Sedare

Оговорки, ослышки, очитки
(очиток — мелкий цветок) —
не правило, просто зачатки
твои, обновлённый восток.

Выбиты окна, и пуста
отсырелая сторожка,
сухость предрассветного рта
тронет песню осторожно.

Голод скрытых внутри арматур
проржавел: прутом железным
нутро встречает нашу маету,
что казалась телесной.

Музыки знобкий перелом,
холодок внутри просторный;
кормятся небесным стеклом
в парке гипсовые горны.

Выше уровня сердца и слов
белоснежный задран раструб,
позванивает небо, поборов
присмирелую астру.


***

Развеваются пуще матросских лент —
времени мусорные отрезки,
врываясь шорохом мелководных лет,
словно несмышленые реки.
"В почве, верно, никакой, звуковой —
прорасти семенам медвежьим,
в речевом жилище незваный вой
хозяйничает, светом разнежен".

"Ты не ведай, чьей матерью станешь, Маш,
впитывай запах ночей звериных,
по мгле подушечной тишину размажь,
облако утопишь в перинах…"

Зря кровати притирались к телам,
в белизну разомлевших простынь
заводской гудок, возглашая хлам,
ложится, покрываясь коростой.


***

Наелся ниток паромный кот,
с пассажирской играет пряжей,
рвота в голосе проделает ход,
призыв заглушая вражий.

Долго-долго молчать у пробоин,
словно у автомата с напитками, жать
кнопки в сердце: сахар достоин
с каждым глотком дружить.

Если гортань пересолена ветром
и выжжен разуверенный язык,
в сахарном осадке помертвелом
для речи какие отыщешь азы?

Ртовой станут враждой пересказы
жизни: превыше всех возлюбила клубок
света своего, а для фразы
нужен другой исток.

Водная нитка, из шелеста коей
свивали время, чтобы уберечь
душу в неизбывности покоя, —
томилась, и вот — истончается течь.


***

Человек ли невзгодой одет
в серебро несметного пота,
вилами возносит лугá
в пронзённость чистым светом?

Говорила толченая вода
отзвеневшей о времени ступе:
"усилья лучей и прочих веток —
не всё в душе людской возьмут…"

А в дому вознамерилась жизнь
дожидаться небо с покоса —
только не белеет вдали
дождливый край рубахи.

От натуги, от жаркого труда
позолота на листьях проступит,
её утирать — сгодится ветошь
любая, даже ткань минут.


***

Для детских голосов легка
глубина, что внесла облака
во тьму, в содержание вести:
мы все теперь с тишиной вместе.

Область деяний и область покоя
спрашивают "это что такое?" —
в цветущем шелку как в долгу купались
растения в межобластном запале.

"Свивали шустрого гонца
из ромашек и льна-долгунца,
пускай потревожит папашу:
остави нам недолгу нашу…"

Это сказавшие (или не это) —
птичьи взмахи называли днями,
лелеяли в сердце догадку света,
куда посланник добегал корнями.


***

Ширится просвет карнавальный
трехсменным стуком топора:
и днём, и ночью, и в сердце
чуден блеск, заострявшийся ввысь.

Гниль прославить, как и прежде:
она одолевает всё,
простор для чувства открывая новый,
давая полный обзор душе.

Дыры для дыханья и зренья
прожилками обрамлены,
шуршаньем воздух примерил
каждый лист на людское лицо.

Но важны совсем другие —
без червоточинки сквозной,
под ними задыхается, не видит
вода, куда человек идёт.


Юность

Земельный сквозняк сквозь корни
входит, но добраться до высот цветущих —
ему сплетенье пустот покорных
не даст, прозревая тучи.

Зимние творятся грозы
силой сердечной — если отвлеклась
от красот промёрзлой фразы,
замышлявшей власть.

Оконный пейзаж обложен
паклями: о, волокнистая осада,
внутри растений, из речи всхожих,
тебе не сидится смлада.

Дельный час молчит в морозный
полдень, скребком затупленных идей
соскребая отблеск звёздный
с молодых ногтей.


***

Вытянут струнку боли
из всех просторов: едва ль
дано нагому звучать заполью.
Небо, до поры обезволь.

Сгорает всё, вдавившее душу клавиш
в письменный порядок глубины;
музыка, ты нашу участь прославишь
одеждой вечной длины.

Видно, в ночных колодцах
вода промёрзла до дна,
ведру цепному потребна лоция —
выйти из тебя, тишина.

Вода промёрзла, люди её уважат:
льдистые клыки вцепились в грунт.
Землю не отдаст густеющей саже
зверьё, лишённое струн.