Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

АЛЕКСАНДР АСТРАХАНЦЕВ


Проигрыши



Роман-исследование (отрывок)


Будучи филологом-исследователем и взявшись в недавнем прошлом изучать биографии наших местных писателей второй половины двадцатого века, я обнаружил, что почти все наши писатели, окончание творческой жизни которых совпало со временем "лихих девяностых" – то есть страшной ломки системы, развала СССР и мучительного рождения новой страны, России, – заканчивали свою жизнь в ужасных условиях: с мизерными пенсиями, в нищете, в забвении и при полном отрицании их былых творческих заслуг, да, мало того – ещё и в облыжных обвинениях их всех со стороны вновь народившегося поколения молодых агрессивных литераторов в "приспособленчестве" по отношению к правящим партийным властям в той, прошлой, советской жизни; хотя я, исследуя творчество тех писателей, должен – да просто обязан! – засвидетельствовать, что да, некоторые из них – точно так же, как и в наше время, и во все без исключения времена, – и в самом деле вели себя приспособленцами и прилипалами к властям предержащим, однако большинство их всё-таки были вполне честными и искренними, в силу своих талантов и умения воспевая, обличая и анализируя своё время и жизнь своих земляков-современников в стихах, прозе и публицистке.
Но, пожалуй, в наиболее трудной, да к тому же ещё и довольно необычной ситуации оказался в это самое "время девяностых" один из них – детский писатель Николай Иванович Мякишев, а потому я больше всего заинтересовался им и его биографией и на ней остановил своё пристальное внимание.
Почему? – спросите вы. Да потому что именно на его старческой судьбе более всего отыгралась вся бессмыслица и уродливость того времени.
Но почему именно на нём? – опять же спросите вы... Да потому, видимо, что, во-первых, детская литература оказалась в той ситуации наиболее уязвимым духовным продуктом – и, стало быть, ситуация больнее всего ударила по детскому писателю; а во-вторых, по характеру своему был он (на мой взгляд, конечно же!) наиболее типичной творческой личностью – ярко выраженным интровертом, и при том человеком скромным, сдержанным, немногословным, даже, на первый
взгляд, замкнутым, да при этом ещё и совершенно индифферентным к политическим играм своего времени, в пользу, разумеется, своего главного занятия, – да, пожалуй, ещё тем, что носил такую вкусную, хлебную крестьянскую фамилию, а, как известно с древнейших времён, имя (то есть, по русской традиции, полное имя, включающее в себя имя собственное, отчество и фамилию) – уже знамение. Вот он и оказался в той ситуации наиболее беззащитным из всех остальных писателей нашего города, типичного сибирского областного центра средней руки, где писателей и было-то раз, два – и обчёлся.
К тому же я, будучи по роду своей деятельности более-менее знаком с большинством из них, с ним был знаком менее всего – скорей, из-за большой разницы в возрасте: этакое, знаете, чисто шапочное знакомство по обязанности. Тем более что, как я уже сказал, был он ярко выраженным интровертом, не кидающимся сломя голову в новые знакомства. Причём, должен заметить, даже со своими коллегами он был довольно сдержан, так что мне пришлось устанавливать факты его бытовой и творческой жизни косвенными путями: вчитываясь в его тексты, не изуродованные редакторами, и в его черновые записи, уже ставшие достоянием архивов, а также благодаря опросам и свидетельствам его близких родственников, немногочисленных товарищей и людей, хорошо его знавших.
И когда я познакомился с фактами его биографии и творчества ближе, мне представилось, что они могут быть интересны не только мне как исследователю – но и кому-то из широкого круга читателей. Так вот зародились эти биографические записки, слепившись в конце концов в целую повесть.

1.

Но это через многие годы он стал Николаем Ивановичем, довольно известным у нас в городе человеком, – а надо бы начать рассказ о нём с его юности.
Собственно, тогда их было даже трое, трое друзей, и их судеб тоже придётся коснуться в той степени, в какой они, эти их судьбы, сплетались время от времени с судьбой самого Николая Ивановича, – так что прямо-таки классический сюжет складывается, вроде небезызвестных "Трёх мушкетёров", "Троих в лодке, не считая собаки" или "Трёх товарищей"; да ведь вы, дорогие читатели, и сами можете назвать ряд книг, где и в названиях, и в текстах фигурирует цифра "три", ведь число это не просто символично, а прямо-таки сакрально: во всех сказках, пушкинских ли, или народных, причём не только русских, – всюду натыкаешься на исполнение трёх желаний, трёх испытаний или трёх попыток, из которых третья – непременно верная; и в архаической мифологии всех времён и народов боги, богини, герои и героини и все мифические существа трёхголовы, триедины или трёхличностны. Даже в русской народной пословице "Бог троицу любит".
Вот и в этой своей повести я не обойдусь без трёх главных персонажей, причём сошлись они вместе ещё, как говорится, во время оно в одной комнате студенческого общежития нашего пединститута.
Что значит "нашего"? Нашего, областного – ведь, как известно, в каждом уважающем себя областном центре необъятной нашей Родины обязательно есть свой пединститут; естественно, таковой имеется с незапамятных лет и в нашем городе (хотя почему с незапамятных-то? – я вам точно скажу с каких: с первых послереволюционных, то есть с начала двадцатых годов двадцатого века). Вот в нём они и учились, уже в послевоенное время. И причин тому, чтобы их звёзды сошлись в одной комнате общежития, было много...
В годы их учёбы, например, учительская профессия, если правду сказать, была у молодёжи не в чести: работа нервная, трудозатратная, зарплаты небольшие, да ещё после института выпускников обязывали отрабатывать срок в глухих углах, – так что в "пед" шли главным образом или школьные выпускники обоего пола, твёрдо решившие посвятить себя благородной профессии учителя, или уж девчонки, которым ничего больше не светило, а диплом иметь хотелось.
Но было ещё несколько факторов, отвлекавших наших выпускников от пединститута: так, лучшие из них – в первую очередь медалисты, конечно! – уезжали штурмовать самые престижные вузы столицы; выпускники второго, так сказать, эшелона предпочитали вузы технические, которых к тому времени и у нас в городе уже было несколько; а для выпускников мужского пола, не очень уверенных в своих знаниях, зато полных боевого задора, был ещё один соблазн – военные училища, – так что в педвузах, да ещё на гуманитарных факультетах, парни оказывались редкостью. Зато их там ценили и баловали вниманием...
Именно "гуманитариями" и были те ребята, что сошлись когда-то в одной комнате пединститутского общежития вместе с Колей Мякишевым,
поступившим на биофак: Паша Стригалёв – истфаковец, а Слава Фомин – с филфака.
Причём, думаю, сошлись они втроём совсем не случайно.
Я уже где-то писал, что люди делятся меж собой главным образом не по национальностям, верованиям или социальному статусу, а в первую очередь по месту рождения – на "деревенских" и "городских", и эта разница между теми и другими, вроде бы невидимая, практически не стирается до конца жизни.
Так вот, их, этих троих моих персонажей – или литературных героев, если хотите, – объединяло именно то, что все трое родились и выросли в селе, среди широкого природного пространства (да ещё сибирского!), среди сельской тишины и малолюдья, и за пять лет, проведённых в тесной общежитской комнате, настолько сдружились, что это связало их на всю жизнь, хотя жизнь временами и разводила их потом, и отчуждала иногда на целые годы.
Они и внешне-то были в чём-то схожи, словно братья: все трое – блондины, сдержанные, немногословные, даже поначалу робкие в чуждой им городской среде, хотя эта самая среда со временем потихоньку обтёсывала их и шлифовала; и всё же внутренне они оставались по отношению к городу чуть-чуть отчуждены.
Но стандартные комнаты в общежитиях строились раньше в расчёте на четверых; поэтому постоянно с моими тремя персонажами жил кто-то четвёртый. Причём на первых двух курсах это был студент с матфака по имени Феликс. Феликс Аралбаев, симпатичный паренёк с явно густой примесью тюркских кровей.
Он появился в дверях комнаты в самый последний день августа, уже после вступительных экзаменов и зачисления в институт, и, мягко улыбаясь, сказал:
– Привет. Меня на свободное место к вам определили.
– Ну, проходи, раз определили. Вон твоя кровать, – довольно холодно показал ему на железную кровать с голой сеткой кто-то из тех троих – сами-то они успели скорешиться ещё на вступительных экзаменах и к четвёртому, естественно, отнеслись как к чужаку. – Только пойди получи у кастелянши постель...
Он ушёл, через некоторое время принёс матрац, подушку, постельное бельё, застелил постель и сел на неё, рассматривая своих будущих товарищей.
Бегло успели рассмотреть новичка и "старожилы", и ничто в его облике от них не ускользнуло: густая смуглость кожи, узкие ладони, тонкие пальцы, чёрная, аж с синеватым отливом, слегка кудрявая шевелюра, заметный белёсый, заросший уже, шрам на лбу, изломавший одну бровь, чёрные глаза в чёрных же мохнатых ресницах и припухших веках... Невольно начались расспросы с их стороны: как зовут? откуда приехал?
Оказалось, приехал он издалека – из какого-то казахского областного центра. Из какого именно – забылось со временем, да это уже и неважно теперь; важней другое: он был явным горожанином, из тех нервно-общительных, явно битых и крученных жизнью городских "пацанов", выросших в тесном барачном "уюте", "под сталинским солнцем свободы" (так, кажется, пелось в старом гимне СССР?), в контакт вступал быстро и русским языком владел даже лучше своих новых товарищей, чистокровных русичей, – правда, нечаянно приправляя свой язык, с одной стороны, блатной феней и нечаянными матерками, а, с другой – чисто интеллигентными оборотами речи, да ещё с ироническим оттенком, типа "благодарю покорно" или "имею честь доложить вам".
– Как тебя к нам занесло-то, в такую даль? – спросили они его, немного обнюхавшись.
– Да-а, было дело... Пришлось уехать, – невнятно пробормотал он.
Но ребята и не наседали: что у него там было за "дело"?..
– А где бровь рассекли?
– Где-где! – уже насмешливо передразнил он любопытного. – В родном дворе. У нас там знаете какой весёлый интернационал: казахи, русские, немцы, чеченцы! Скучно не бывает. Даже убивают иногда.
– Поня-атно... А где твои вещи?
– Сейчас поеду, привезу. Я на квартире жил, пока экзамены сдавал...
И он, посидев немного, в самом деле ушёл, а через час вернулся и припёр с собой огромный чемоданище, какого ни у кого из остальных ребят не было – так, чемоданишки, а то и вовсе рюкзачки; а в чемоданище том было полно красивых, изящных вещичек: курточки, рубашечки, брючки, а среди брючек – ещё и заморские джинсы, каких остальные ребята не только не видывали, а и слыхом-то о них не слыхивали – во всяком случае, на первом курсе. И, в отличие же от остальных, бросавших свои вещички где попало: на стульях, на спинках кроватей, а то и просто на кроватях, – Феликс всё своё добро аккуратно развесил во встроенном шкафу, предварительно нанизав на плечики, имевшиеся в том самом чемодане. Такое внимание к своему тряпью, совершенно не в стиле его новых сожителей, было бы, наверное, немедленно ими осмеяно, если бы не одно "но"...
Вторым, что он принёс с собой, была связка книг. И в довершение ко всему он достал из чемодана и положил на самую замызганную, видавшую виды тумбочку, какая ему досталась, красивую: склеенную из разноцветных пород дерева, лакированную, явно штучной работы, большую шахматную доску
с гремящими внутри шахматными фигурами, а в саму тумбочку сунул ещё и шахматные часы с двумя циферблатами, а также оклеенную серым дерматином коробочку карманных шахмат и уже упомянутую связку книг.
Собственно, именно с шахмат и завязался у них общий, уже заинтересованный разговор: Феликса спросили о чём-то по поводу шахмат, и он пояснил, что любит играть в них, с семи лет занимался ими в городском Дворце пионеров и участвовал в детских и юношеских соревнованиях. Наши ребята признались, что тоже не чурались их в школе и тоже участвовали в школьных соревнованиях, и Феликс тут же предложил сыграть с ними "на вылет" (когда каждый проигравший уступает место следующему).
Нашему главному герою, биофаковцу Коле Мякишеву, смело севшему играть с ним первым, он поставил детский мат в три хода; следующий, филфаковец Слава Фомин, проиграл, продержавшись семь ходов; последний, истфаковец Паша Стригалёв, самый вдумчивый и упрямый из троих, сопя и долго думая над каждым ходом, продержался аж целых двенадцать ходов – и всё равно проиграл. Причём сам-то Феликс, чувствовалось, играл вполсилы – свои ходы делал мгновенно, ни секунды не думая, да ещё при этом посмеиваясь и пошучивая.
Все проигравшие пришли в злой азарт от проигрышей: как это – сдаться какому-то заморышу из неведомой казахской дыры? – и играли с ним потом до ночи, изо всех сил стараясь отыграться хоть однажды; каждый из них сразился с Феликсом по три раза – и безуспешно... Потом играли против него все вместе, много думали и спорили над каждым ходом – и всё равно оба раза продули: Феликс остался непобедим, как скала.
И когда, наконец, все трое его партнёров выбились из сил, признали за ним беспрекословное первенство и бросили играть, однако всё ещё продолжая возбуждённо обсуждать свои проигрыши, спорить и недоумевать: в чём загадка их прямо-таки беспомощных проигрышей? – Феликс, добродушно посмеиваясь, сказал им, что, во-первых, у него первый спортивный разряд по шахматам и он входит в пятёрку лучших шахматистов своего города, причём четверо из них – мастера спорта и кандидаты в мастера, а во-вторых, посмеялся над тем, что ребята понятия не имеют о теории шахмат... Тут он достал из тумбочки свою связку книг, разложил их, показывая им: как оказалось, все до единой были о шахматах, – и, раскрывая их по очереди, стал рассказывать про шахматные азы: что такое дебют, гамбит, миттельшпиль, эндшпиль и что такое шахматные задачи; потом расставил на шахматной доске фигуры и стал показывать всевозможные приёмы "в натуре". Затем чуть не всю ночь снова играли трое против одного, и после каждого их проигрыша Феликс подробно разбирал каждую партию, рассказывая им об их ошибках и возможных вариантах. А ребята дивились другому: как он, ничего не записывая, запомнил каждый ход в каждой из этих последних партий – и свои собственные, и их ответные?! – так что в первый же день знакомства они восхитились им и со всем своим пылом юношеского максимализма провозгласили его шахматным гением.
Всё это случилось вечером накануне учебного года. А уже на следующий день, первого сентября, все они, каждый со своей группой, как и все студенты первых четырёх курсов во всех вузах страны, в обязательном порядке на весь сентябрь разъехались на сельхозработы по колхозам. Однако через месяц, вернувшись в город, эта четвёрка с первых же дней занятий продолжила в свободное время заниматься шахматами – настолько сумел заразить их ими Феликс.
Скинувшись, они купили ещё один комплект шахмат, самый раздешёвый, с картонной "доской", и теперь, придя с лекций, забыв про учебники и чтение, резались сразу на двух досках. При этом, уже наученные Феликсом, стали записывать свои партии в тетрадках и разбирать сыгранные партии, пробовали разные возможные варианты их, заглядывали в Феликсовы шахматные книги, сверяя собственные шахматные ходы с книжными, а уже ночью, наигравшись до одури, забравшись в постели и потушив свет, продолжали спорить и обсуждать варианты...
Кстати, в знак полного доверия к нему они в своём узком кругу сменили ему имя, слишком чужое для них, из какого-то европейского куртуазного романа, на простецкое – Филя. Даже – Филька... Со временем это погоняло выпорхнуло из комнаты и пошло гулять сначала на курсе, а потом и во всём институте, так что довольно скоро Феликса все только Филей и звали и даже удивлялись, когда узнавали, что он – Феликс.
Весь октябрь в их комнате проходил под знаком шахмат... А с начала ноября, когда, наконец, институтская жизнь вошла в нормальный ритм, – оживилась и спортивная жизнь; в частности, на конец месяца на факультетах намечены были факультетские личные первенства по шахматам, на которые мог записаться любой желающий; Феликс, естественно, записался одним из первых на своём матфаке и взялся за тренировки.
В институте он теперь слушал лекции и участвовал на практических занятиях лишь по физике и математике; на всех же прочих лекциях, которые были ему неинтересны, он, садясь в аудитории на последний ряд, доставал карманные шахматы и, уткнувшись в них, без конца гонял фигурки и решал шахматные задачки, а кроме того, после
лекций стал ездить в областную библиотеку и брать на абонементе свежие книги по шахматам или очередной журнал "Шахматы в СССР"; если же их ему не давали на дом, просматривал их в читальном зале, что-то выписывая из них в свою тетрадь, а вернувшись в общежитие, читал взятую в библиотеке литературу и опять что-то выписывал. Или разыгрывал шахматные партии сам с собой. А поздно вечером, закончив заниматься всем этим, "для отдыха" он ещё предлагал сокамерникам сыграть с ним по очереди, но – с каким- нибудь условием: или давая партнёрам фору, сам играя при этом без ладьи, слона или ферзя, или играя "вслепую": когда его партнёр сидел за столом и двигал фигуры, а сам он диктовал свои ходы вслух, ложась на кровать и уткнув лицо в подушку.
На матфаковском личном первенстве он занял лишь третье место, уступив двум старшекурсникам: одному – кандидату в мастера спорта, а другому – тоже, как и он, перворазряднику, – и был этим недоволен – он оказался большим честолюбцем! Зато вошёл в факультетскую команду перед институтским командным первенством, которое намечено было на декабрь... И опять у него всё повторилось, только с ещё большим упорством: постоянная игра с самим собой в карманные шахматы на лекциях, изучение новых шахматных книг и журналов, игры с товарищами по комнате "вслепую" или с форой.
На институтском первенстве по давней традиции победу одержала команда матфака, самая сильная в институте. А при подсчёте личных победных баллов эта же самая троица факультетских победителей – в том числе и Феликс – вышла в финалисты и здесь тоже, причём Феликс по соотношению выигрышей, проигрышей и ничьих переиграл старшекурсника-перворазрядника и вышел на второе место по институту, уступив лишь кандидату в мастера. А в результате все трое вошли в институтскую команду, которой предстояло защищать честь института на областном командном первенстве всех учебных заведений под флагом спортивного общества "Буревестник"...
На этот раз Феликс был доволен собой: ему очень хотелось попасть в институтскую сборную, и он это сделал – он оказался настоящим спортсменом! ..
Однако уже вскоре это его довольство собой было омрачено большой неприятностью, подкравшейся к нему весьма неожиданно: кое-как, с грехом пополам, сдав зачёты, к экзаменам на зимней сессии он вроде бы и был допущен, но тут вскрылась большая неприятность – согласно журналу посещения занятий, он вошёл в чемпионы курса по их пропуску! Дело запахло отчислением из института. Он отнёс в деканат в муках сочинённую им объяснительную записку о том, что пропускал занятия только потому, что изо всех сил защищал сначала спортивную честь курса, потом – факультета. На старших курсах такие оправдания срабатывали, но на первом – деканат строжился, приучая первокурсников к дисциплине, как говорится, "на старте"... В конце концов он всё-таки вымолил прощение – его допустили к экзаменам, но его постигла новая неприятность: два экзамена провалил. Правда, к частичной компенсации такого провала, два других экзамена – высшую математику и физику – он сумел сдать на "отлично". Вот такие неровные успехи и неуспехи в учёбе неожиданно обнаружились у нашего шахматного гения...
Но съездить домой на зимние каникулы у него не получилось: надо было срочно исправлять "неуды".
Приезжала его мамочка, начавшая расплываться женщина средних лет и со славянской внешностью: сероглазая, с копной густых рыжих волос, одетая в строгий деловой костюм синего цвета. Она сразу покорила Феликсовых товарищей тем, что щедро одарила их, слегка поотощавших от студенческой столовки, целым мешком "райской вкуснятины": копчёной колбасы, сгущёнки, пачек печенья, россыпи шоколадных конфет, – уплетать которую ребятам хватило потом на целых две недели.
Она тоже ходила в деканат и тоже, видно, покорила их там, потому что Феликсу разрешили исправлять свои "неуды" в течение всего второго семестра. А когда уехала, у ребят с ним случился небольшой, но примечательный разговор, поводом для которого стала именно она, его мама.
– Какая она у тебя серьёзная! Чем она, интересно, занимается?
– Да-а, какая-то начальница в торговле, – небрежно махнул он рукой.
– Филька, а чего ты казахом прикидываешься? Она ж у тебя – русская!
– Так а я в отца пошёл, а батя – чистокровный кыпчак, потомок Чингисхана, – улыбчиво щуря глаза в чёрных густых ресницах, отшучивался он.
– Да какой ты потомок Чингисхана? Ты по-русски лучше нас ботаешь!
– Хе-хе-хе, – снова лукаво посмеивался он. – Был бы русским – и был бы как вы, а так я малый народ, а вы – мои угнетатели! – похохатывал он.
– А откуда у тебя, потомок Чингисхана, такая странная любовь к математике, к шахматам?
– Почему – странная? – опять лукавил он. – Мои предки всю жизнь в степи жили, баранов считали. Всё привыкли считать, причём в уме: баранов, звёзды, ветры, врагов, предков своих. Считать и всё помнить. Вот так-то!..
В течение февраля он всё же изо всех сил постарался исправить свои "неуды" на "трояки"
(на "международную", согласно студенческому 51 жаргону) – иначе бы его просто не допустили до областного первенства. А между тем он, уже наученный горьким опытом, теперь, во втором семестре, исправно посещал занятия, на которых, между прочим, по-прежнему вдохновенно гонял фигурки карманных шахмат, после занятий непременно ездил в областную библиотеку, читал взятую там литературу, а вечерами опять играл с товарищами "вслепую" или с форой.
Однако товарищи его по комнате к тому времени понемногу охладевали к шахматам и уже играли с ним без охоты: их влекли другие, свои интересы, – и Феликсу пришлось искать новых партнёров.
При институте работала своя шахматная спортивная секция, но в ней, по его мнению, были одни слабаки; зато в одном из Домов культуры он разыскал городской шахматный клуб – там собиралась серьёзная публика, вполне достойная того, чтобы с ней рубиться: по преимуществу взрослые, солидные люди. По воскресеньям он стал ездить туда (имейте в виду: воскресенье в те годы было единственным выходным днём в неделе!).
Городские шахматисты, познакомившись с ним ближе и обнаружив в нём шахматный талант, весьма высоко его оценили, в то время как сокамерники хоть и уважали его за талант, однако относились к нему как к равному – к такому же, как сами: просто у них свои таланты, а у него – свой, только и всего...
А в марте состоялось областное командное первенство "Буревестника" по шахматам. Я уж не помню точно, какое именно – не то второе, не то третье – место заняли наши "педагоги"; первое там по традиции держала мощная команда "технарей" из политехинститута.
В те годы не было такого повального, как нынче, увлечения англицизмами, и слово "рейтинг" не было никому знакомо; я это – к тому, что на том престижном первенстве Феликс добился высоких личных результатов. Во-первых, ему дали красивую, с золотым тиснением, грамоту.
У него уже было их несколько за этот учебный год, по нарастающей; он развешал их все над своей кроватью и, как ребёнок, искренне гордился ими (между прочим, на самом деле этих грамот у него, начиная с пионерского детства, как оказалось потом, была целая папка, и он её берёг в своём чемодане); во-вторых, результаты последних областных соревнований давали ему право на звание кандидата в мастера спорта, и это – в семнадцать лет! Перед ним открывалась блестящая перспектива... Он вошёл в шахматную элиту города: о нём дали статью в областной молодёжной газете как о самом юном в городе кандидате в мастера; ему выделили путёвку во всесоюзный летний спортивный лагерь где-то под Москвой, где собирали на стажировку юных шахматных гениев со всей страны. И наконец, его включили в молодёжную команду на зональное первенство по шахматам – а нашей спортивной зоной была чуть ли не вся Сибирь! Было отчего закружиться Феликсовой головушке. Но, к его чести, он, помня про свой позорный провал на зимней сессии, на этот раз свою голову не терял – после областного первенства взялся за учёбу всерьёз: на лекциях честно писал конспекты, выполнял в срок курсовые работы, подтянул хвосты, и хоть и без блеска, но все весенние зачёты и экзамены сдал.
В отличие от товарищей, он частенько получал письма из дома – от родителей, родственников, товарищей; любил читать их, сидя на своей постели, свернув ноги калачиком, и после чтения их – прямо-таки по-детски – заметно веселел. Но однажды – это было уже весной – получил письмо, которое он, кажется, перечитал несколько раз, как-то слишком серьёзно и озадаченно задумался и начал говорить лишь после долгого молчания:
– Вот, получил письмо от дружка, Сеита, – вместе бегали в шахматную секцию во Дворец пионеров. Пишет, защитил звание мастера спорта.
– Здорово!.. Так там у вас, поди, блат для своих? – высказали предположение товарищи. – Жил бы у себя – и тоже бы, наверное, был мастером спорта.
– Не-е, не стал бы! – уверенно покачал головой Феликс. – У меня жуз не тот.
– Чего-чего? Какой такой "жуз"?
– Вам не понять. Жуз – это как бы племя или род, но и не племя, и не род. А я в своем городе не из того жуза, да ещё не чистый кыпчак, так что мне там первым – не быть. Могу быть вторым, третьим – а первым не быть никогда. Азия, средневековье! – невесело усмехнулся он. – Все – комсомольцы, коммунисты, говорят про социализм – а живут по феодальным законам.
– Ну и правильно, что к нам приехал, – успокоили его товарищи. – Съездишь на "зону" и тоже мастером станешь – какие твои годы?! Ты ж – почти готовый мастер спорта!..

2.

Летом ему исполнилось восемнадцать; тем же летом он благополучно съездил в подмосковный спортивный лагерь, о котором с восторгом поведал, когда собрались после летних каникул вместе. Даже похвастался: сподобился пожать руку чемпиону мира, который навестил их там и дал им всем сеанс одновременной игры, и Феликс будто бы хоть и не смог его переиграть, но умудрился свести партию к ничьей – причём таких, как он, счастливчиков в лагере набралось всего двое, и оба стали там героями дня; да ещё, как оказалось, об обоих написали в "Комсомольской правде"! ..
От колхоза в сентябре он отвертелся: участвовал в каком-то шахматном семинаре. А в октябре получил наконец из Москвы долгожданные корочки с золотым тиснением: удостоверение кандидата в мастера. И заважничал.
Но почти одновременно с корочками получил и весьма болезненный щелчок по носу: его вычеркнули из молодёжной команды на "зону". Оказалось, что чем выше он взбирался по ступенькам спортивной карьеры, тем жёстче была конкуренция; начинали действовать какие-то подковёрные интриги, влиятельные знакомства, телефонное право, и вместо него включили в команду какого-то Андрюху, сынка важного спортивного босса. Феликса это, естественно, больно задело; он страстно переживал этот удар, жалуясь товарищам по комнате (больше было некому):
– Да я этого Андрюху делал как хотел – стандартно играет! Теорию дебюта не знает ни черта, не умеет партию красиво закончить!.. Зря я приехал сюда: думал, у вас тут и правда социализм, а у вас – всё та же феодальная Азия! – и в его чёрных прекрасных ресницах блестели горькие мальчишеские слёзы обиды.
– Да ты не расстраивайся! – успокаивали его товарищи. – Не в этом – так в следующем году поедешь! Какие твои годы?
– А где гарантия, что в следующем не будет нового Андрюхи? – хныча, тянул своё Феликс. – Начальников же – ложкой не перехлебать!
– Так ты заработай за год столько очков, чтобы никто тебя не смел выкинуть! Ты сможешь это сделать!
– Не-е, ребята, вы не понимаете! Чтобы что-то сделать в шахматах, нельзя стоять – только вперёд! Если в двадцать ты не мастер спорта – всё, труба, отстал!
– А может, и без "зоны" сумеешь стать мастером?
– Не-е, ребята, мастера получить можно минимум на зональном первенстве! А лучше – на республиканском! ..
Он переживал этот удар несколько дней, ничего не делая и бродя как в воду опущенным. Но время, а также сочувствие, внимание и уговоры товарищей постепенно действовали на него, и уже через неделю он как будто бы вошёл в ритм студенческой жизни и успокоился. Однако внутренний огонёк в его душе слегка потускнел. Во всяком случае, он почти перестал весело улыбаться и шутить с беспечностью юного гения.
Как и на первом курсе, он продолжал принимать участие в традиционных факультетских, институтских, областных соревнованиях и, чтобы не потерять квалификацию, продолжал постоянно изучать шахматную литературу, решать шахматные задачки; попробовал даже сам сочинять их и печатать в областной молодёжке. И всё же заметно было, что он относится ко всему этому уже без прошлогоднего горения и азарта – как ко всякому повторению уже однажды пройденного. И по-прежнему ездил в городской шахматный клуб, где, как он сам говорил, у него появились прекрасные друзья... Обычно он уезжал туда по воскресеньям, в середине дня, и часов в десять вечера возвращался.
Но однажды вернулся только под утро и – пьяным.
Войдя в тёмную комнату, громко хлопнув дверью и тут же с грохотом опрокинув в темноте стул, он, естественно, разбудил товарищей, при включённом свете представ перед ними в широко распахнутых пальтеце и пиджачке, всклокоченным и глупо улыбающимся. Подойдя к столу, первым делом поднял пузатый чайник, в котором заваривали чай на всех, и, присосавшись к носику, начал жадно из него пить, чего раньше никогда не делал. Напившись и поставив его на место, он принялся вытаскивать из разных карманов и швырять на стол мятые денежные купюры самого разного достоинства. Набралась небольшая кучка.
– Во, выиграл! Дарю на общий стол! – картинно показал он на неё пальцем.
Затем повесил в настенный шкаф пальто и пиджак, добрался до своей кровати, отбросил одеяло, быстро разделся, потушил свет и рухнул в постель.
– Ты чего – спать собрался? Уже скоро вставать! – подсказали ему товарищи.
– Не-е, ребята, я посплю! Опоздаю на лекции, – пробормотал он.
– Во что ж ты выиграл? – спросили его.
– В преф-фер-ранс, – успел он еле-еле выдавить из себя и тут же захрапел.
На лекции в тот день он так и не пошёл – отсыпался. А когда товарищи вернулись под вечер из института – застали его вполне бодрым.
Они взялись было журить его за вчерашнее: почему не предупредил? ведь они потеряли его, пытались дозвониться вечером до этого самого шахматного клуба по единственному на всё общежитие телефону, заявили о его пропаже в милицию!.. – но разговор был быстро исчерпан тем, что Феликс торжественно пообещал отныне предупреждать их о своих залётах.
Правда, была ещё одна причина быстрей закончить неприятный разговор...
Дело в том, что любимейшим блюдом "общего стола" у нашей компании были свежие ливерные пирожки из студенческой столовой на первом этаже, дешёвые, ароматные, поджаренные до хруста, до густого золотисто-коричневого цвета и желательно ещё тёпленькие. Ребята при случае уплетали их десятками – под чаёк и общий разговор... Вот и в тот день к приходу товарищей Феликс накупил их на выигранные деньги целый портфель, высыпал на стол, подстелив газету и газетой же заботливо прикрыв, чтоб не остыли. И, конечно же, товарищи, несмотря на то, что только недавно пообедали в столовой, тут же заварили чайник свежайшего чая и без всяких церемоний начали обжираловку, продолжая не законченные ночью расспросы Феликса по поводу выигрыша.
И под этот чаёк с пирожками он рассказал, что, во-первых, всякий уважающий себя шахматист – азартный игрок в душе, готовый сражаться во всё, что есть под рукой: шашки, шахматы, карты – да домино, в конце концов; а во-вторых, мужики в городском шахматном клубе давно разобрались по компаниям, один из них зазвал свою компанию к себе домой на собственные именины и, из большого уважения к Феликсу, пригласил и его тоже, а после застолья компания эта решила "перекинуться" в преферанс...
– Может, думали, что раз я восточный человек – так у меня денег куры не клюют и я – лох? А я их всех обул – мужики крупно лоханулись! По маленькой играли – по копеечке за вист, но на хлебушек наскрё-ёб! – заразительно смеялся он: вчерашний выигрыш снова привёл его в отличное настроение.
Феликсовы товарищи по комнате, ещё недавно – "деревня", конечно же, игрывали в детстве в карты, однако то были простецкие игры, вроде "дурака" или "акулины", – но уже начитаны и наслышаны были, что есть на свете серьёзные карточные игры с умопомрачительными названиями: вист, бридж, бостон, преферанс... И оказалось вдруг, что все эти игры Феликс прекрасно знает! – но сам предпочитает самую умную из них, преферанс... И тут же вся компания единогласно решила: а пускай-ка он научит играть в него и их тоже!..
Истрёпанная колода карт нашлась у "историка" Паши: в общежитии они в них не играли, но хозяин колоды брал её с собой в колхоз – резаться в них в ненастья, – и они тут же, отставив недоеденные пирожки, горячо взялись за учёбу.
Сначала Феликс прочёл им краткую лекцию о том, что существует целая теория игр, но – только там, на Западе: у нас до неё ещё не допёрли, – однако на всесоюзном семинаре их в эту теорию кратко посвятил один наш умник. Есть, сказал далее Феликс, в теории этой и стратегия, и тактика, и изучение поведения партнёров в каждой ситуации, но им сейчас до той теории – как пешком до неба, так что придётся постигать её азы на собственных ошибках и расплачиваться собственным карманом, потому как всякая умная карточная игра должна быть только "на интерес", иначе играть всерьёз никогда не научишься, а потому "без денег за карты не садись"... Далее, сказал он, карточных игр существует на свете не меньше пятисот, а сколько точно – не знает никто; сам он знает всего с дюжину их, но что преферанс – король всех игр, это он знает точно...
Наконец, закончив вступительное посвящение, он положил на стол чистый лист бумаги, расчертил его карандашом, объясняя значение каждой линии и каждого значка на ней, затем, благословив начало:
– Первая игра – бесплатно: учимся!.. Ну что, понеслась душа в рай? – взял в руки колоду карт, быстро, ловко перетасовал их и с присказками вроде: "Карту не ругай – отвернётся", "В незнакомую компанию не садись – обдерут до нитки", "Если через полчаса не понял, кто за столом лох, – значит, лох ты сам", – он сдал карты и начал, терпеливо объясняя каждый элемент игры, учить их преферансу.
Товарищи его оказались сообразительными учениками – учились быстро; однако, сидя до вечера, за первую игру лишь кое-как одолели все её правила. Под конец, "чтобы лучше усвоить учёбу", Феликс предложил "сгонять партейку на интерес по маленькой – по полкопеечки за вист"... Играли недолго, часа три. Проигранные всеми троими рубли он велел тут же выложить на стол и приказал: завтра на эти деньги купить пирожки на всю компанию.
Вернувшись в следующее воскресенье из шахматного клуба, он доложил своим товарищам по комнате, что, признав там за ним его карточное мастерство, его свели с компанией солидных преферансистов – с полковниками, "у которых, говорят, денег куры не клюют", – и что ему у-ух как хочется этот слух проверить!.. Так что в следующее воскресенье, часов в десять утра, заняв на всякий случай: вдруг да продуется в дым? – у всех троих товарищей по сотенке (по случаю стипендии как раз все были при деньгах) и набрав общую сумму в пятьсот рублей, он, весёлый и возбуждённый, отправился в поход, сказав ребятам напоследок:
– Ну что, благословите! Или пан – или пропал: пошёл чистить карманы полковникам! Посмотрим, что у них там водится!
– Ни пуха тебе ни пера!
– К чёрту!..
Он снова вернулся под утро, весёлый и довольный, и снова пьяненький: дыхание его на этот раз наполнило комнату благоуханием хорошего дорогого коньяка. А карманы его были полны денег.
– Сколько выиграл? – спросили его ребята.
– А чёрт его знает? Лень считать, – вяло махнул он рукой, раздал ребятам сотенные долги, дал сотню "на общий стол", а остальное оставил себе.
И, конечно, тут же завалился спать. Отсыпаться после напряжённой трудовой ночи...
Теперь он, забросив городской шахматный клуб, ходил каждое воскресенье "чистить карманы полковникам" и неизменно приходил в понедельник утром пьяненьким, пропахшим табаком (хотя сам не курил) и – с полными карманами денег. И каждый понедельник давал себе целодневный отдых от института – отсыпался.
Три его пропущенных понедельника прошли в институте без последствий, а после четвёртого – его вызвали в деканат для объяснений; он начал изворачиваться, пытаясь объяснить каждый пропуск: то писал объяснительную, в которой ссылался на некий шахматный семинар, то умудрился достать где-то (опять, поди, добрые друзья из шахматного клуба выручили?) сразу несколько медицинских справок о том, что лежал с огромной температурой, с ангиной, с тяжелейшим приступом ревмокардита... А между тем за это же самое время третьего семестра, пользуясь своим званием кандидата в мастера, в будни взялся ходить по вечерам на судейские курсы по шахматам и через два месяца, закончив их, получил судейское удостоверение.
Ох, эти два месяца!.. Сложными они для него оказались.
Во-первых, его партнёрам-полковникам, похоже, надоело проигрываться ему в дым, и в конце концов они его изгнали, так что одно из воскресений Феликс провёл без игры, и это его опечалило. Он, конечно, уже изрядно попривык к полным карманам денег, да, похоже, и к хорошему коньячку тоже – потому что от мучительного чувства печали посреди этого воскресенья он куда-то молча исчез, а вечером заявился слегка навеселе, с очень знакомым уже коньячным ароматом изо рта, наполнившим комнату, а на вопрос ребят: "Где был-то?" – ответил небрежно:
– Да-а, что-то настроения не стало – съездил в ресторан, поужинал...
Однако печаль его была недолгой: друзья из шахматного клуба из уважения к его талантам, в том числе и преферансному, – слава о его талантах, видно, уже катилась впереди него, – расстарались: нашли ему новую элитную компанию городских преферансистов, и через неделю после облома с полковниками он уже играл там... Собирался он туда с некоторой робостью: побаивался, что его разденут, – игра там, как ему сказали, шла по-крупному, а о карточном правиле: "Совесть и страх – картам не советчики", – он и сам, бывало, напоминал ребятам. Но нет, вернулся утром хоть и с небольшим – но выигрышем. И – трезвый! Поделился впечатлениями о знакомстве с компанией "элитных мужичков":
– Ох и матё-ёрые зубры! Я, конечно, осторожничал – и ни разу не залетел! Хотя были моменты, когда они втроём подсадить меня старались. Так что можно и их потихоньку надирать! А там посмотрим... – и закатывался весёлым смехом.
– Ну Фи-илька! – по-своему восхищались им товарищи по комнате. – По преферансу ты у нас уже не кандидат в мастера – а целый гроссмейстер!..
Прошло ещё две недели. Теперь после каждого выходного он возвращался всё более довольным выигрышами, с ещё более полными карманами – и снова попахивая коньячком. Правда, не так обильно, как после встреч с полковниками. Можно даже сказать, запах этот был едва-едва уловим – зато куда как ароматен!
– А-а! Теперь я их всех раскусил, кто чего стоит! – вяло махал он рукой, укладываясь спать по возвращении из очередного похода, в то время как его товарищи собирались на занятия. – Теперь их только драть, и драть, и драть...
Но драть не получилось. Неумолимо надвигалась зимняя сессия, а он никак не мог получить сразу несколько зачётов, и его не допускали к экзаменам; кроме того, в деканате подвели итоги пропусков занятий, и он опять оказался "чемпионом курса" по пропускам; его справкам там уже не верили; кроме того, в них обнаружили липу, вспомнили прошлогоднюю волынку с пропусками – и в конце концов его "в показательном порядке": "чтоб другим не повадно было!" – отчислили из института.
Конечно же, он опечалился, но – как-то не очень и даже немного бравировал этим: похоже, отчасти уже готовился к такой развязке.
А уже вечером в комнату к ним зашла комендантша, суровая женщина, покрикивавшая на студентов хриплым баском, и сказала ему, чтобы завтра же сдал постель и освободил койку: мест в общежитии студентам не хватало...
– Что ты теперь делать-то будешь? – спросили его товарищи по комнате.
– Да-а! – беспечно махнул он рукой. – Переведусь на заочное – я уже был в деканате, договорился. Только документы оформить... Так мне даже удобнее.
– А жить где?
– Комнату сниму. Ноу проблем.
– А деньги? В смысле – на что жить?
– Тоже ноу проублем: богатых карманов много – ещё чистить и чистить! Потом, у меня же судейские корочки – а за судейство тоже неплохо платят. Хорошо, что умные люди присоветовали: вовремя курсы закончил... Да тут ещё есть такой завод имени Коминтерна, а при нём новый Дворец культуры открывают; мужики из шахматного клуба подсказали, что там должны открыть детско-юношескую шахматную секцию – и меня вроде как рекомендуют туда тренером. Так что на мой век работы хватит! Ноу проблем!..
И действительно: уже на следующий день под вечер он пришёл и сказал, что комнату снял, причём – совсем недалеко отсюда, так что будет наведываться: привык к их компании, без них ему будет скучновато. Только вот комнатёнка там мала, даже шкафа нет, поэтому попросил оставить на время у них во встроенном шкафу свою одёжку, а на антресоли над шкафом – сам чемодан...
Ребята согласились. И он исчез, а через неделю заглянул к ним вечерком, когда все уже были в сборе, и, между прочими разговорами, сказал:
– Тут мои предки вдруг всполошились: я сдуру написал им, что перевёлся на заочное. Мамочка пишет, что батя там должностишку клёвую надыбал, зовут домой: всё, мол, будет теперь тип-топ. И батя меня по телефону ищет: может приехать. Если будут вам звонить – скажите, что не знаете, где я. Неохота что-то в свою Азию возвращаться – привык уже тут с вами обитать.
– Да ведь у нас – та же Азия! – со смехом возразили ему ребята.
– Та же, да не та, – рассудил Феликс
– А чего не хочешь с отцом встречаться?
– Давить будет, а я отвык. Вот уж он-то – точно Чингисхан у меня...
А ещё через несколько дней, прямо с утра, – день как раз воскресный был, и потому все в комнате ещё лежали в постелях, чесали языками и только намеревались встать, – их навестил Феликсов отец.
Они сразу его узнали: высокий худощавый мужчина средних лет, симпатичный, даже красивый: со смуглым узким лицом, с такой же, как у Феликса, иссиня-чёрной слегка кудрявящейся шевелюрой – только что виски сединой, как инеем, прихвачены; но, в отличие от сына, с уже чисто азиатским разрезом жгуче-чёрных глаз, и при этом – зычный чистый голос с едва сдерживаемыми властными нотками. Точно: вылитый Чингисхан! – а одет прямо-таки элегантно: серый костюм на нём с белой рубашкой и галстуком; поверх – распахнутое однобортное пальто из серой же добротной ткани, с узким воротником из серебристого каракуля, и – каракулевая же серая шапочка-пирожок в руке; и при всём при том – отменно вежлив. Войдя, поздоровался, представился, сказал, что приехал разобраться с сыном, и, видя, что ребята не возражают, прошёл, сел на стул и только тогда продолжил разговор с ними, продолжавшими лежать в постелях:
– Он мне позвонил и сказал, что перевёлся на заочное отделение. Я понял: опять у него какая-то путаная история, – а мне бы хотелось, чтобы он всё-таки получил нормальное образование. Но он темнит; я ничего не могу понять. Можете честно рассказать, что у него произошло? Парень неглупый, талантливый, но – с залётами. Обещаю: разговор – между нами. Для его же пользы. Согласны?
Ребята согласились и всё честно, со всеми подробностями ему рассказали.
Он поблагодарил их и ушёл.
На следующий день утром они видели обоих, Феликса и отца, в институте, на том этаже, где кабинет ректора. А вечером того же дня оба пришли к ребятам – забрать оставшиеся Феликсовы вещички вместе с чемоданом. И отец, и сын были немногословны; чувствовалось, что они дружны между собой и хорошо понимают друг друга без слов, но в то же время заметно было, что отец ни на минуту не хочет отпускать сына от себя.
Феликс на прощание пожал ребятам руки и сказал, что уезжает домой, что всё, что прожито у него за полтора года в этой комнате, было просто здорово, что он всегда будет помнить об этом и будет им писать. При этом в его тоне чувствовалось сожаление об отъезде. А отец его, едва заметно улыбаясь, лишь молча кивал головой. С этой же улыбкой он тоже пожал ребятам руки, и они ушли...
Однако Феликс им так ни разу и не написал, и они потеряли его из виду.
А ведь за те полтора года, что он жил с ними, наша троица успела настолько с ним сдружиться, что он запал им в память на всю жизнь, хотя его место в комнате никогда не пустовало: как только оно освободилось, к ним тотчас же подселили парня-первокурсника; потом этот парень, найдя более подходящих для себя товарищей, перебрался к ним... С тех пор на этом месте перебывало ещё несколько разных ребят с младших курсов, так что их личности впечататься в память нашей троицы уже не успевали – не то что Феликс: он оказался самой яркой из них всех личностью, звездой, так что они вспоминали о нём потом частенько, особенно когда садились сгонять партейку в шахматы или перекинуться в преферанс, – теперь, когда они играли с кем-нибудь из товарищей по общежитию, будь то шахматы или тот же преферанс, – натренированные Феликсом, они легко всех обували.
Будучи на старших курсах, они интересовались у институтских чемпионов по шахматам: не слыхали ли, не читали ли они про шахматиста Феликса Аралбаева из Казахстана? – ведь он наверняка уже мастер спорта, если не гроссмейстер, и, может быть, участвует во всесоюзных или даже международных соревнованиях, и имя его, возможно, упоминается в газетах, в шахматных журналах... Шахматисты-старшекурсники, конечно же, его помнили, но имени его больше нигде никогда не встречали. А младшекурсники о нём уже и не слыхивали.
Его сотоварищи по комнате очень о нём сожалели: ведь он, с его упорством и умением безжалостно работать над собой, когда надо, запросто мог – с его-то талантом! – стать гроссмейстером, чемпионом своей республики, страны, мира, наконец! Мог навечно вписать своё имя в историю шахмат, стать новым Чигориным, Капабланкой, Ботвинником! Не стал. Пропал парень ни за понюх. Сгинул. Проиграл вчистую. И не в честном бою проиграл – а в патовой ситуации, самой позорной в шахматах: загнанным в угол, из которого нет никуда выхода. И ведь загнал себя туда сам... Или не сам? Была ли связь между его патом – и почти незаметным, вроде шрама на одной из его бровей, надломом души, выросшей в тесном, грубом человечьем муравейнике на городской помойке?..
Да, конечно же, эта связь была, и его товарищи по комнате, конечно же, постепенно её осмыслили: надлом Феликса начинался на их глазах – с того момента, когда его, законного кандидата, кинули с участием в зональном первенстве; он был так подавлен, так обижен этим обломом, что не смог справиться с обидой без последствий – всё дальнейшее стало похоже на мщение всем, кто попадался под руку. А оружие мщения выбирал он сам – то, каким сам владел без промаха...
Часто вспоминая о нём, былые его товарищи по комнате удивлялись потом ещё и тому, как легко были вовлечены им в его игры и как стремительно вовлекается во власть азарта душа; это был хороший урок всем троим на будущее.
Они были неглупые ребята, и все трое хорошо учились, хотя ещё не успели ни в чём себя проявить, ибо были сельскими, "с поздним зажиганием", – но с добротной душевной закваской и твёрдыми стержнями в характерах, воспитанными обязательным сельским трудом с малых лет, и, конечно же, все трое – добросовестные комсомольцы, верившие в непременную победу коммунизма, который они должны будут построить для себя сами, спокойно помалкивая об этом, отнюдь не выставляя своих убеждений напоказ.
Кроме того, с той поры, как их оставил Феликс, они намного осторожней теперь пускались во всяческие забавы, даже невинные, стараясь почаще вспоминать, зачем сгрудились в этой не очень-то уютной комнате на целых пять лет.
Такова вот краткая история четвёртого товарища нашей троицы... Где он теперь, этот Феликс Аралбаев? Что с ним стало?.. Почему его явная покровительница, эта капризная богиня счастливой судьбы Фелица, отвернулась от него, не сумела ухватить его покрепче за чёрные вихры и вытащить из вязкой болотины быта, человеческих слабостей и страстей? Почему не помогла ему подняться в горние выси света, разума, высокой мечты – да славы, в конце концов?.. Почему в наших душах этот свет разума так слаб и беззащитен: едва блеснул лучик его в Феликсовой душе – и погас!..
А нам что теперь делать? Посочувствуем ему, оплачем его незадачливую судьбу, но нам – идти дальше: исследовать, распутывать судьбы остальных троих его сожителей по комнате.