Писателя Анатолия Курчаткина (книги «Семь дней недели» (1977), «Переход в середине сезона» (1978), «Через Москву проездом» (1981), «Вечерний свет» (1985), «Портрет романтического молодого человека» (1991), «Стражница» (1993), «Солнце сияло» (2004), «Курочка Ряба» (2005), переведены и изданы в Германии, Франции, Чехии, Болгарии и пр.) в советской литературе называли представителем «прозы сорокалетних». В прозе этой «категории» откровенность повествования сочеталась с особым вниманием к повседневному бытию «маленького человека» и мощным социальным подтекстом. Сегодня о Курчаткине высказываются еще более цветисто, придавая его творениям сакральное значение: так, писатель-фантаст Георгий Вирен говорит, что он в своем творчестве есть Исследователь, а проза его обладает сильным духовным последействием, так как находится всегда на стороне «ценностей вечных и простых». Американский литературовед Деминг Браун идет еще дальше и говорит, что Курчаткин обладает даром метафорического видения мира, и это придает его прозе мистическое, притчевое звучание.
Вся эта преамбула приводится здесь для того, чтобы сразу расставить точки над «i». Новый роман Анатолия Курчаткина «Полет шмеля» — это не «просто» роман, художественная ткань, смастеренная из картинок с натуры и густо сдобренная допущениями и игрищами фантазии. Это даже не автобиографический роман, не роман-воспоминание, не роман-хроника. Такого рода опыт был уже в писательской биографии Анатолия Курчаткина: книга философских эссе, не лишенная автобиографичности «Портрет романтического молодого человека». Не того масштаба писатель, чтобы повторять даже самые удачные собственные достижения. Как бы ни был велик соблазн объявить «Полет шмеля» романом с популярным нынче героем-похожим-на-автора — поэтом Леонидом Поспеловым, представителем, деликатно скажем, «солидного» поколения — а значит, на выходе, композицией из памяти и фактов, но это было бы слишком просто. Слишком плоско. Слишком бездушно и схематично. Где, в такой лобовой подаче, место метафоричности и философичности?
Изначально, с первых же строк романа, автор берет быка за рога, намекая на… что, как вы думаете?
«Вот так и начинаешь понимать, что значат слова: “В наше время…”. При чем здесь, вскипаешь, “наше”, я что, труп хладный, в сырой земле зарытый? Я — вот он, с руками-ногами, и даже не лыс, только борода подседела, не брюхаст, не рыхл, и мистер Эррект в полном здравии, это и мое время, мое тоже!..
…Ты жив, ты здоров, с руками-ногами, и только борода подседела, но что-то с тобой случилось, что-то изменилось в тебе — ты не пас, но уже и не ездок, сваливай на обочину и кукуй там…».
На быстротечность времени? На недолговечность Фортуны? На взаимное непонимание разных поколений? На то, что есть еще порох в пороховницах, подождите списывать со счетов биологических «старичков»? — да, да, но всего этого мало. Все это слишком тривиально и уже столько раз было в литературе, что ради таких простых избитых истин не стоило бы затевать целый роман.
Так на что же нацеливает прозорливого читателя писатель?
По-моему, на имманентную амбивалентность человеческого бытия, как в рамках одной отдельно взятой жизни, так и в безграничности целой эпохи.
ХХ век вошел в историю мировой философии тем, что вывел из суммы предшествующих философских познаний само понятие Другого, а также множество теорий, объясняющих, поддерживающих, расшифровывающих его. Это и проблема интерсубъективности в феноменологии Гуссерля, и онтологическая трактовка со-бытия в экзистенциальной аналитике Хайдеггера, и — особенно — концепция Другого их последователя Эммануила Левинаса. Восприятие «соседа по планете» как Другого шло следом за абсолютизацией человеческого одиночества. Грянул кризис идентичности, лейтмотивом стало увлечение чуждостью, различием. Рост напряженности и насилия в межнациональных, межконфессиональных и иных социальных отношениях усугублял индивидуальное одиночество каждого; межнациональная и прочая нетерпимость уничтожила чуть ли не под корень врожденную человеческую способность терпеть чуждость, различия. Оттого, вероятно, обостренное переживание дихотомии свой/чужой и ее специальное исследование в философии явились одной из сущностных характеристик мировоззрения постмодерна. На этом фоне и зародилась концепция Другого французского философа Э. Левинаса, для которого сущность любой формы насилия в тотальности, поглощающей человеческую личность, лишающей его индивидуальности. Противостоять насилию может то, что не является частью тотальности сущего, не поглощено объективирующим мышлением: только другой человек, понятый как Другой, то есть трансценденция «по ту сторону» сущего. Это не мистическая доктрина, поскольку философ не ищет запредельное в божественной сущности или в экстатических переживаниях — он развивает философскую концепцию гуманизма «другого», укоренив ее в конкретной человеческой личности. Философия Левинаса включает в себя критическую рецепцию влияний. В центре внимания этого мыслителя — этическая проблематика, артикулированная посредством фигуры Другого. Я, понимавшееся ранее, как единство Я эмпирического и Я трансцендентального, не выдерживает испытания на прочность и более не может служить гарантом идентичности субъекта. Единственная, по мысли Левинаса, возможная форма трансцендентального — диалог. Таким образом, Другой для него — единственный мыслимый гарант «своего» Я.
По сути, эту же концепцию, только гораздо более внятными, красивыми и выразительными словами — художественными средствами философской прозы — выразил в романе «Полет шмеля» Анатолий Курчаткин. Если бы меня попросили перечислить «ключевые слова» к этому роману, как я их понимаю, ряд выстроился бы примерно такой: «личность, сущность, тотальность (выраженная в тоталитаризме), распад, этика, смысл, Другой». Он довольно жутковато совпал бы со списком «ключевых» слов в шпаргалке студента, собирающегося сдавать философию, к вопросу концепции Левинаса.
Начнем с того, что в романе «Полет шмеля» два главных героя-рассказчика. Один — это литературный ремесленник Леонид Поспелов, труженик пера, тщащийся заработать то на сочинении песен, то на составлении обзора общественного мнения. Он бесхитростно рассказывает о себе от первого лица. Второй — это Ленчик, дошкольник, подросток, юноша, молодой человек, молодожен, мужчина в самом расцвете сил… будущий Леонид Михайлович Поспелов. О житье-бытье Ленчика рассказывает автор от третьего лица. Эпизоды обеих биографий выстроены писателем так, что «синхронизируют» друг друга; за юношеской любовью следует зрелая страсть, с детским малодушием рифмуется осмотрительность пожившего, знающего цену жизни человека… В этой шахматной расстановке героев более чем уместен философский термин Другой. Каждая из «ипостасей» — Ленчик и Леонид Михайлович — является Другим для своей противоположности; и она же предстает единственным мыслимым гарантом ее Я, ибо нет тени без света, дерева без корней, греха без человека, человека без прошлого. Но человек в собственном прошлом — это уже Другой человек, не тот, что сейчас; и человек в будущем — это Другая индивидуальность. Они одновременно зависимы друг от друга, влияют друг на друга — и абсолютно автономны, полностью самодостаточны… В бездну переклички Других рискует уйти читатель «Полета шмеля» — точно в коридор, выстраиваемый двумя зеркалами.
«Друг друга отражают зеркала, / Взаимно искажая отраженья. / Я верю не в непобедимость зла, / А только в неизбежность пораженья», — писал Георгий Иванов. К счастью, новый роман Анатолия Курчаткина не сводится только к философским экзерсисам. В нем ярко, искренне выражены два (естественно — ведь перед нами роман-диалог, в котором все ведущие элементы представлены парами) этических аспекта: ответственности человека за все, с ним происходящее, и сопротивления личности пагубному влиянию извне. «Губительная среда» — это не абстракция; «обыкновенная» политика. Чего-чего, а уж тотального влияния на индивидуальность русскому человеку всегда доставалось больше, чем его западноевропейскому или там американскому ровеснику. Политики правящей партии и стратегии правительства в романе «Полет шмеля» многовато, на первый взгляд. На второй взгляд, понимаешь, что, хоть и много, да соразмерно с реалиями. Что мальчику Ленчику, что седеющему Леониду приходится сталкиваться с Системой — и, естественно, в такой неравной схватке остается только признать неизбежность пораженья человека. Плетью обуха не перешибешь…
Но ведь у независимой личности есть территория подлинной свободы — жизнь, мысль, дух! Прекрасная, манящая, райская свобода выражена автором в образе музыкальной пьесы «Полет шмеля» из оперы Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». Эта музыка преследует героя с юных лет, оставаясь его самой истовой верой, самой жгучей надеждой… для того, чтобы обратиться на закате жизни в горчайшее разочарование. Младший сын дает отцу прослушать знаменитую оперу в плеере и попутно огорошивает:
«Но Бог ты мой, что такое? Это что, полет шмеля? Я же помню тот басовитый, жгуче-тяжелый лет играющего всеми цветами радуги живого мохнатого снаряда, это был звук бомбардировщика, несущего в своем чреве грозный, убийственный груз. А тут — писк. Скрипки не ревут, они зудят. Это надоедливый, невыносимый звон комара, от которого хочется скорее избавиться, прихлопнув его.
Я торопливо стаскиваю с себя наушники и передаю их сыну.
— Послушай, — прошу я его. — Что это они так свербят? Скрипки. Или это такие наушники, срезают басы?..
— Это какой-то полет комара, а не шмеля, — говорю я. — Писк, а не гуд.
Сын перенимает у меня наушники, слушает, и лицо его озаряется счастливой улыбкой открытия.
— Так ведь князь же Гвидон у Пушкина в комара превратился. Комар у Римского-Корсакова и летит. А название дали “Полет шмеля”. “Полет комара” не звучало бы.
…Так то был полет комара! Не шмеля, как я полагал всю жизнь, — комара!».
Великолепный этот эпизод — точно камертон всего романа. Нельзя сказать, чтобы суть была подана тонко, изящно, едва заметно — напротив, она сродни гудению гонга, обрывающего антракт. После того, как давняя мечта обоих героев — полет шмеля — обратился в полет комара, все должно измениться в художественном мире романа… и все, действительно, меняется…
Подсознательно читатель был готов к чему-то подобному. Не вызывают симпатии ни Ленчик, ни Леонид Михайлович Поспелов. Не больно-то оправдывает героя и его Другого то, что развернуться во всю мощь натуры им мешает политически-идеологическая система страны. Свобода личности — вопрос не общественно-политический, а нравственный; противостоять насилию может лишь то, что не поглощено объективирующим мышлением. И недаром появляются на страницах романа тени великих товарищей Леонида Поспелова, уже покинувших сей мир — Николая Рубцова, Булата Окуджавы, Иосифа Бродского — они, видимо, хотят показать ему, куда лететь, к чему стремиться… Человеку нужно подсказать направление, полетит он сам, если его крылья, конечно, созданы для полета… Но комариные крылышки куда меньше шмелиных, и полетец получается так себе… Но в мире действует непреходящий нравственный императив, воздающий «коемуждо по делам его». И герои романа Курчаткина не станут исключением.
Леонид Поспелов вдруг прекратил быть: «Может быть, даже кто-то сочтет, что я, прилегши на диван, умер и все это было предсмертным видением?». Но у него мгновенно появился новый Другой: «Перестаньте нести ахинею, господа. Я всего лишь устал, мне нужно отдохнуть. У нас, у шмелей, совсем не такая легкая жизнь, как вам кажется». И этот Другой обрел, наконец, то, к чему томительно стремился человек: «Откройте окно. Просто откройте окно, и мы вылетим наружу. Нам, шмелям, нужен простор. Ничего, кроме простора. Мы летучие создания. Не мешайте нашему полету. Откройте окна. Откройте! Выпустите нас на простор».
Роман кончается надрывной нотой призыва: «Откройте окно, дайте простора!». Это типичный открытый финал, казалось бы, загадка, получит шмель-Ленчик освобождение, или нет? Верю, что получит. Он заслужил на него право тем, что попросил простора — больше ничего. Тем самым душа его освободилась от гнета тотального, а индивидуальность его стала, наконец, шмелиной, а не комариной. Ради этого освобождения стоило писать роман; и роман состоялся. Притча о «Полете шмеля» войдет, думаю, в сокровищницу литературы, необходимой для становления личности.