— Летом в издательстве «Вест-Консалтинг» появилась Ваша новая книга «Скорбный лист», пожалуйста, несколько слов, почему у книги такое название, о чем она и кому адресована?
— Адресована она всем. Кто не болел или не терял близких? Это всеобщий жизненный опыт. А название, так вся ж история нашей жизни, говоря словами Экклезиаста о человеке: «...все дни его — скорби...»
— Владимир Маканин как-то сказал: «Опасно писать про любовь и смерть», Ваши рассказы и про то, и про другое, или про борьбу и с тем и другим. Согласны ли Вы с Маканиным?
— «Про смерть» писать одновременно и просто, если писать искренне, и сложно, потому, что «Она» неведома, это только наше представление о ней. А «про любовь»? Так кто ж может сказать, «что есть любовь»? Я уже писала про путаницу в понятиях, в отождествлении, зачастую, секса с любовью. Но любовь — это чувство, а секс — действие (недаром «АКТ»). Вон Отто Вейнингер писал, что «настоящая любовь может быть только платонической». По мне, так любовью многие называют свою эмоционально-физическую зависимость от другого. Многие описывали эту зависимость, одни удачней, другие нет, у С. Моэма в «Бремя страстей человеческих» или у В. Каверина в «Открытой книге», по-моему, получилось. Часто мне кажется, что любовь плотская — это один из мифов, созданных людьми. Вообще же наше сознание во многом мифологизировано.
— По Вашему первому образованию Вы биолог, это как-то отразилось на Вашей литературной деятельности?
— Мое пристальное внимание к жизни тела (плоти) во многом обусловлено, так мне, по крайней мере, кажется, изучением физиологии человека. А это, в свою очередь, вплотную связано с психологией. Взаимоотношения тела и души не только ярчайший пример диалектического закона единства и борьбы противоположностей, но и одна из самых важных тем литературы.
— Вы довольно долго живете в Германии. Как повлияла эмиграция на Ваше творчество?
— Произошло тематическое обновление прозы. Появились размышления о новом обществе, в котором приходится жить. Удивление, а иногда и просто ошарашенность иной ментальностью, привычками и традициями. Вплоть до жестикуляции и мимики. Теперь в повседневной жизни приходится проходить, иногда и достаточно болезненный, курс «страноведения». Сейчас как раз об этом сходстве и различии менталитетов, разности в отношениях к тем или иным ценностям, адаптации и интеграции в новое общество я пишу документально-художественную прозу. На мой взгляд, для русскоговорящего, русскомыслящего человека Германия, особенно поначалу, предстает как «перевернутый» мир. Человек испытывает состояние почти «культурного» шока. Так ведь это Европа! И даже столь «интернациональный» слой, как бюрократия, и тот отличен!
— В одном из своих интервью С. Довлатов рассказывал: «У писателя-эмигранта есть огромное преимущество — двойная аудитория. Всегда есть запасная аудитория. И всегда есть запасной издатель». Это действительно так, как говорил писатель, что в чуланчике у автора-эмигранта про запас имеются такие вот варианты, или это был, мягко говоря, свободный полет фантазии?
— Довлатовские утверждения и вправду фантастичны! Нужно заметить, что даже в Германии, где более трех миллионов русскоговорящих, это самая большая, на сегодняшний день, диаспора, по-настоящему нет читательской аудитории. Если «люди газеты» еще есть, то «людей книги» не так уж много. Да и достаточно посмотреть на выбор книг в «русских» магазинах ФРГ.
— Сейчас много спорят о путях-дорогах литературных произведений к читателю, куда автору податься: в Интернет, на бумагу, или на диск, какая из них, по вашему мнению, перспективнее?
— Конечно, публикации электронные необходимы, чтобы найти «свою» аудиторию. Но без бумажных публикаций обойтись невозможно, это самый интимный, что ли, контакт: между книгой и читателем. Электронные книги это все равно не то, нет некоего «одушевления» вещи. Так же как никакой компьютер, самый навороченно-накрученный, не заменит старой, доброй старушки-машинки, с которой были у каждого свои «доверительные» отношения. И как бы ни «хоронили» Гуттенбергову эпоху, книга, бумажная останется. Не даром девяностолетний Р. Бредбери не дает оцифровывать свои книги.
— В последние годы в писательской среде наметилась тенденция к сквернословию не только в устной речи, но и на бумаге: у поэтов изматериться в стихах, так это просто шик, о прозаиках и говорить нечего. Каково ваше отношение к подобному «хождению литераторов в народ»?
— В. Набоков написал свою «Лолиту» без мата. Вы представляете современного писателя, пишущего тематически близкую этому роману вещь, без него? На мой взгляд, мат как речевая «смазка» очень экспрессивен, но это же в каком-то смысле и «конец» языка! Ведь матерно раньше изъяснялись, когда слов не хватало, когда уровень агрессии зашкаливал... Это нынче им пользуются в м е с т о слов. Немцы в Германии, к примеру, убеждены, что «бля» — это русский артикль, из-за частого употребления.
Уже можно писать не об употреблении мата в литературе, а злоупотреблении им. Я не пуристка, и тоже употребляю мат в своей прозе, но только в крайнем случае. Когда, как говорится: «из песни слова не выбросишь». А уж совсем смешной представляется провозглашаемая некоторыми связь между матерщиной и свободой. Свободой писать матом? К тому же нужно не забывать, что всегда, во все времена существовал зазор, а, может, и пропасть между литературным языком и просторечием. И говорить теперь, что современный русский литературный язык — язык несвободы крайне странно. Вы затронули важную, во многом болезненную тему, которую необходимо широко обсуждать.
— Новый цензор вышел на литературную арену всей постсоветской территории — рыночная конъюнктура, теперь, как я понимаю, «читатель-гегемон» диктует писателю, что и как он должен делать. Как, по-вашему, это прогресс, или наоборот?
— Регресс — точно. Еще в конце 80-х годов социологи прогнозировали, что Россия станет потребителем самой дикой и тяжелой эротики, сцен насилия, брутальности. Читатель, многие годы отлученный от литературы, погруженный в волны масскультуры, отвык от нормального чтения. Читателю просто навязывали многие так называемые «ценности» масскульта. Но как пережили «новояз» советских времен, обязательное изучение «шедевров» соцреализма, такие псевдонауки, как научный атеизм, научный коммунизм и прочую дребедень, думаю, что и переживем и эту масскультурную напасть. Предстоит долгий и трудный процесс преодоления.
— Наши «литературные отцы» недавно обсуждали и разносили в пух и прах литературные конкурсы и фестивали, проводимые сегодня, можно смело сказать, по всему миру. Исходя из Вашего опыта участия в международных конкурсах, поделитесь впечатлениями, действительно ли так все плохо и катастрофично, или критики несколько преувеличивают?
— Мне сложно об этом говорить, так как мое участие было всегда виртуальным. Но точно знаю, что для рассказа, новеллы, очерка, одним словом для того, что нынче называется малой прозой — это, пожалуй, пока что, единственный выход для ее существования. Эти конкурсы явились жизненной необходимостью, своеобразным «реанимационным отделением», спасением жанра, и потому голословно ругать это начинание — конкурсы и фестивали, это — сознательно уничтожать традиционный русский литературный жанр. Но это тоже большая тема.
— Инна, Вы пишете прозу, эссе, сказки, совсем недавно прочитала Ваши воспоминания и знаю, что Вы дружили или были знакомы со многими писателями и поэтами, имена которых известны широкому кругу читателей, не собираетесь ли Вы сесть за мемуары?
— Конечно, у меня, как и у каждого, есть воспоминания, теплые и не очень. Кое-что мною уже написано, но это еще должно отлежаться в столе. Ведь я пишу о людях, которых помню, которых ценила, и каждое мое слово о них должно быть верным, взвешенным и адекватным. Я очень дорожу своим «подвалом памяти» и потому осторожна в суждениях, оттого, если и появятся эти воспоминания, то думаю, что не скоро. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает...