***

У прадеда отняли Бога, у деда — страну.
Отец потерял семью. Из меня вынимают душу.
Остался язык, но старую борону
тащить все трудней, к тому же я сильно трушу.

Такое вот измельчание. Сужение по оси,
входящее конусом в центр глазного кома.
И нечем отныне земельный постичь массив,
раскинувшийся от кладбища до роддома.

Пространство безмолвно стирает за следом след.
Попробуй уйти от проекций, когда их тонкий,
но неустанно пульсирующий свет —
единственное, что сдерживает потемки.


***

В гремящей электричке по распоротой
на лоскуты промзон изнанке города
он снова, словно швейным челноком,
движенья совершает языком.

Поэт, он потому и стал курьером,
что день за днем переправляет верой
и правдой самый нестандартный груз
посредством строчек, вынутых из уст.

Не зная ничего про адресата,
он так теперь и следует куда-то
по неисповедимому маршруту
навстречу неизвестному чему-то.

Совсем не факт, что до захода солнца
он расплетет узлы и доберется
к безномерной заброшенной заставе.
Но он сумеет все же. Он доставит.


***

Младшая дочка.
Откуда взялась эта мания
быть в каждой бочке
затычкой и центром внимания?
В личных, общественных,
внутрисемейных делах.
И, что бесчестно,
на маминых похоронах.

Старшая — с краю, взгляд в кучку,
глодает комок.
Младшая драит глаза, звучно
валится с ног,
и содрогается вынесенный
парапет
под сиротинкой шестидесяти
с лишним лет.

В мыслях сжигая
свой немногочисленный род,
старшая крепко сжимает
измученный рот,
словно и не было споров,
упреков, обид,
после которых
годами болит и саднит.

И обнимаются туго,
как те деревца,
что прорастают друг в друга
всю жизнь без конца.
Так и стоят,
охватившись руками,
безмолвные.

Разные. Равные.
Рваные. Ровные.

Кровные.


***

Ролик, запощенный на глобальном
хосте: китайский достав смартфон,
сорокалетний латыш детально
кузов исследует и салон
двадцать четвертой советской Волги,
наполированной, как стекло,
от колпаков до приборной полки.
И, не сумев найти нужных слов,
непроизвольно бурчит по-русски:
Ty zhe moya krasavitsa.
Морщится, словно при перегрузке.
Дальше все обрывается.


***

Как после Гуантанамо: живой,
но с пережженным внутренним динамо,
заблудший сын ведет свой путь домой,
сводя с ума все GPS-программы.

Задраенная дверь в его подъезд
не проявляет жалости ни грамма
к утратившему ключ, зато есть мама,
которая не выдаст и не съест.

Зачем и почему он удирал
отсюда, как от злобных печенегов,
ступнями синтезируя крахмал
из жалящего сквозь подошвы снега?

В чем убеждал кусты, забор и дым
фабричных труб, когда и так понятно:
любить — не значит принимать любым,
а значит — отпускать, но ждать обратно.


***

Где взять уникальные прошивки
на миллиарды сотовых?
Конструктор никогда не разработает
столько операционных систем.
Логичнее выпустить одну на всех, общую.
А не похожими друг на друга
их сделает пользовательский опыт:
настройки языка, смайлы, закачки
и прочий контент.
Конечно, вся эта дребедень
не имеет ничего общего
с подлинной душой телефона.
Но при желании и ее можно
сохранить на облаке.
Когда тушка сдохнет,
черновики стихотворений
и размытые фото
еще кому-нибудь пригодятся.


***

Бесплотные, как дух среди огней,
за эти многочисленные дни
они мне стали ближе и родней
моей немногочисленной родни.

Пока живут они, живу и я,
и если все перемотать назад,
то вместе с ними из небытия
всплывет и мой оцепеневший взгляд.

Я слишком полюбил на них смотреть —
героев, игнорирующих смерть.


***

Ни байка, ни кабриолета.
Ни кортика, ни пистолета.
Пока спецагент укрощает врага,
он чинит седло табурета.

Пока спецагент зачищает весь мир,
он пыль вытирает и драит сортир,
выносит мешки на помойку.
Небритый, нестройный и немолодой,
в растянутых трениках, майке худой
ползет пылесосить под койку.

Пока спецагент, одолев горный пик,
всем телом отважно к верхушке приник,
и снизу союзники машут,
я с болью гляжу на папашу.

И в этот момент предрекаю себе,
что фатуму наперекор и судьбе,
куда меня странствия ни занесут,
в какие далекие страны,
я сам себе буду и мера, и суд,
и смокинг, и бабочка, и скалозуб,
а папкой своим я не стану.

Вообще никогда им не стану.


***

Осень среди пожелтевших рассыпанных гранок
бьется о землю, как серая утка-подранок
с оттиском вспененной киновари на груди,
плачет: Останься, пожалуйста, не уходи.


Кем нужно быть, чтоб в ответ на животную муку
не протянуть из кармана озябшую руку
и не пригладить разбитые в клочья страницы
наспех придуманной и недописанной птицы.


***

Хотел одного,
а вышло совсем другое.
Жаждал другого,
а получил одно:
зачин для драмы
про сломленного героя,
камнем спускающегося на дно.

Ниже, чем Спасск и Китеж,
куда тут выйдешь.
Сколько хватает взгляда —
сплошной провал.
Но если бы вдруг исчезло
все, что так ненавидишь,
то отчего, интересно,
ты бы тогда страдал?

Шире маши руками,
чаще сучи коленкой.
Пусть все живут,
и только ты один не живешь,
вместо нытья и плача
перед четвертой стенкой
жуй эту воду молча,
неутомимый ерш.