– А согласитесь, это вино две тысячи третьего года весьма неплохо. – Красовский взял со стола бутылку шабли, повертел её в руках и долил вина себе и Сомову. Тот, пригубив бокал, кивнул.
Красовский, худощавый и подтянутый, выглядел моложе своего возраста; если бы не седина, успевшая посеребрить его виски, ему нельзя было бы дать его пятидесяти лет. Сомов, напротив, был рыхл, грузен, страдал одышкой и приступами гипертонии. Они сидели на открытом балконе ресторана, расположенного на втором этаже старинного особняка на Гончарной. Сентябрь выдался тёплый, солнечный, и администрация ресторана не спешила убирать столики с балкона по окончании сезона. Отсюда, с вершины одного из московских холмов, открывался прекрасный вид на старокупеческую часть Москвы, каким-то чудом уцелевшую фрагментами до наших дней.
Красовский и Сомов были знакомы уже много лет, но встречались нечасто – примерно раз в месяц обедали вместе, при этом место встречи обычно выбирал Красовский, считавший себя знатоком столичной кухни. Во время таких встреч Красовский, работавший в министерстве промышленности, делился со своим товарищем последними новостями бюрократической жизни, а тот, в свою очередь, подпитывал его своими идеями и проектами, которые он разрабатывал в своём научном центре. Отношения их были скорее взаимовыгодными, нежели дружескими, что не мешало им проводить время в приятном общении.
– А вы давно были последний раз во Франции? Как вы вообще относитесь к Парижу? – спросил вдруг Красовский своего визави.
Сомов молчал, глядя на неровные крыши убегающих вниз по улице светлых особняков. От выпитого его разморило на припёке, и он был не склонен сейчас к оживлённой беседе. Всё, что ему хотелось, – это неподвижно сидеть, глядя на утопающую в лучах полуденного солнца Москву.
– Нормально отношусь, – наконец ответил он, не меняя позы. – Красивый город, мы были там с семьёй пару раз.
Сомов не стал уточнять, что в Париже он был лишь проездом: один раз, когда летел с пересадкой на конференцию в Алжир, а другой – когда путешествовал с семьёй на машине по Европе. По сути, это ничего не меняло: за краткое время он успел составить собственное представление о городе, который хоть и поразил его своей красотой, но показался слишком шумным и преисполненным снобизма.
– А я вот, представьте, до недавнего времени был просто фанатом Франции, – ответил Красовский, снова наполняя свой бокал. – Ездил туда при каждом удобном случае – и по делам, и в частном порядке. Всё восхищало меня там, Париж казался красивейшим городом мира. И дело даже не просто в красоте, хотя и в ней тоже – столь роскошных бульваров, домов, элегантных людей не встретишь больше нигде, но главное – это чувство эйфории, которое внезапно, бессознательно, охватывало меня каждый раз, когда я оказывался в Париже. Я не мог надышаться его воздухом, бродил как пьяный целыми днями по городу. Присаживался за столик на улице в какомнибудь кафе, заказывал бокал вина или чашку кофе и часами наблюдал за проходящей публикой. Что за парад мод! Что за театр! Какие типажи! Я воодушевлялся, забывал об убожестве нашей совковой жизни, начинал чувствовать себя счастливым…
– И что же случилось? – перебил его Сомов, вытирая лоб салфеткой. – Ведь, насколько я уловил, произошли какие-то перемены?
– Да, – ответил Красовский. – В прошлом году я снова побывал летом в Париже – и, похоже, в последний раз.
– Так что же всё-таки произошло? – уже с интересом взглянул на него Сомов. – Пресытились, что ли?
– Можно сказать и так. В каком-то смысле да, – ответил Красовский. – Ну вот послушайте, может, вам будет интересно. В прошлом году я оказался в Париже в командировке в августе. Обычно в это время вся деловая жизнь там замирает, но тут у нас организовалось какое-то заседание по металлам, и я, конечно, не стал отказываться, когда меня включили в состав делегации. С рабочими вопросами мы разделались быстро: исключительная жара, стоявшая в ту пору, способствовала быстрому нахождению консенсуса с французами. После подписания итогового протокола у меня оставалось ещё два дня выходных, которые я намеревался потратить с удовольствием, обычным для этого города.
– Вино, устрицы, женщины… – понимающе подмигнул Сомов.
– Ах, бросьте, пожалуйста. Не тот уже возраст, – ответил Красовский, разглядывая на свет свой бокал. – Так вот, помню, была суббота, и я отправился в Центр Помпиду* – прогуляться и взглянуть на какую-то проходившую там современную выставку. Думал подъехать на метро, но нужная ветка оказалась закрытой, такси тоже невозможно было взять из-за забастовки работников транспорта. Так что я направился в Бобур** пешком. Город я знаю хорошо, и прогулки по нему всегда были мне в радость. Но тут я вскоре почувствовал жуткую усталость: видимо, сказывалась невероятная жара, термометр доходил до тридцати пяти. Спина у меня взмокла, рубашка прилипла к телу, горло пересохло. Впервые я чувствовал себя в этом  городе нехорошо. По обочинам улиц громоздились баки с неубранным вследствие забастовки мусором. Париж, под завязку заполненный туристами, казался грязным и душным. Кое-как добрался я до набережной Сены и зашёл в первое попавшееся бистро. Есть при такой жаре не хотелось, я заказал холодного пива. Зайдя в туалетную комнату, снял с себя рубашку и подставил голову под струю холодной воды. В общем, кое-как привёл себя в порядок. Когда я вернулся к своему столику, кружка с пивом уже ждала меня, и я залпом выпил её содержимое.
– И что же? – вопросительно взглянул на него Сомов. – Пиво оказалось тёплым или отравленным?
– Нет, не так, – продолжил Красовский, откидываясь на спинку стула. – Пиво было нормальным. Покончив с ним, я испытал острую потребность в том, что всегда, неизменно получал, находясь в Париже. Красота, изыск, витающая в воздухе вольность, ленивая богема, утончённый вкус…
– Экий вы эстет! – заметил Сомов, отрезая ножом кусочек сыра.
– Но, оглядевшись по сторонам, я вдруг осознал, что не вижу вокруг ничего привычного, – продолжил Красовский. – Рядом за столиками сидели одни иностранцы – туристы, а может, и мигранты. На столах громоздились горы посуды с едой и объедками; люди жадно, сосредоточенно поглощали пищу. В бистро все места были заняты, и куда ни взгляни – везде теснились едоки со своими тарелками. Помните картину Ван Гога "Едоки картофеля"? Вот примерно такие же типы. Безвкусно, небрежно одетые; женщины – грубые и вульгарные, мужчины – одутловатые, с пустыми глазами. В зале стоял спёртый дух жареной рыбы и пота. Меня охватило чувство, близкое к омерзению, к горлу подступила тошнота. Я едва успел добежать до туалета – и, извиняюсь за подробности, меня вырвало.
Красовский скривился, будто снова переживая напряжение тех минут.
– Так вы, видимо, просто оказались в неподходящем месте, дружище, – весело заметил на это Сомов, подкладывая под спину подушку и поудобнее устраиваясь на диване.
Красовский метнул на него острый взгляд и быстро ответил, словно только и ждал этих слов.
– В том-то и дело, что раньше в Париже хорошие рестораны были на каждом шагу. Знаете, французы ведь невероятные гурманы. У них даже в учреждениях обеденный перерыв установлен протяжённостью в два часа. Но теперь, чтобы найти подходящее, как вы выразились, место, надо приложить определённые усилия.
Он закурил. Возникла пауза.
– И вот когда я оказался в районе Ле-Аль, – продолжил Красовский, – во всей красе предстал передо мною Центр Помпиду со своим нагромождением металлоконструкций, эскалаторов и труб на фасаде. А неподалёку раскинулся огромным осьминогом Форум*** , в чьих толстых прозрачных щупальцах кипела оживлённая торговля. Чрево Парижа****, как и в давние времена, гудело, колыхалось, тяжело дышало. И в этот момент мне вдруг представилось, что Париж вывернут наизнанку – я видел его разверстое чрево, в котором непрестанно шёл процесс пищеварения. По трубам-кишкам двигались тонны перемолотой пищи, ещё недавно бывшей колбасами, стейками, рыбными тушками, сырами и овощами. Всё это исчезало в бездонном чреве. А потом тонны испражнений извергались со зловонием в подземную канализацию.
Красовский вздохнул и продолжил:
– В тот день что-то сломалось во мне – будто порвался некий волшебный трос, долгие годы соединявший меня с Парижем. Я вдруг понял, что этот былой красавец подвержен смертельной болезни, отвратительные проявления которой вскоре покроют струпьями всё его тело…
– Что, так всё враз и закончилось? – спросил Сомов, подавая знак официанту, чтобы тот принёс счёт.
– Да, и выставка не спасла. Пустая, надо сказать, оказалась выставка, – подытожил свой рассказ Красовский.
– А я вот что в этой связи думаю, – Сомов сделал паузу, рассчитавшись с подошедшим официантом (в этот раз он взял на себя эту миссию). – А хорошо всё же, что Москва пока не так забита туристами, как, скажем, тот же Париж. Вот мы сидим с вами практически в самом центре Москвы, а даже звуков транспорта не слышим. И в таком прелестном месте – совсем немного народа. Можно спокойно беседовать, наслаждаясь приятной едой, хорошим вином, видом старого города. Посмотрите-ка, как блестят купола! – он указал на видневшуюся из-за крыш церковь.
Красовский, надевая плащ, ещё раз окинул взглядом открывающийся с террасы вид и согласно добавил:
– Да. А бабье лето в Москве – просто чудо!