1. Христоцентризм есенинского мышления

В эпоху небывалого духовного оскудения, окончательной “расхристианизации мира”1 и “завершённой бессмысленности” поэзия Сергея Есенина остаётся для нас сокровищницей воспринятых им в юности герметических откровений и мистических ориентиров на пути духовной самореализации2: неспроста он в “Ключах Марии” проговаривал мотивы допотопной мудрости “Изумрудной скрижали” Гермеса Трисмегиста и архаического мифомышления славян, обращался к тематике Евангелия от Иоанна и раннехристианских апокрифов. Отдавая дань “скрытой внутренней силе русской мистики”, двадцатидвухлетний поэт выходил за пределы славянофильско-почвеннического сознания и мыслил в категориях планетарного мышления, формулировал принципы “космической философии”3, по-своему толкуя приближение Царствия Небесного как “царства космических тайн”4, объемлющего человека и пребывающего в его душе как микрокосме: “царства солнца внутри нас”5. Поэтому, наверное, и приходил в бешенство, когда “делали из него исключительно крестьянского поэта” (С. М. Городецкий) — пастушка, ностальгирующего по “Руси уходящей”. В самом деле, его стихотворная речь-песнопение, пронизанная “просветлённым чувствованием новой жизни”6, была пророчески обращена в будущее (“О, Русь, взмахни крылами, // Поставь иную крепь!”), чем и раздражала “подлых людишек”, для которых “деньги — главное дело”, которые “живут ради чувственных наслаждений”, увязая в “сгущённом хаосе разврата”7.
Письма деревенского подростка, неуклюже подражавшего А. В. Кольцову8 и С. Я. Надсону, мучимого вопросами “Жить или не жить?” и “Зачем жить?” — волнующие свидетельства его стремительного и вполне осознанного продвижения к тому духовному максимуму, который точно именуется им пробуждением. Эта точность есенинской мысли тем более удивительна, что она не была порождением внешнего воздействия какого-либо авторитета, учительски передающего крупицы сакрального знания внимающему ученику. Начинающий поэт-самоучка не располагал теми преимуществами двойного посвящения, которые веком ранее имел А. С. Пушкин, черпавший “вдохновение” сразу из двух источников недоступной профанам мудрости, усвоивший “преданья старины глубокой”9, поощряемый, с одной стороны, хранительницей благодатного ведения арийцев Ариной Родионовной Яковлевой, с другой стороны — знатоками масонского эзотеризма П. Я. Чаадаевым, Н. М. Карамзиным и В. А. Жуковским. Есенин же предавался неистовым поискам самого себя в полном одиночестве, превозмогая тоску и томление духа, защищаясь от враждебного отношения родичей. Следуя благотворному импульсу, полученному им от простого сельского священника Ивана Смирнова, семнадцатилетний “мечтатель” вчитывался в Евангелие, находя для себя в тексте очень много нового10, воображая себя “человеком, познавшим Истину”11, более того — потенциально Христом, невольно представая в глазах ближних “сумасшедшим”12. Не всякий же мог распознать в “отроке солнцеголовом” божественного ребёнка, русского Христа, Алёшу Карамазова, провозвестника грядущих “священнейших дней обновления человеческого духа”13, то есть всемирной духовной революции — этого русского ответа на исторический вызов западной “материальной цивилизации”, сводящей человеческую жизнь к потреблению и пользованию, на “безмозглый лязг железа Америки”14. Уже в 16 лет он чувствовал себя человеком Пути, вырвавшимся из “греховного сонма”, сознававшим своё ничтожество и немощь, готовым пойти на крест и умереть за “святую правду”15 — ту правду-справедливость, которую некогда явили миру как идею и норму, как образец для подражания Христос и Будда16 и которая теперь почти всюду признана несбыточной (только не в России!). Нужно сказать, что до решающего “перелома” в своей внутренней жизни в 1914 году юный правдоискатель, тяготевший к христианскому социализму, воспринимал Христа как всего лишь совершенного “человека слова и дела”17, “Сына человеческого” — не более. “Христос для меня совершенство, — писал Есенин своему лучшему другу Григорию Панфилову в апреле 1913 года. — Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одарённого светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему”18. Космическая природа максимальной человечности Христа (Николай Кузанский), заключавшей в себе и божественный максимум, тогда ещё ускользала от пытливого ума подростка, далёкого от иоанновского понимания Христа как Слова, ставшего плотью, как воплощения высшего смысла и цели мировой жизни. Подтверждение этому — рассуждение Есенина в том же письме:
“Жизнь... Я не могу понять её назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он указал только, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно”19.
Простительное для подростка заблуждение. Тупиковый ход мысли, ведущий к приземлённой, толстовско-ренановской ереси, которой могут довольствоваться лишь те, кто пребывает в “слепоте нерождения”, как скажет уже прозревший Есенин в “Ключах Марии” (1918), где Христос изображён в виде героя космической мистерии, а Царствие Небесное описано как “солнечное пространство”, включающее в себя и “царство солнца внутри нас”20. Уже за два года до создания этого своего главного философского трактата Есенин довольно-таки чётко формулировал новизну своего христианского сознания, отличая его и от традиционного русского двоеверия, и от интеллигентской индивидуальной религиозности Серебряного века:

Да, “ложноклассическая Русь” и в двадцатом столетии оставалась в его восприятии существом двуликим, являя себя то Светлой Девой, Богоматерью, то падшей Софией, пущенной по кругу, не кающейся Магдалиной21.

Не будем закрывать глаза на то, что поэт не раз давал повод своим недругам для обвинений его в богохульстве, впрочем, как и Христос — книжникам и фарисеям: “Тому ли, Которого Отец освятил и послал в мир, вы говорите: богохульствуешь, потому что Я сказал: Я Сын Божий?” (Ин. 10, 36). Да и своим наивным ученикам — будущим апостолам — Христос напоминал о сказанном в Псалтыри: “вы — боги”. Так что Есенин, хорошо знавший Библию (“Только знаю Библию да сказки...”), усвоивший эзотерический подтекст Нового Завета, легко позволял себе пугавшие ортодоксов стихотворные строки, в которых отождествлял своё высшее Я с “маленьким боженькой”, “милым дитятком” Христом, “отроком Исусом” (есенинское — старообрядческое — написание), творчески переоткрывая Евангелие детства, неся русскому народу в эпоху власти Тьмы “новый свет”:

2. Образ “отчего рая”

Следуя по этой проторённой поэтом тропе, мы действительно оказываемся в светлом “земном раю”, где

В есенинском космосе каждая вещь, каждое существо извещает, поёт, звенит, аукает об одном и том же: о радости чистого бытия-в-Духе, о Царствии Небесном, включающем в себя “мать-землю черницу” и пребывающем “внутри нас”:

Это миросозерцание, связанное с восторженно-упоительным переживанием божественности нашего простого, будничного бытия-в-мире, Есенин правильно называл пантеизмом, который и защищал теоретически в “Ключах Марии” (воспроизводя кольцовское утверждение “Мир есть тайна Бога”), одновременно озвучивая мотивы пантеистической космософии в “огненном языке” своей поэзии, в непрерывном молитвенном песнопении “дымящейся земле”, её “полевой глухомани” и “лесной, дремучей мути”, “алому мраку в небесной черни” и “нездешним полям”. Понимая, что такой пантеистический пафос его лирики производил шокирующее впечатление на клир и вместе с тем вызывал к себе враждебно-настороженное отношение дорвавшихся до власти бесов “русской” революции, Есенин прятал под маской сказочника своё подлинное лицо пророка “прозревшей Руссии”, вестника мистически обновлённого христианства, придумывал периодизацию и менял хронологию своего творчества22. “Самый щекотливый этап — это моя религиозность, которая очень отчётливо отразилась на моих ранних произведениях”, — признавался он в 1924 году в предисловии к первому тому стихов, написанных после 1912 года. И далее лукавил: “Я вовсе не религиозный человек и не мистик... Я просил бы читателей относиться ко всем моим Исусам, божьим матерям и Миколам как к сказочному в поэзии”23. Видимо, мало кто из строителей безбожной теократии в СССР поверил тогда поэту, автору взрывных поэм “Страна негодяев” (опять прямое есенинское попадание!) и “Пугачёв”, где Есенин, как ранее Пушкин, провидел спасительное для России пришествие красного царя, строителя государства Правды — ради “вселенского братства людей”:

3. “Светлая весть”

Проехавшись в 1922 году по Европе почти по-гоголевски (“Взвейтесь, кони! Неси, мой ямщик... Матушка! Пожалей своего бедного сына...”)24, Есенин писал А. М. Сахарову: “Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать — самое высшее музик-холл... Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину”25. Даже в этих хлёстких, казалось бы, сиюминутных оценках деградирующей западной цивилизации, предавшей забвению свои духовные истоки и ценностные основания, новоявленный Алёша Карамазов легко забегал на столетие вперёд, задевая наших нынешних “западников”, презирающих Россию и лакейски пресмыкающихся перед Западом. “Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь всё прибрано и выглажено под утюг, — писал Есенин тогда же “пензенскому денди” А. М. Мариенгофу из Остенде. — На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди — а могильные черви, дома их — гробы, а материк — склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы, ибо черви помнить не могут”26. И позже ему же об “этой кошмарной Европе”, навевающей тоску: “...Боже мой, такая гадость, однообразие, такая духовная нищета, что блевать хочется”27. Нечто подобное в том же 1922 году переживал в Берлине Андрей Белый, с которым Есенин нашёл общий язык в сентябре 1918 года — в ходе значительного разговора28 о “грядущем христианстве”, неожиданно для себя оказавшись на острие вершины “магической” линии всей истории (Андрей Белый). И тогда же, в 1918-м с этой высоты прозвучало провидческое предостережение:

Обратим внимание на уникальность есенинского духовного опыта. С отроческих лет притязая на достижение высочайшего статуса пророка в своём отечестве, каковым до него был удостоен лишь один А. С. Пушкин, Есенин избежал обычных ошибок русских богоискателей, нередко застревавших в своём духовном развитии на ступени разорванного, “несчастного сознания”. Собственно искания Бога в его жизни, можно сказать, и не было, ибо Бог Сам нашёл его — тоскующего “русского мальчика” — и призвал к исполнению пророческой миссии вопреки мальчишескому “желанию кощунствовать и хулиганить”, превратив его в существо, “несущее сияние”, в ключевую фигуру в истории русского гнозиса. Таким он и явился в литературные салоны Петербурга весной 1915 года — воплощением “долгожданного чуда”, подобием херувима, тем, кто светится божественным знанием, кто несёт заблудшим “благостную весть”. Поэт не раз намекал, а иногда прямо говорил о некнижном источнике этого знания, хотя и обрёл его в период обучения на историко-философском отделении университета Шанявского:

Кто же? О каком госте заговорил прозревший поэт-вестник? “Кто-то в солнечной сермяге...” Да, сам “кроткий Спас”, “сладчайший Исус” навестил его и, минуя человеческих посредников, своих апостолов, отцов церкви и даже “белого Саровского Старца”29, передал ему благостную весть, призвав к мистическому пенью “звёздных псалмов” и “начертанию Третьего Завета”. Очевидно, эта встреча поэта лицом к лицу с Христом произошла в Духе, возможно, в дремлющем духе, в озарившем его жизнь сновидении, что не снижает ценности почерпнутой из него “благостной вести”. Так или иначе, Есенин был последним русским поэтом, который отчётливо ощущал присутствие “незримого Христа” в погружающемся в кровавое безумие мире, испытал на себе “концентрированную солнечную силу” Христова Импульса (Андрей Белый)30 и предвидел грядущее воплощение Бога-Логоса, Лучезарного Слова, Его возвращение на землю в новом обличье:

Хотя новым лик грядущего, некогда вознесённого от земли (Ин. 12, 32), космического Христа будет казаться лишь апологетам исторического лжехристианства, людям лунного света, не способным вместить в своё приземлённое, сумеречное сознание Откровение Иоанна Богослова и идею внехрамового служения Богу в Духе и Истине, о чём говорил своим ученикам Христос четвёртого Евангелия и что проповедовал в своих “звёздных псалмах” Сергей Есенин.