Вся вкривь и вкось застроена Москва,
куда ни глянь — кругом головоломка.
Провинция по жизни не права,
а здесь для всех подстелена соломка.

В Кремле китайцы, в ГУМе — кавардак,
Покровского собора пирамидка,
а где стоял гостиничный барак —
для селфи забабахана открытка.

Пойду на мост, ведущий в никуда
пропавшие навеки поколенья,
пусть черная московская вода
накроет память пеною забвенья.

Потух пожар бушующий в крови,
и сам себе я повторяю снова:
«Барахтайся, барахтайся, живи,
любую пошлость одолеет слово».

Зима. Нет снега в декабре.
Ополоумела природа.
Траве неясно на дворе
какое нынче время года.

Ах, где бы снега взять взаймы
под настроенье никакое?
Земля устала без зимы,
ей очень хочется покоя.

Лежать мечтается полям
под лебединым одеялом.
Здесь в городе всего навалом,
но нет житья снеговикам.

Блестит искусственный каток,
на конькобежцев зырит зритель,
его не радует итог,
где вместо снега заменитель.

Бредет усталый человек
во тьме с работы до ночлега,
его душа желает снега,
но потерялся где-то снег.

Разгулялось солнце в январе,
за Урал попрятались морозы,
по крещенской я иду жаре,
и стекает снег с холмов, как слезы.

Десять раз ложился снег на грязь,
ничего, увы, не получилось,
и весна как будто началась,
перемножив плюс на минус.

Хорошо с метелью в голове
ковылять по тропке вдоль канала,
не мечтал я в детстве о Москве,
но судьба надежно привязала.

Уток черствым хлебом покормлю —
заберет изъятое природа,
этот город я еще люблю
за осколок небосвода.

И плывут размякшие в тепле
за подачкой птицы,
чтоб со мною в треснувшем стекле
неба отразиться.

Исчезают родные названья,
были русские, стали — ничьи,
и уходят за край мирозданья
наши речки, болота, ручьи.

Это Ключики, Пишковка, Лямка,
это поле с названьем Играс*,
это стертого мира подлянка
тем, кто выйдет сюда после нас.

Кто там вспомнит названья поскотин,
где Гарская с Тыркановской шли,
и останется разум бесплоден
перед ликом забытой земли.

Попиравшие в городе клумбы,
от столичных отчалив квартир,
выйдут в поле чужие Колумбы
и откроют затерянный мир.

Идут трамвайные пути, а около путей
торчат обрубки тополей, обрубки тополей.

Они стояли, никому не сделав в жизни зла,
но их нашла бензопила, нашла бензопила.

Их молодые братаны пускают почки в рост,
замри, и жить начнешь всерьез, и жить начнешь всерьез.

Застынь в сторонке в тишине и глаз не поднимай,
вдали гремит пустой трамвай, гремит пустой трамвай.

Бежит трамвая впереди по гулким рельсам звук,
и мне железный слышен стук, железный слышен стук.

Чужая жизнь – секир-башка, намордник бытия.
Memento mori, жизнь моя, tomorrow, жизнь моя.

Сломалась наша база,
что строилась века.
Китайская зараза.
Российская тоска.

В Америке протесты.
Листаешь мышкой вниз
березовые тексты
компьютерных страниц.

Глядишь, и день закончен,
и спать уже пора,
и спишь усталой гончей
до самого утра.

Там — новая повестка,
То космос, то парад,
слов не хватает резких
на этот маскарад.

Освоены бюджеты
под траурный распев,
и пропадает лето,
начаться не успев.

Живешь, улыбку спрятав
за прочерком лица.
Свалить бы в глушь, в Саратов,
в провинцию, в леса.

И слушать скрип уключин
в тумане над рекой,
но ты уже подключен
и в матрице другой.

Ты осознал дилемму
и вынырнул во тьму,
но обмануть систему
по силам никому.

Ты не находишь слова,
чтоб разогнать туман,
и зажигаешь снова
спасительный экран.

Он ярче небосвода,
черней, чем полынья.
Да, это несвобода,
зато она твоя.

В молодости кажется, что все еще впереди,
но проходит десяток-другой и кажется — все уже было:
зеленела трава, трепыхалось сердце в груди,
незаметно подкралась осень и все затопила.

Будет еще индейское лето, как говорят в США,
или же просто бабье, как говорят в России.
Будет еще веселиться твоя душа,
под кратким солнцем спасаясь от ностальгии.

Дальше выпадет снег, день рождения, Новый год.
Забывание старого — жизни любой основа.
Под бой курантов прополощешь шампанским рот
и завалишься спать до Рождества Христова.