Своеобразие звука всегда определяло стихи Михаила Кузмина…
Слышались созвездия созвучий Чимарозы, или доносились отрывки из «Севильского цирюльника»; великолепно пели виолы, но и серебряный клавесин вплетал свои звуки в фиолетовые тона лилового пространства…

Такова надпись на солнечных часах: но, кажется, Кузмину ближе сумерки, таинственное убывание света, ведущее к лабиринтам ночи, погружаясь в которые, можно выйти в пределах роскошной Александрии, чтобы услышать ароматные, многими цветами пахнущие песни; или оказаться в старом Веймаре, где в шлафоре гуляет по городу солнце:

Мультикультурность Кузмина великолепно наполняла его стихи: вспыхивал на солнце духа розоватый мрамор сиятельной античности, оживали перетолкованные на русский лад мифы; сектантское неистовство слышалось порою в песнях, становящихся похожими на радения, и совершенно чудесно, по-своему, перенасыщено плыла Италия: в венецианских каналах отражался вечный карнавал с не ветшающими масками, а Равенна сияла солнечным медом, отливая зеленою чернотою пиний.
…Вдруг таинственный Гермес возникал в почти детском стихотворение, и сложно было определить — игра ли заводила поэта в странный угол реальности, или мистика, знакомая ему по разным трактатам, давала такие плоды:

В поэзии было нечто бархатное, прихотливое; словесные орнаменты закручивались сложно — но и просто: прекрасная амбивалентность, сулившая питательное чтение.
Пальцы дней нежно касались тразименского тростника, графики астрологии приобретали словесный колорит, кавалер в таком торжественном платье проходил венецианскими, пахнушими затхлой водой проулками…

Сколько всего в прекрасном цветнике Михаила Кузмина — не перечесть!