В поезде

Я давно не ездила на поезде –
самолёт привычнее мне стал.
Помнишь, как гудков весёлых посвистом
заполошный нас встречал вокзал,
на посадке крики и сумятицу,
мамин на дорожку поцелуй,
ситцево-поплиновые платьица,
крик носильщика: "Посторонись, не озоруй"?
Как мелькали мимо полустаночки,
деревеньки, церкви и плетни,
как взлетали ярко полушалочки:
"В добрый путь", – махали нам они.
На стоянках – женщины горластые,
молодой картошки аромат,
огурцы колючие, бокастые,
с воблой старый инвалид-солдат,
курских яблок смачное хрустение,
тульский пряничек душист, медов, упруг.
Радость распирала средостение,
и попутчик был мне брат и друг.
Вместе ели жареную курицу,
на перронах купленную снедь.
За окном неслись домишки, улицы,
поле, солнца огненная медь,
Украина: стайки хат белёные,
строй пирамидальных тополей,
палисады, мальвы с терриконами –
повседневность мирная людей.
В тамбуре весёлой сигаретою
разжигали долгий разговор,
тайнами делились и секретами
под колёс ритмичный перебор.
И про тех, что в жизни нас обидели...
Другу не решишься поверять
то, что можно без причины видимой
вдруг случайному знакомцу рассказать.
Молодые, искренние, дерзкие
(анекдоты, песни да стихи),
и бескомпромиссные, и резкие,
с ворохом наивной чепухи…
Ложечка звенела в подстаканнике,
тёмным янтарём качался чай.
Мимо рощи, луга и ольшаника
к морю мчался поезд, в южный край...
Ехать бы и ехать так без цели,
чтоб сменялись реки и леса,
чтоб навстречу поезду летели
и в глаза глядели небеса.

* * *

И уже отворилась дорога туда,
где не встретят ни путник, ни табор, ни скит,
где заменой всему, расцветя навсегда,
неподвижное летнее утро стоит.
Как поют эти птицы! Дана почему
нам на крайний лишь случай сия благодать?
Где ты, глухонемой, утопивший Муму, –
сладко ж было тебе по заре убегать!
Всё убито, и не о чем плакать уже,
и отнято остатнее слово твоё.
Но зияет великая рана в душе,
и бесшумно свобода заходит в неё.

* * *

Я не учился на филфаке,
в иной фактуре мой портрет –
с тельняшкою из-под рубахи
на фотографиях тех лет.
Мне лазить не пришлось по вантам,
но поболтало в двух морях –
ходил студентом-практикантом
на траулерах, сейнерах.
А жизнь вела меня упрямо
от брызг морских куда-то вкось –
нет, я не написал романа,
но биться с рифмами пришлось.
Сидишь порою над строкою,
качает ритм, как на волне, –
а рифма рыбкой золотою
увенчивает строчку мне.
Но отдалялись, отдалялись
огни причальные, моря…
Вот жизнь прошла, куда девались
те мачты, сходни, якоря?
Швартовы где и ваер трала –
я позабыл о той поре,
и не баркасы у причала,
а в ряд машины во дворе.

* * *

Где частный сектор – в улочках, внизу –
лукавит март на голубом глазу.
И заливает спирт за воротник.
Хоть вечер мал, да дорог золотник.
Там дед Пихто – ему сто лет в обед –
на левом зелье взращивает бред.
Вещает влёт, стращает в пух и прах –
дрожит халупа на семи ветрах.
Дрожат сидельцы в лагерном дыму
под окрик "выходи по одному!".
Лежат внавал истории разлук,
где стопари, яичница и лук.
И стынут по развалинам жилищ
те, кто кромешно яростен и нищ.
Заносы, девяностые, весна,
что холодна и в доску не ясна.
Там из тридцатых смотрят мертвяки
как вехи из-за призрачной реки.
Она вблизи – два тоста до неё.
И над ворьём жирует вороньё.
И снег не унимается оплечь.
И не смолкает взбалмошная речь.
И не бледнеют в недрах темноты
лукавые хозяйские черты.
Полночный трёп, угар береговой,
в котором гости тонут с головой.
И не спешат принять на посошок
да пригубить запальчивый снежок.
Но сумасшедшим светом из окна
сплошная наледь за полночь полна.

Немного банально

Немного, совсем немного,
И станет акулой минога.
Немного, совсем немного,
И станет Георгием Гога.
Немного, совсем немного,
И трассою станет дорога.
Немного, совсем немного,
И ужасом станет тревога...
И человеку до Бога,
В сущности, тоже немного.
Да только людей ту дорогу
Проходит немного, немного.

Рыба моя

Рыба моя золотая, хозяюшка тихого плёса,
слышу, как ты заплетаешь кувшинок зелёные косы,
вижу тебя в повечерье девушкой на берегу,
сказке твоей верю, радость её берегу.
Рыба моя, серебрянка, стройная дочь океана!
Сквозь перекат спозаранку идёшь, не чувствуя раны…
Вижу тебя в кольчуге светлых стальных колец,
вьющую в пенном круге любви смертельный венец.
Рыба моя живая, сетей галилейских свиток!
Семь испекли караваев, тысячи были сыты.
Прочту анаграмму "ихтис", увижу размах креста –
в потоке порочных истин правда твоя чиста.
Рыба моя, тайна – воды и самой жизни!
Вёсел плеск величальный, полные солнца брызги!
Плыви, я тебя отпускаю в твой сокровенный скит –
ты же одна такая, мир на тебе стоит.

Когда тебе за шестьдесят

Когда тебе за шестьдесят,
Захочешь – не рванёшь назад,
Сшибая сверстников со сцены,
Но, отделивший "ты" от "я",
Выносишь тайну бытия,
Как гладиатора с арены.
Согласен, нужно долго жить,
Чтоб на земле всё искупить,
Что не вмещается на небе.
Любовь, предательство, обман,
И мимолётной девы стан,
И яд льстецов, и лесть плебеев.
Когда тебе за шестьдесят,
Уже нельзя ломать уклад,
Всё крутится, как по спирали,
Хотя не знаешь, вверх иль вниз?
И ловишь взгляд из-за кулис,
Того, кого сюда не звали.
Я самых близких гнобил сам,
Душе и сердцу – стыд и срам,
Но матушка меня любила!
Хотя и мало пожила –
Мне свои годы отдала,
Не выдумал я – так всё было!
Скрипит на мой чердак ступень,
И Переделкино, и Пермь.
И Курская дуга под носом.
Лязг гусениц гремит в душе!
И вдруг улыбка до ушей –
То внук пристал к тебе с допросом…
И забываешь про стихи.
И забываешь про грехи.
Слова мальчишки бьют шрапнелью!
Когда тебе за шестьдесят
(На печках дедушки лежат),
А ты бежишь за карамелью…