Мария Затонская, «Дом с птицами»
М.: «Эксмо», 2020
М.: «Эксмо», 2020
В последнее время в литературе стало очень модно говорить о травме. При этом основная тенденция складывается в пользу того, кто громче о своей боли крикнет. И на фоне этой страшной, исковерканной, а иногда и просто грязной нашей реальности стоит тихий-тихий «Дом с птицами» Марии Затонской. Человек, живущий в этом доме, тоже пытается говорить о боли, но основное его отличие от других в том, что он не бросает слова отчаяния никому в лицо, не просит ничьей помощи и никого не осуждает — он просто заговаривает свои ранки:
Примеряю на себя слово «был»,
как платье что ли — в нем становлюсь строже. <…>
Примеряю и плачу.
Ты подплетаешься, вот — лег,
и я все пытаюсь услышать, что говорит Бог
у моих ног.
как платье что ли — в нем становлюсь строже. <…>
Примеряю и плачу.
Ты подплетаешься, вот — лег,
и я все пытаюсь услышать, что говорит Бог
у моих ног.
Сначала может показаться, что взгляд автора обращен только внутрь себя, внутрь своего дома, внутрь своего взросления, осмысления и принятия окружающего мира:
Как хорошо: еще вся жизнь впереди,
потом — полжизни, потом,
говорят, — «пожинай плоды» — сиди,
сторожи дом.
потом — полжизни, потом,
говорят, — «пожинай плоды» — сиди,
сторожи дом.
Но на самом деле из окна этого дома многое видно, и автор внимательно наблюдает за рутиной жизни, за людьми вокруг, которые потом выходят к нам со страниц книги живыми, узнаваемыми, несовершенными:
Там улица, а через дорогу — другие сады.
Пьяный товарищ вываливается за добавочкой,
девочка прогуливается с собачкой.
Пьяный товарищ вываливается за добавочкой,
девочка прогуливается с собачкой.
И чем дальше погружаешься в книгу, тем острее чувствуешь одиночество автора в толпе, среди малознакомых и незнакомых лиц, случайно выхваченных взглядом:
В две-тыщи-девятом человек посадил самолет на воду, —
мне сказала старушка, живущая в моем доме.
Ее звали не помню как, и лицо
уже несколько лет не помню.
мне сказала старушка, живущая в моем доме.
Ее звали не помню как, и лицо
уже несколько лет не помню.
Или:
На «Комсомольской» бородатый мужик
с черной виолончелью
думает о Ростроповиче и Шопене.
Тени скользят,
смычок пилит деревянную грушу.
с черной виолончелью
думает о Ростроповиче и Шопене.
Тени скользят,
смычок пилит деревянную грушу.
Или:
Ночь. Рождество.
Белое облако из трубы ТЭЦ
тянется над гаражами.
Мужики собираются драться.
Любке на шубу пролили водку,
Верка хохочет.
Белое облако из трубы ТЭЦ
тянется над гаражами.
Мужики собираются драться.
Любке на шубу пролили водку,
Верка хохочет.
И все же главным чудом этой книги, является, на мой взгляд, не умение автора разглядеть и зафиксировать в деталях пойманный момент или образ. Главное чудо этой поэзии заключается в том, что каждому человеку, даже незнакомому или неприятному, Мария Затонская дарит свою жалость без осуждения, дарит прощение без извинений, дарит надежду на спасение.
Так к старушке по воскресеньям приходит сын:
Так к старушке по воскресеньям приходит сын:
Протирает пыль, заправляет пустую кровать,
по подоконнику плывут пластиковые пароходики,
самолетики к ним с книжных полок слетают,
и каждый раз происходит чудо —
рукотворная птица садится на воду.
по подоконнику плывут пластиковые пароходики,
самолетики к ним с книжных полок слетают,
и каждый раз происходит чудо —
рукотворная птица садится на воду.
А мужику на «Комсомольской» подает «женщина в растрепанной белой шубе», и теперь:
У бородатого мужика дома,
наверное, будут пельмени.
Жена купит новые наволочки.
И лапочке дочке яблочки.
наверное, будут пельмени.
Жена купит новые наволочки.
И лапочке дочке яблочки.
И всем этим людям, и себе автор как будто говорит, что ничего страшного с нами не произойдет, не надо бояться, больно не будет. И нам остается только прислушаться и поверить.
Под утро петляю проездами,
снег на лобовое стекло ложится,
призраки
наконец заснули,
больше не плачут, что умирать скоро.
снег на лобовое стекло ложится,
призраки
наконец заснули,
больше не плачут, что умирать скоро.
Дарья Ильгова