быть разгаданной, ища единения со всем миром и вместе с тем невольно тоскуя о своём потревоженном одиночестве". Бодлер "открывал нам всю бездонность человеческой души вообще" (В. Брюсов). По глубокому замечанию Брюсова, книга Бодлера "Цветы зла" могла бы не менее закономерно называться "Цветы добра", так как цель поэта – извлекать прекрасное из безобразного, из зла.
Отдельного разговора заслуживает восприятие поэзии и личности Бодлера в России. Первые переводы его стихотворений на русский язык появились ещё в семидесятые годы XIX века. Поэты-"искровцы" В. Курочкин и Д. Минаев, познакомившие русского читателя с поэзией Бодлера, делали акцент на социально-критических мотивах его поэзии. На рубеже веков акценты сместились: он предстал перед русской публикой как поэт декаданса в переводах И. Анненского, В. Брюсова, К. Бальмонта, Д. Мережковского, Вяч. Иванова, А. Белого. Переходной ступенью к этому новому прочтению Бодлера были переводы поэта-народника П. Якубовича-Мельшина. П. Якубович вспоминал, как на одном из писательских банкетов, когда он оказался сидящим рядом с М. Горьким, он заговорил с ним о Бодлере, зная общественно-политические взгляды Горького и предполагая, что социально-критический пафос поэта близок его воззрениям. Но, к удивлению, Горький ответил довольно вяло и не поддержал разговора. Однако в статье "Поль Верлен и декаденты" метафизический бунт французских поэтов Горький приравнял к "бомбам Равашоля". Эту мысль применительно к поэзии Бодлера П. Якубович воспроизвёл в издании "Цветов зла" 1909 г., написав, что книга была "динамитной бомбой, упавшей в буржуазное общество Второй империи". Поэт принимал участие в революционных событиях 1848 г. в Париже, сражался на баррикадах, сотрудничал в демократической и республиканской прессе, рассуждал на социалистические темы, но быстро разочаровался в революционной теории и практике и впоследствии не придерживался либеральных взглядов.
О высокой миссии его поэзии выдающийся французский поэт и мыслитель Поль Валери (1871–1945) в эссе "Положение Бодлера" сказал: "Бодлер находится в зените славы. Французские поэты, вообще говоря, малоизвестны и мало ценимы за рубежом. Даже Виктор Гюго был распространён вне Франции лишь своими романами. Но с Бодлером французская поэзия вышла наконец за пределы нации. Она понудила мир читать себя; она предстала в качестве поэзии современности; она вызывает подражания, она оплодотворяет многочисленные умы. Ни Верлен, ни Малларме, ни Рембо не были бы тем, чем они были, не получи они знакомства с "Цветами зла" в решающем возрасте".
Для русской поэзии Серебряного века творчество поэта-визионера, извлекающего "красоту из зла", обладающего "способностью самый неблагородный материал превращать в чистое золото поэзии", по словам Николая Гумилёва, стало духовной родиной: "Поэзия Бодлера подобна закатному небу, где борьба света и тени порождает на мгновение храмы и башни нашей истинной родины, лица тех, кого мы могли бы действительно полюбить, лиловые моря, в которых бы мы утонули, благословляя смерть".
Что же касается переоценки ценностей, то Бодлер не мог не признать высоту нравственных идеалов европейской культуры, являя своим творчеством одно из наивысших её достижений. В эссе "Школа язычников" (1852) он написал: "Неприятие христианских и философских достижений человечества равносильно самоубийству, отказу от возможностей и средств для совершенствования".