На первый взгляд, «Долой стыд» Фигля-Мигля напоминает такой островок безопасности посреди вандеи «Этой страны», но только на первый. Поэтому в конце предисловия автор успокаивает своего читателя: «Данное произведение не является вторым томом «Этой страны» (несмотря на появление в нем знакомых читателю персонажей). Второй том, тем не менее, будет). И тут же погружает окрыленного читателя в бездну «вещей слишком многочисленных, слишком глубоких, слишком темных, слишком странных или даже попросту слишком прекрасных, чтобы интеллектуальное общение с ними далось без труда или не вызвало беспокойства». Цитата из Генри Джеймса, наиболее известным произведением которого — подсказывает гугль — является «Женский портрет», роман, экранизированный в 1996 году («Портрет леди» с Николь Кидман и Джоном Малковичем в главных ролях). Я упоминаю об этом потому, что творчество Фигля-Мигля, как и Виктора Пелевина, предполагает кинематографическую ориентированность читателя, поскольку сама эпоха постмодерна объективно характеризуется вовлеченностью не только мира музыки или живописи (что было всегда), но и кинематографа в бэкграунд создающихся произведений. Один из первых романов автора, кстати, назывался «Ты так любишь эти фильмы». Так вот, ссылка на Генри Джеймса — это такой маяк, свет которого позволяет читателю не потерять ориентир в бурном море повествования, или, иначе говоря, авторская подсказка (кто не читал романа, тот, возможно, видел фильм), которая сработает, если читатель напрочь не забудет о ней, попав в эти бурные воды. И, действительно, книгу вполне можно представить портретной галереей женских персонажей, богатый внутренний мир которых, действительно, не оставляет места для вандеи, которой, казалось бы, только и заняты мужские персонажи:
«— У безграмотного "Московского листка" Пастухова тираж был сорок тысяч, а у "Московских ведомостей" — четыре, да и то при половине обязательных подписчиков. (Это профессор Савельев.)
— Зато и правительство, и Европа прислушивались к "Ведомостям", а не к "Листку". (Это специалист.)
— Может, и неплохо было бы "Московский листок" послушать. (Это блондинка рядом со мной)».
Действие романа происходит в современном Петербурге, впрочем, отдающим «Петербургом» Белого. Фигль-Мигль — петербургский автор, в противоположность Пелевину, и, подобно всегдашнему напряжению политической жизни России, явно интересующей обоих авторов, напряжение реальной литературной, по моему мнению, тоже формируется между этими двумя полюсами, которые данные авторы и выражают. Причем анализ этого напряжения у Фигля-Мигля — одна из сквозных тем. Говоря о «реальной» литературной жизни, я говорю о художественной литературе, о текстах, которые продолжают и развивают традицию великой русской литературы, а не о фаворитах масс-культа и лидерах продаж, и оба упомянутых автора, на мой взгляд, находятся в авангарде реального литературного процесса.
«Поскольку у нападок на реализм за последние годы образовался неприятный идеологический привкус, скажу так: реализм и постмодернизм одинаково неприемлемы. Первый недостаточен, второй лишен — тысячу раз простите — души. Плоды того и другого походят на размазанную по стеклу грязь, и то, что она взята из разных канав, утешает слишком немногих, пусть даже это и happy few. (И да, я люблю Пелевина. И нет, я не считаю Пелевина постмодернистом)».
Трудно не согласиться с этой характеристикой, в том числе, Пелевина, и с характеристикой автора, данной в аннотации к роману: «Игры "взрослых детей", составляющие сюжетную канву романа, описаны с таким беспощадным озорством и остроумием, какие редко встретишь в современной русской литературе». Год выхода романа «Долой стыд» ознаменовался также изданием в России «Серотонина» Мишеля Уэльбека и «ИЛК» Виктора Пелевина. Я нахожу, что у этих трех авторов есть объединяющие черты: все трое не укладываются в схему какого-либо «изма» и все трое во всей ее цветущей сложности парадоксально, но на удивление точно отражают жизнь. Настоящая, большая литература. Фигль-Мигль на этот раз тематически ближе к Уэльбеку. Мысль о роли абстрактных схем в жизни людей посетила меня именно при чтении романа «Долой стыд», Уэльбек попал на прилавки магазинов позднее. «Долой стыд» сфокусирован на этой идее.
Здесь она проиллюстрирована на примере узкого круга людей, очень тесно связанных между собой формальными и неформальными, видимыми и невидимыми связями, как в притче о слепом вожде слепых (эта аналогия напрашивается; в отличие от чего, Уэльбек прямо вводит в текст цитаты из Нового завета; Пелевин, как всегда, предлагает посмотреть на евангельские истины в сравнительно-историческом ключе), и все они, вооруженные своими убеждениями, не подозревая о своей истинной роли в истории и в жизни друг друга, идут прямиком в личный и общественный ад. Характеристики персонажей (данные с точки зрения других персонажей и по отношению к ним) даются в названиях глав, которые, подобно тегам, обозначают сюжетные линии (думаю, при повторном прочтении можно попробовать пройтись по ним). Основными персонажами первого ряда в романе является «вор, жених, заговорщик и доктор». Причем это характеристики как главного героя, так и связанных с ним лиц, глазами которых мы видим его в одной из приведенных ипостасей. Доктор — его конспиративная профессия, на самом деле, имитация доктора. Вором его видит прикинувшийся пациентом бывший осведомитель и редактор, чья внучка, декларативная феминистка (из тех, к которым, пользуясь выражением Пелевина, всегда будут вопросы), дружит с любовницей доктора, кассиршей. Заговорщик он в кругу тайного общества, членом которого являются и глубоко законспирированные действующие осведомители и просто работники служб безопасности (в романе их две, конкурирующих друг с другом на федеральном уровне). И он — жених зачетной блондинки-кассирши («зачетная была блондинка, но с "но". Сиськи-письки зачет, а взгляд мне не понравился; слишком серьезный, чего-то ждущий»), которая выбрала его в отцы своему будущему ребенку и, соответственно, себе в мужья (это тайный план, осуществление которого набирает обороты, о чем доктор, конечно, не догадывается — зачем нервировать человека раньше времени; но уже в Икее присмотрена кровать). Есть еще ряд персонажей второго плана, отличающиеся от персонажей первого грамматически: рассказ о них ведется от третьего лица. Это Соня (дочь майора, с которым ведет бесконечный внутренний диалог бывший редактор — линия «вор», хотя это не воровство, а эксы, мог бы догадаться, но диалоги ведет не о том, и ничего другого видеть не может); Муся, внучка редактора, актуальная феминистка (она постоянно работает над собой, стараясь быть последовательной и «идя по своему необычному пути с отвращением», превратиться в лесбиянку). Блондинка — еще один заговорщик, пробившийся в любовники к Соне. Два куратора, ведомствам которых доктор негласно поверяет тайны своих пациентов: Нестор и хромой полковник (из «Этой страны», забежал на минуточку из Маасквы). Представители кукловодов проходят по краю, они почти не видны. Некоторые, как майор, отец Сони, с которым десятилетиями ведет непрекращающийся внутренний диалог о добре и зле отец Муси, уже перешли в мир иной (не пережив 1991), но их присутствие до сих пор ощущается. Все действующие лица (многие являются пациентами доктора — психотерапия в моде) связаны друг с другом внутри малого круга опосредованно, не зная об этом, поскольку двигаются в колее своих представлений о целях, смысле и, исходя из этого, окружающих, т. е., не дают себе труда посмотреть на реальность поверх схемы. Интересная подруга у Муси, — думает доктор, — посмотреть бы на нее, — не подозревая, что он с ней спит. А просто они оба сводятся друг для друга к необходимой функции: она для него любовница, он — нужный отец будущего ребенка, как она это себе представляет. И, в общем, это даже был бы правильный расклад, если бы в нем присутствовало чувство, дающее смысл всему этому. Это отсутствие проявится позднее, при появлении чувства — не в том месте и не в то время, которые предусмотрены рабочей схемой.
Какой урод ставит ей черные синяки на запястьях, дать бы ему в морду, — думает второй заговорщик, — не зная, что именно с «ним» встречается конспиративно. Отчасти лучше обстоят дела у Блондинки с Соней; видимо, потому что… потому что… сначала было чувство; дело началось естественным путем… — ну да, с попытки изнасилования — впрочем, это точка зрения Сони, озвученная доктору; а доктор, занятый мыслями об эксах, не обратил внимание на тот факт, что в этом кейсе непропорционально большое внимание было уделено потерпевшей «проклятым трусам», и на самом деле психической травмой была ее экипировка, не подходящая для первого свидания с нравящимся ей мужчиной. Не La perla.
Другими словами, в структуре романа налицо четкая концентрическая схема (а где нет схемы, нет произведения искусства, хотя это и не все), в высшей степени правдоподобная, несмотря на чистый схематизм и условность, — за счет, увы, типичности ситуации, а также мастерства автора и, соответственно, качества текста. Несмотря на запутанность сюжета (Фигль-Мигль тяготеет к детективному жанру), текст прозрачен, как роса, и весь мир отражается в нем четко и ясно. Стилистически автор тяготеет к иронии, и с этой точки зрения текст тоже великолепен. «Да, я оставил мысль о мемуарах — псогос, знаете, на манер "Тайной истории" Прокопия Кесарийского. Потому хотя бы, что Прокопий Кесарийский писал об императоре Юстиниане, его жестокой, блестящей, распутной жене, министрах-душегубах и Велисарии, а мне бы пришлось называть имена, которые даже мне самому мало что говорят. Хула на Борю, Гарика и Юрия Андреевича! Юрий Андреевич, кстати, мне всегда нравился. Он спятил, как и все мы».
Текст, можно сказать, на уровне Петербурга — города, в котором происходит действие. Наводненность его историей, политикой, историей политики (Плеве, Катков, Пуришкевич; вопросы внутренней политики в период перед революцией 1917 — сквозная тема Фигля-Мигля), как я уже отмечала в начале, слышится эхо Петербурга Андрея Белого. И Достоевского, конечно, потому что Петербург сам по себе уже просто не может всем этим не отдавать, автор чувствует это кожей, это знание входит в его плоть и кровь и формирует основу стиля. А так как автор — повторю — любит фильмы, присутствие Тарантинушки тоже ощущается — заговорщики слегка играют в его Бешеных псов (только ники, никаких пересечений в жизни, ха-ха-ха).
Единственным героем, преодолевшим колею, стал, как ни странно, формально безумный старик из линии «вор». Его безумие было вызвано обстоятельствами жизни — так получилось, что он стал информатором, но он любил (не в романтическом смысле, а в христианском) и старался понять. Видимо, поэтому.
Действие романа заканчивается под Новый год. «В черноте за окном шел снег и волшебно блестел под фонарями, разминались перед полуночной канонадой петардисты, медленно проехала машина, за которой долго еще, как шлейф, тянулась музыка, и Максимчик сказал, почему бы нам до прихода гостей не выпить по глотку за самих себя, и обоим не хотелось подниматься. А потом прозвенел звонок, и мы пошли открывать. Вместе, взявшись за руки. Все, как я и планировала».
Чтобы оценить эту шутку (судьбы), надо прочитать роман…