Смелей, дружок! У нас всего навалом!
Поднесь: что ввечеру, что поутру —
Мистерия играет с карнавалом
В одну и ту же хитрую игру.
Меж снедью и снующими хвостами
На рынке, что прикинулся дворцом, —
Король с шутом меняются местами,
Крест с кукишем, каналья — со жрецом.
Земля за муки страстью платит плугу.
Нежнейший след струится за хлыстом.
Печальный Воланд следует по кругу
За беззаветным каторжным Христом;
Все — под рукой! На верного с неверным
Взирает полночь взором равномерным.
И, в воздухе мешая хлад и зной,
Стекает полдень солью жестяной.
…а мы с тобой, блаженствуя в обнимку,
 С Безносою играем в невидимку,
Нечаянный, себе не внятный пар…
Наивно-совершенные… Как шар…

На затхлом чердаке пятиэтажки
Вторые сутки умирает ангел —
Среди окурков и разбитых ампул,
И много раз использованных шприцев,
Разбросанных в зиянии окошка,
В ошметках тленьем тронутой бумаги
И бурым окропленного тряпья…

Разрушенное, скомканнное тело
Отказывает ангелу в служенье,
А кроткий дух усовестить не в силах
Неуправляемую оболочку —
Ни тем, что есть еще на этом свете
Сугубо неотложные дела,
Ни тем, что есть еще на этом свете
Сердца, которым будет очень больно
Урату понести… не внемлет тело…
Оно вполне конкретно умирает…
И пульс частит… и жар его сжигает…
И светлое сознание мутится…
И даже христианские заветы
Не помогают ангелу в сей час.

Когда обшарпанное полнолунье
Сползает по царапающей крыше
В разверстый зев чердачного окошка,
Сюда приходит бедный параноик…
Еще вчера неотразимым ломом
Он раскроил вражи́не черепушку
И затащил — гордяся! — на чердак
Бесчувственное вражеское тело…
Теперь он смотрит… в сумраке чердачном
Изогнутым крестом оно зияет…
Как будто лунка сделана в полу —
И из нее такая веет сила,
Что выдержать не может сумасшедший
Ее испепеляющего зова…
Она, как некий яд, струится в вены,
В зрачки и сухожилия безумца,
И тот, впадая в медленный припадок,
Визжит и бьется… и кровавой пеной,
Как мерзким словоблудьем наркомана,
Исходятся зловонные уста…

Тогда — как бы во тьме зачуяв Бога —
Дух отверзает горестные очи…
— Восстань! — глаголет Он —
И виждь, и внемли, и жги сердца людей!..
И параноик,
от судорог и язв освобожденный,
лежит до утра — рядом с хладным трупом…
и мутные зрачки его — как совесть —
сжигает свет божественный… пусть люди
с восторгом говорят: пришел Поэт
Нас известить об Истине предвечной…

Я живу последнюю секунду...
Посмотри, как холодно и скудно
место, завершившее сюжет:
словно бы меня уже и нет!

Точка. Полночь. Лестница витая.
Черный ход для странников и слуг.
Ты идешь... а я еще витаю,
над тобой очерчивая круг...

Видишь?! Без корысти и обмана...
Это было все-таки жилье!
Просто слишком поздно... (или — рано?)
принимать родное за свое

и в глухом предчувствии порога
становиться почвой и питьем
для идущей, что взяла у Бога
при исчезновении моем

право петь... и льнуть... и быть живою —
вопреки свеченью вечных звезд —
там, где бессловесною травою
встану я впервые в полный рост!..

Обожженная лампа качнулась — и вкось
Улетело твое покрывало...
Не тревожься. Мир тверд, как слоновая кость.
Вот и утро. Конец карнавала.

Мы прощаемся — мальчики хором поют.
Ночь — луна и фиалка — увяла.
Нам уже неуместно и холодно тут.
Утро мертвых. Конец карнавала.

На крючок — белоснежную маску греха.
Под кровать — каблучки и рубины.
Над руинами площади — крик петуха
И разорванный плащ Коломбины.

Для всех есть дом на том и этом свете:
Растенье на окне, огонь в камине...
И только мы, невыросшие дети,
Скитаемся по мировой пустыне.
Кто нам — Отец? кто — Друг? а кто — Учитель?
Что наши мысли — вслед старинной чуши,
Когда сладкоречивый Искуситель
Использует, как сети, наши души?!
Не в нем — так искушаемся друг в друге,
Не зная, как любить, кому молиться:
Младенцам, подрастающим в округе,
Уже смешно глядеть на наши лица...

Мы присутствуем с Вами
                   при развоплощении слов.
Истонченнная плоть —
        порожденье натуры бесплодной.
Их тела лишены
          и намека на разность полов;
Их субстанция — пыль
      в атмосфере, давно чужеродной.
Словно бледный моллюск
             в известковой своей скорлупе,
Задыхается мысль,
        испуская тлетворные токи…
И чумою гуляет,
         заразу пускает в толпе…
И скелетики слов
        забивают подземные стоки.
Помолчим! Этот воздух,
           что зрячим сжигает зрачки,
А еще не глухим
                  извращает значения слуха, —
Наших фраз испаренья…
                письмен ядовитых клочки…
Наркотический дым
               вездесущего рабского духа…

Уста змеи, плывущей по ручью,
Откроются, как нежный шрам ожога,
И мне придется умереть от шока
На том же самом месте, где стою.
Дай знак, но в меру сил моих, сестра!
Есть свет невыносимого накала…
На угольках мадленского костра
И я свой черный посох обжигала…
И по моим плечам гуляла плеть,
И на моих губах чума плясала…
Кто был огнем, не может не болеть,
Когда по нем с размаху бьет кресало!
Дай знак, но только до смерти не рань:
Ведь мной-то и начнется гекатомба,
Когда свинцом нечаянного тромба
Мой голос мне закупорит гортань…

Знают только дети декабря,
Кто рифмует розы и морозы,
Потому что вместо словаря
Что-то вроде гоголевской прозы
Нашу обеспечивает речь...
Вот и видно, как ей скучно течь
Посреди асфальта и бетона,
Вот и слышно что-то вроде стона
Или приглушенного смешка,
Словно кто-то смотрит с чердака
Сквозь стекла щербатую зеницу
На любую душу, как на птицу,
Брошенную в город, как в мазут:
То-то тени черные ползут...