В последнее время мне не спится по ночам. Ложимся мы с женой в час ночи, наработавшись на компьютерах. Засыпаю я быстро. Жена еще долго лежит, дожидаясь сна, приобняв меня одной рукой. Я, заснув, не чувствую, как она убирает руку, отворачивается и уходит в сон. И каждый раз, вот уже который месяц, я просыпаюсь ровно в три часа ночи. Долго лежу, читая про себя молитвы или стихи, чтобы заснуть. Иногда засыпаю, но чаще всего что-то внутри меня начинает скрести, саднить, свербеть в душе, я не могу лежать спокойно, не нахожу себе места в постели, встаю и прохаживаюсь по своему большому дому. Сажусь в кресло в зале и сижу в полутьме, думаю.
Вот и сегодня просыпаюсь, открываю глаза. Сквозь неплотно прикрытые шторы пробивается в спальню лунный свет. Часы на тумбочке показывают, как обычно, ровно три часа. Лежу, слушая, как рядом со мной спокойно дышит жена. Пытаюсь читать стихи про себя: "Приближается звук. И, покорна щемящему звуку, молодеет душа!" "Молодеет душа, молодеет душа, — повторяю я про себя. — Душа моя стариться не собирается. По-прежнему молода, свежа, как и пятьдесят лет назад. И тело вроде слушается, хотя все чаще жена мне делает замечание, чтоб я не сутулился. Значит, начинает гнуть к земле".
Я прислушиваюсь к дыханию жены, спит она всегда очень чутко. Когда она начинает выдыхать, я откидываю с себя одеяло, стараясь не разбудить ее. При следующем выдохе сажусь на кровать, опускаю ноги на пол и замираю, прислушиваюсь, не разбудил ли. Нет, жена по-прежнему дышит ровно, спокойно. Я потихоньку сую ноги в тапочки и при ее очередном выдохе быстро встаю с кровати и снова замираю. Слава богу, дышит мирно, безмятежно. Я бесшумно, мягко ступая по полу, выхожу из спальни и иду на кухню.
Там светло. Шторы распахнуты, створки большого окна открыты. Из палисадника веет предутренней прохладой, терпко и сладко пахнет травой газона, которую я скосил вечером, доносится неумолчный слитный стрекот кузнечиков. Большая пятнистая луна замерла над лугом, сияет в окно, словно наблюдая за мной. Я беру сигареты с тумбочки, зажигалку, закуриваю и подхожу к окну. Приближается звук... Нет, за окном тихо, даже собаки не лают. Поздний час! Только без устали, нескончаемо, страстно звенят кузнечики.
За лугом темнеет бывший сельский клуб, ставший в последние годы временным зернохранилищем для фермера. Дети в деревне перевелись, вот и некому стало ходить в клуб. Закрылась школа, которая сиротливо замерла неподалеку от клуба, рядом с таким же мертвым магазином. А когда-то все здесь жило, шумело, бурлило. Помнится, в такие теплые летние ночи, когда закрывался клуб, мы, подростки, еще долго и шумно гуляли по деревне, подшучивали над парочками, которые прятались от нас в садах, за избами, а возмужав, сами стали разбредаться парочками по укромным местам!
Вдруг мысленным взором я вижу себя семнадцатилетним, в клубе, рядом с тринадцатилетней девушкой — рядом с Таней. Мы сидим на скамейке среди людей, смотрим фильм. Электричества тогда в деревне не было. Кинофильмы в круглых жестяных коробках привозили к нам из района вместе с мотором, который заводили перед показом фильма, чтоб он давал ток. Каждые десять минут лента заканчивалась, фильм прерывался. Киномеханик доставал из коробки очередную бобину с кинолентой и заряжал ее в аппарат. Клуб погружался в долгожданную темноту на две-три минуты. Когда гас свет, я осторожно и бережно брал бархатную, тонкую руку Тани в свою и с замирающим сердцем начинал ее гладить, едва касаясь дрожащими от волнения и нежности пальцами, сгорая от томительного счастья.
Помнится, в тот миг не было в мире человека счастливее меня! Когда из кинобудки раздавался первый стрекот киноаппарата, еще до того, когда над головами зрителей вспыхнет светлый луч, освещая зал, я отпускал девичью руку. Мы сидели рядом, замерев, не глядя друг на друга. Я тупо смотрел на экран, не понимая, что там происходит, ждал, когда снова погаснет свет. Через десять минут все повторялось сызнова. Потом, ночью, в своей постели я сладостно и мучительно вспоминал эти минуты невыносимого счастья! Провожать ее в те дни я не пытался. По другую сторону от Тани в клубе на скамейке сидела ее старшая сестра, не догадываясь, что происходит с нами в минуты затемнения. Вместе с сестрой Таня уходила домой из клуба.
Началось это мое томление при виде Тани весной. Она как-то неожиданно расцвела в ту весну, налилась, превратилась из худенькой девчушки в юную красавицу: ловкую, изящную, с ясным блеском темно-зеленых глаз. Никто не мог во время игры в салки на лугу возле клуба так юрко и ловко увернуться от стремительно летящего в нее мяча! Никто не мог так легко и живо ускользнуть от горевшего парня в игре "горелки", не давая ему коснуться себя — осалить! Да-да, помнится, когда мы были с ней в паре в игре "горелки", никто не мог нас разбить, разлучить, как ни пытался!
За лето она загорела, стала еще женственней, изящней и краше. В августе, выбрав момент, когда ее старшей сестры не было в клубе, я решился проводить ее до дома. Идти было недалеко, от клуба всего метров двести. Мы шли рядом, не глядя друг на друга, шли быстро и молчали. Я онемел от счастья провожать ее, трепетал всю дорогу, не знал, что говорить, что делать в таких случаях. За руку взять ее я робел. Я не знаю, что думала, что чувствовала она в тот сладостный для меня момент. Возле своего крыльца она приостановилась, глянула на меня впервые за всю дорогу, кинула быстро:
— Я пришла! Пока!
Я все так же молча кивнул. Она взбежала по ступеням на крыльцо, скрылась в тени и громыхнула дверью.
Я остался стоять у крыльца, только сейчас заметив, что безоблачное небо сплошь усыпано яркими звездами, а над киселевским бугром завис узким серпом юный месяц. От клуба доносились веселые голоса моих приятелей. Два чувства тогда томили меня: счастье, что я решился проводить Таню и она не отказалась пойти со мной, и было стыдно, что за всю дорогу к ее дому я не произнес ни слова, неловко было за свою робость и застенчивость. "Уж завтра, — думал я, — когда снова буду провожать ее, непременно найду, о чем поговорить". Я повернулся и бросился бежать к клубу, не чувствуя своих ног. Над моей головой весело и насмешливо перемигивались звезды, а под ногами язвительно звенели, перекликались кузнечики.
Я докуриваю сигарету, тушу ее в пепельнице на столе, вдавив окурок пальцами, и направляюсь к выходу из дома, повторяя про себя слова стихотворения: "Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю, старый дом глянет в сердце мое, Глянет небо опять, розовея от краю до краю, и окошко твое". Меня зачем-то потянуло пройти к избе родителей Тани, пройти тем путем, которым я когда-то провожал ее. Я знал, что старый дом ее давно покинут, никто в нем не живет. Печально стоит он, одиноко, с покосившимся, полуразрушенным крыльцом, на которое она когда-то легко взлетала, убегая от меня.
Я осторожно подхожу к своей двери, намереваясь выйти на улицу, но приостанавливаюсь. Начну открывать, дверь скрипнет, и жена проснется, спугнет лирическое состояние, заполнившее мою душу при воспоминании о первой любви. Возвращаюсь на кухню, взбираюсь на подоконник и спрыгиваю вниз, в палисадник, на мягкий газон. Сладостный запах свежескошенной травы здесь чувствуется еще сильнее. Я иду по газону, мимо цветущих кустов роз и лилий, к дорожке, перешагиваю через ряд цветущих бархатцев, потихоньку открываю калитку и выхожу на луг. Луна сияет так ярко, что звезд почти не видно, только наиболее яркие в темную ночь сейчас тускло и робко замирают на светлом небе, не мигая, печально смотрят на землю.
На двери клуба висит большой амбарный замок. Глина на его стенах местами облупилась, обнажив серые бревна. Когда-то здесь, у входа, всегда было шумно. Из этой двери высыпали мы на улицу, когда клуб закрывался.
Помнится, на другой день, после той ночи, когда я молча проводил Таню до избы, я с трепетом выходил из клуба вслед за девчатами, среди которых была она, выходил, предвкушая сладостную прогулку с Таней, надеясь, что на этот раз язык будет меня слушаться. Вышел, стал искать ее глазами и не увидел среди подруг. Я растерялся, заметался в темноте, выглядывая ее, но Тани нигде не было. Я бросился за угол клуба, кинулся к ее дому, считая, что она отправилась одна домой. Приостановился, вглядываясь и вслушиваясь в темноту. Но, кроме веселых возгласов и смеха ребят, расходившихся по домам, ничего не было слышно. Таня растаяла во тьме.
Следующей ночью все повторилось вновь. Таня снова растворилась среди толпы подруг, исчезла непонятно как и куда. Я снова прибежал к ее дому, долго стоял у крыльца, поджидая ее. Но Таня не появлялась. В следующие ночи я стал выходить из клуба заранее, поджидать на улице, жадно выглядывая ее среди девчат, выходивших из клуба в темноту, но она непонятным образом ускользала от меня. И я, огорченно прождав ее у крыльца избы, побито, с тоской в душе в одиночестве брел домой.
Позже, когда через несколько лет я встретил ее в Москве и спросил, как она ухитрялась скрываться от меня, Таня, смеясь, рассказала, как она ныряла в темноту из толпы девчат и мчалась сначала не в сторону дома, куда я ожидал, что она побежит, а потом летела домой. В спальне с трепещущим от бега и волнения сердцем радостно смотрела в окно, как я кручусь у крыльца, поджидая ее.
— Зачем ты убегала? — спросил я.
— Мне было всего тринадцать лет. Я стеснялась, переживала первые твои прикосновения, которые меня пугали. К этому подмешивалось смущение из-за проявленного ко мне внимания. Мне было неловко и неудобно перед подружками.
Она рассказала, как однажды через бабушкин сад убежала от меня в огород и спряталась в овсе, как дрожала, сидя в нем, от страха, прислушиваясь к ночным шорохам, а потом, трепеща от ужаса, пробиралась через ночной темный сад с его таинственными, непонятными звуками. За каждым кустом ей мерещилось что-то страшное и неведомое.
Осенью я уехал из деревни по комсомольской путевке строить газопровод Средняя Азия — Центр. Помнится, зимой я примчался со стройки в Масловку на несколько дней. Таня училась в восьмом классе в соседней деревне Киселевке, жила там на квартире у родственников. Мне нестерпимо хотелось увидеть ее, и я уговорил двух своих деревенских приятелей сходить вечером в Киселевку, в клуб, за четыре километра. Из той прогулки мне навсегда врезались в память два ярких момента. Явственно вижу сейчас, как мы втроем идем лунной ночью напрямик по полям, по плотному снегу. Полная луна ослепительно освещает девственно чистый снег, который поблескивает искорками и бодро хрустит под нашими ногами. Мы молоды, оживленны, в предвкушении веселья в киселевском клубе. И предвкушение нас не обмануло. Не знаю, запомнили ли мои приятели тот вечер, а у меня до сих пор стоит перед глазами, как я танцую с Таней, как она касается меня своими руками, вызывая в моей душе незабываемые упоение и блаженство.
Я обхожу клуб, смотрю в сторону темневшей при лунном свете избы Таниных родителей. Старый дом глядит в сердце мое и манит к себе! Зачем? Нет ответа. Я тихонько бреду мимо здания бывшей школы, мимо угрюмого, притихшего бывшего магазина к старому дому с заколоченными окнами. Останавливаюсь возле сгорбившегося крыльца, смотрю на забитое досками окошко, из которого некогда наблюдала за мной Таня, — и вдруг, как тогда, пятьдесят лет назад, щемит сердце, начинает колотиться в груди беспокойно и тяжко. Я шумно вздыхаю. Возле соседской избы просыпается, ворчит пес, услышав меня. Он старый и смирный.
За избой, возле которой ворчит пес, был дом моей бабушки; не дом, а полуземлянка с земляным полом. Я смутно помню его всегда темные, без окон, сени, одну комнату с маленькими окошками под самым потолком. Мама рассказывала, что, когда мне было четыре года, а Таня только родилась, мама по пути к свекрови заходила со мной по каким-нибудь своим делам к Таниной матери. Они разговаривали, а я качал в люльке новорожденную крошку, не подозревая, что, повзрослев, эта девочка станет причиной многих моих бессонных ночей и сладостных мучений. Я не помню, как качал маленькую Таню, но со слов матери отчетливо вижу в своем воображении, как четырехлетний мальчик с нежностью качает в люльке, подвешенной за кольцо к дубовой притолке потолка, свою первую и последнюю любовь.
Потом была армия. Провожали меня из Масловки в мае. После шумного застолья в саду, под цветущими деревьями, при ярком солнце захмелевшие родственники и друзья пешком отправились за деревню, на бугор, где всегда прощались с покойниками и парнями, призванными в армию. По пути к провожающим присоединялись односельчане. Пришла и Таня с подругами. Помнится, перед тем как лезть в кузов машины, которая увезет меня в райвоенкомат, я осмелился — был под хмельком, — подошел к Тане, хотел поцеловать ее на прощание, но она уклонилась от поцелуя, спряталась за подругами.
После армии были новые стройки, заводы в разных городах большой страны. Но Таня почему-то не покидала моей души. Когда я ненадолго заскакивал в деревню навестить мать, Тани в Масловке уже не было. Она жила в Москве.
Постояв возле старого Таниного дома, я направляюсь на мост через Алабушку, где в дни нашего детства была плотина с трубой, которая торчала из плотины метра на два над рекой. Вода из трубы с шумом падала с высоты в реку, вырыв бучал, небольшое озерцо, в котором мы, ребятишки, любили купаться в жаркие дни. Радостно визжали, заскакивая под шумный водопад из трубы. Была среди нас и маленькая Таня, которую я почему-то выделял среди других еще в те детские годы. Теперь там бетонный мост. От плотины не осталось и следа. Я передумываю идти на скучный мост, который построили после того, как я уехал из деревни. Никаких чувств он во мне не вызывает.
Возвращаясь к своему дому, я думал о новой встрече с Таней, уже в Москве. Тогда я поступил во ВГИК, был в Москве на сессии и однажды встречал на Павелецком вокзале свою старшую сестру Тамару. Я не знал, в каком она приехала вагоне, стоял возле угла старого здания Павелецкого вокзала, вглядывался в проходивших мимо меня пассажиров прибывшего поезда, ждал Тамару. Искал я глазами сорокалетнюю женщину, не обращал внимания на молодых девчат и не заметил, как мимо меня проскользнула Таня, приехавшая из Масловки после майских праздников этим же поездом. Она тоже не увидела меня. Тамара рассказала мне, что ехала в одном вагоне с Таней. Прежнее чувство вспыхнуло во мне, страстно захотелось увидеть ее.
Оставив Тамару у нашей тетки, я помчался на вокзал, в справочное бюро. Тогда на всех вокзалах были будочки справочного бюро, где можно было узнать адрес любого жителя Москвы и как доехать к нему. Получив адрес, — Таня жила в женском общежитии, — я тут же купил шампанское, цветы и с трепещущим от волнения сердцем полетел в метро на Речной вокзал, откуда ходил четырехсотый автобус в Зеленоград.
И вот я стою перед вахтершей общежития. Она остужает мой пыл, говоря, что парням в общежитие ходу нет. Таню можно вызвать через какую-нибудь девушку. А в комнату нельзя! Я протягиваю женщине студенческий билет ВГИКа, прошу умоляющим голосом, что я на минутку, здесь моя землячка, что сейчас день, я быстро уйду. Женщина смотрит в мой студенческий билет и с удивлением спрашивает, мол, это у вас артистов учат? Я говорю: да, да, у нас и артистов учат, но я не артист, я буду писать для артистов! У меня вот уже и книжка есть, показываю я ей свою первую книгу с моим портретом на обложке. Вахтерша недоверчиво сверяет имя автора на обложке книги с именем в студенческом билете и с уважением пропускает меня, вернув книгу, но оставив у себя студенческий билет.
Женское общежитие — обычный многоквартирный дом. Я взлетаю по чистой лестнице на четвертый этаж и звоню в квартиру. Открывает Таня! Открывает и замирает на пороге с удивлением на лице. Я в бурном восторге врываюсь к ней и пытаюсь обнять. Она сопротивляется, отстраняется, но, вижу, не сердится, улыбаясь, спрашивает: "Ты откуда?" Удивление не сходит с ее лица. В квартире была она одна.
Мы сидим за столом. Перед нами бокалы с шампанским с веселыми пузырьками. Таня листает, рассматривает мою книгу, а я говорю, говорю, говорю. Что я тогда говорил ей? Не помню сейчас. К тому времени я уже понаторел в болтовне по литстудиям, утратил робость и застенчивость. Восторг при виде Тани распирает мою грудь, и слова сами льются и льются из меня...
Заново переживая эту чудную встречу с Таней, я подхожу к своему дому. На востоке, над киселевском бугром, небо заметно светлеет, занимается ранняя утренняя заря. Я машинально, потихоньку открываю калитку в палисадник своего дома и вздрагиваю от голоса жены, вернувшего меня в настоящую ночь.
— Ты где был? — спрашивает жена.
Она в нежно-розовом халате, как привидение при свете луны, стоит возле каменных ступеней, ведущих на веранду нашего дома. Я молча подхожу к ней, падаю на колени, обнимаю ее ноги и целую их.
Она гладит теплой, бархатной рукой мою лысую голову.
— Что с тобой?
— Бродил сейчас и думал, что вернусь домой, упаду перед тобой на колени, поцелую твои ноги за все, что ты дала мне в этой жизни.
— Где ты был?
— Ходил в клуб, вспоминал, как ты убегала от меня ровно пятьдесят лет назад вот такой же лунной ночью.
— Память подводить стала, — потрепала Таня меня по голове. — В ту ночь месяц только родился. Ночь была звездная-звездная!.. И было это сорок девять лет назад. Вставай, пошли спать!