Мне было чуть больше двадцати. Поехали с подругой в Донецк, что на Украине, — туда привезли картины Сальвадора Дали — как не поехать!
Посетив выставку, гуляли по городу. По дороге — магазин пластинок. Подруга ознакомилась с товаром минут за пять и вышла: «Смотри, я на улице подожду».
А я — зарылся… Опомнился, когда прошло минут двадцать (вместо обещанных ей пяти). У‑ух, что мне придется выслушать… Ведь это же невыносимо — стоять, топчась на одном месте, и ждать, ждать, ждать… По себе знаю! В таких случаях иногда и пять минут кажутся вечностью, хочется попросту развернуться и уйти.
Выхожу, готовый к любого накала упрекам и нотациям. А подруга смотрит преспокойно:
— Ну что, нашел там что-нибудь? Куда дальше пойдем?
Я был потрясен. Мне захотелось ей подражать!
И я невольно в подобных случаях стал ей подражать.
Тем более что раздражаться — это попросту значит плохо выглядеть.

При Золотухине я регулярно ходил в Театр на Таганке. Не будучи театралом, некоторые психологические особенности понять не мог. Вот играют актеры, будто бы на зал не обращают внимания (но понятно, что зал-то — кожей чувствуют!); однако — видят ли глаза зрителей? А если кто-то из них покидает зал — досадуют ли?
Валерий Сергеевич ответил:
— Конечно, зрителей мы видим. Достаточно мгновенного взгляда искоса. Этот взгляд может ухватить весь зал, поймать, например, человеческие глаза, которые смотрят с восхищением, или с тоской, или они на мокром месте. Если кто-то уходит — внешне никак не реагируем, — вроде бы не замечаем. Но на самом деле на нас это действует: в чем дело? — ему скучно стало? голова заболела? забыл дома утюг выключить? Настроение портится, играть становится труднее, но после нескольких реплик удается вернуть себя в прежнее состояние; мы ведь артисты, таково наше ремесло…

Привез из Москвы большое количество стихотворных сборников. В который раз делаю вывод: много мастерства, много хорошо пишущих! Но — и что дальше? Прочел одну книжку — перешел к следующей. А вернуться к прочитанной? — ведь не возникнет потребности… Но ведь так хочется встречи с чем-то особенным, необходимым!
Ставить на полку? Дарить тому, кто интересуется поэзией? Библиотеке? Но что изменится в судьбе этой книжки?
Короче говоря, вопрос за вопросом.
Знаменитый Огюст Роден, скупой на похвалы, говорил своей ученице Анне Голубкиной, впоследствии прославленному в России скульптору: «Это хорошо. Но хорошо для всех. Так работать нельзя».
Хорошие стихи. Но так писать нельзя…
Или я просто устал?

Стоит ли доверять людям, которые непоколебимы в своих убеждениях? Которые судят смело, в соответствии со своими убеждениями, взглядами на жизнь, опытом?
Очень много лет назад, в пору собирания всяких мудрых мыслей, я листал томик английского педагога и философа конца XVII века Джона Локка и сделал важную для себя выписку. Со временем забыл о ней, но где-то в глубине сознания содержание выписки укрепилось прочно. Опыт, пусть и небольшой, показывал: доверять убежденным следует с очень большой осторожностью, и я мысленно произносил нечто близкое к словам Локка. Вот выписка — из «Опыта о человеческом разуме», я ее, к счастью, нашел:
«Разве мы не видим, что очень много людей (чтобы не сказать: большинство) считают, что они составили верные суждения по различным вопросам лишь на том основании, что они никогда не думали иначе? Разве не воображают они, что они рассудили верно лишь на том основании, что они никогда не исследовали и не изучали своих собственных мнений? На деле же это значит думать, что они составили верное суждение потому, что они вообще никогда не составляли никакого суждения».

В последние дни то и дело говорят о спортивных состязаниях, — вот, например, о грандиозном зрелище: боксерском поединке, проходившем в Москве 5 октября. Столько эмоций!
Я же могу повторить только то, что, согласно анекдоту, ответил гостивший в Англии персидский шах на приглашение посмотреть на скачки: «Я и так знаю, что одна лошадь бегает быстрее другой».
Спорт калечит людей, — вот что самое страшное, и это в полной мере понимаешь только тогда, когда это касается близкого тебе человека.

Что сказать на такие вот «поэтичные» слова, которое написал Шолохов, беззаветно любивший донскую природу, рыбалку, трубку и стакан?
Вступление к рассказу «Лазоревая степь» (сборник «О Колчаке, крапиве и прочем», Москва, 1927):
«В Москве, на Воздвиженке, в Пролеткульте на литературном вечере МАППа, можно совершенно неожиданно узнать о том, что степной ковыль (и не просто ковыль, а "седой ковыль") имеет свой особый запах. Помимо этого, можно услышать о том, как в степях донских и кубанских умирали, захлебываясь напыщенными словами, красные бойцы. Какой-нибудь не нюхавший пороха писатель очень трогательно рассказывает о гражданской войне, красноармейцах, — непременно "братишках", о пахучем седом ковыле, а потрясенная аудитория — преимущественно милые девушки из школ второй ступени — щедро вознаграждает читающего восторженными аплодисментами.
На самом деле — ковыль поганая белобрысая трава. Вредная трава, без всякого запаха…»
В переизданиях рассказа это вступление отсутствует.

Замечательная мысль Шелли:
«…Поэзия побеждает проклятье, подчиняющее нас случайным впечатлениям бытия. Разворачивает ли она собственную узорную ткань или срывает темную завесу повседневности с окружающих нас предметов, она всегда творит для нас жизнь внутри нашей жизни. Она переносит нас в мир, по сравнению с которым обыденный мир представляется беспорядочным хаосом. Она воссоздает Вселенную, частицу коей мы составляем, одновременно ее воспринимая; она очищает наш взор от налета привычности, затемняющего для нас чудо нашего бытия. Она заставляет нас прочувствовать то, что мы воспринимаем, и вообразить то, что мы знаем. Она заново создает мир, уничтоженный в нашем сознании впечатлениями, притупившимися от повторений».

С двенадцати лет я собирал афоризмы; это сегодня никаких проблем найти их сборники в магазинах, а во время моего детства такие книги были большой редкостью… Так вот, мне нравился афоризм, об авторе которого (Б. Рэскоу) я ничего не знаю: «Жена писателя не может понять одного: когда писатель глазеет в окно, он тоже работает».
«Писательским» во мне было в те времена только ведение так называемых «путевых дневников» (поводом к ним являлся любой выезд из родного города). В связи с чтением воспоминаний современников о Есенине приведу еще одну выдержку, дополняющую приведенный мной афоризм; пишет журналист И. И. Старцев:
«У Есенина была своеобразная манера в работе. Он брался за перо с заранее выношенными мыслями, легко и быстро облекая их в стихотворный наряд. Если ему это почему-либо не удавалось, стихотворение бросалось. Закинув руки за голову. он, бывало, часами лежал на кровати и не любил, когда его в такие минуты беспокоили. Застав однажды Есенина в таком состоянии, Сахаров (издательский работник, хранитель рукописей поэта) как-то спросил, что с ним. Есенин ответил:
— Не мешай мне, я пишу».

Еще из воспоминаний о Есенине; пишет Н. В. Грузинов, и этот момент, по-моему, не раз цитировался (привожу его, чтобы «столкнуть» с другой записью):
«"Домино". Хлопают двери. Шныряют официанты. Поэтессы. Актеры. Актрисы. Люди неопределенных занятий. Поэты шляются целыми оравами.
У открытой двери в комнату правления Союза поэтов Есенин и Осип Мандельштам. Ощетинившийся Есенин, стоя вполуоборот к Мандельштаму:
— Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы!
Мандельштам возражает. Пыжится. Красный от возмущения и негодования».
Теперь другой момент: из воспоминаний прозаика, мемуариста Л. Борисова (приводит Давид Самойлов в «Поденных записях»):
«У меня глагольные рифмы, — сказал я, конфузясь за свою технику.
Блок усмехнулся.
— Хорошая рифма и должна быть глагольной, но я не должен чувствовать глагола, как вообще не должен чувствовать ни грамматики, ни синтаксиса».
Вот так: Есенин — и тот, кого он называл своим учителем…

Только что беседовал с пожилым литератором: он посмотрел первую передачу с Евтушенко (цикл бесед с Соломоном Волковым) и сделал вывод, что поэт как был «гением эгоизма», так и остался. Я все же с ним не согласился, сказав, что Евтушенко весьма неравнодушный к поэзии человек и никогда не жалел похвал в адрес коллег по перу, и самое ценное — выражал эти похвалы письменно, а не с глазу на глаз, — эта черта мне всегда очень в нем нравилась!
Как часто случается, попутно вспомнил о другом — на сей раз об известном в свое время актере вахтанговского театра, чтеце Дмитрии Журавлёве. Он был большим почитателем двух знаменитостей — певицы Антонины Неждановой и балерины Галины Улановой, и при встречах с великими артистками неизменно бухался перед ними на колени. Галина Сергеевна пугалась, Антонина Васильевна — принимала это с добродушием. Однажды Журавлёв встретил Нежданову в вестибюле Дома актера. Последовала обычная сцена. И тут певица воспротивилась: «Ну что вы здесь становитесь? Здесь же никого нет. Вот войдем в зал, там и становитесь».
Все правильно: если есть возможность — лучше делать это публично!

В мои руки попала новая книга Веры Павловой — «Либретто» (стихи, проза, рисунки), вышла в прошлом году. Об отношении к ее стихам как-нибудь особо надо бы поговорить; но сейчас дело в другом. Я прочитал у нее очень интересную мысль — она перекликается с моей собственной, но выражена интересней: «Чем длиннее стихи, тем слабее иллюзия, что они продиктованы свыше: небеса немногословны. К тому же чем больше скажешь, тем больше соврешь».
Я привел это высказывание талантливому поэту, он согласился — и оговорился: «Хотя стихи самой Павловой лично я не стал бы приводить в качестве примера». На что я сказал: «А дело не в Павловой и не в ком-то другом. В обоих случаях — когда Павлова нравится и особенно когда Павлова не нравится, краткость — неоспоримое ее достоинство». Возражений не последовало.

Длинные стихотворения я часто воспринимаю как характерный признае неопытности, провинциальности авторов, и случилось вчера прочесть заметки Н. В. Грузинова; в них, в частности, вот о чем говорится:
«Есенин, обращаясь к начинающему поэту, рассказывает, как Александр Блок учил его писать лирические стихи:
— Иногда важно, чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи.
Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным, говорил мне Блок.
Идеальная мера лирического стихотворения двадцать строк.
Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее двадцати строк, оно, безусловно, потеряет лирическую напряженность, оно станет бледным и водянистым.
Учись быть кратким!
В стихотворении, имеющем от трех до пяти четверостиший, можно все сказать, что чувствуешь, можно выразить определенную настроенность, можно развить ту или иную мысль.
Это на первых порах. Потом, через год, через два, когда окрепнешь, когда научишься писать стихотворения в двадцать строк, — тогда уже можешь испытать свои силы, можешь писать более длинные лирические вещи.
Помни: идеальная мера лирического стихотворения — двадцать строк».

Ехал я из Пензы в Большое Болдино, — точнее, до станции Ужовка (оттуда на автобусе еще километров сорок). Единственный поезд, который шел в том направлении вечером, приходил в Ужовку в три ночи. И вот мне было от этой мысли неуютно: во‑первых, не поспишь в поезде, во‑вторых — остаток ночи коротать на какой-то лавке… В общем, крайне неудачный случай!
Но потом я рассказал о своем «неудачном» приезде тогдашнему директору Болдинского заповедника — Геннадию Ивановичу Золотухину, пожилому, очень приятному человеку. Он вздохнул и махнул рукой: «Если б ты знал, сколько раз мне приходилось ночевать на этом вокзале!» И я устыдился: для него это было «нормой», а для меня — подумаешь, всего-то случайность. Какой же это на самом деле не стоящий внимания пустяк!
А сегодня читаю книгу о певице с уникальным голосом — Надежде Казанцевой. Она приехала из Иркутска в Москву заниматься музыкой с прекрасным педагогом Л. Я. Шор-Плотниковой (в консерваторию поступать не стала). «Вопрос ночевки решался каждый раз по-новому — то это была жесткая вокзальная лавка, то холодная бульварная скамья, то подоконник в подъезде жилого дома, то милая "Аннушка" — трамвай маршрута "А"… Но и, найдя свое первое платное жилье, она не обрела ночного комфорта — спать приходилось на сундучке в многонаселенной квартире».
Вот это — я понимаю, трудности!

В связи с разговорами о Евгении Евтушенко Ольге Седаковой вспомнилось: «Однажды в лифте Худлита мы с ним оказались (я везла какой-то перевод). Он был одет в немыслимый костюм с цитатами из его же поэмы "Поющая дамба". Глядел-глядел на меня, а потом говорит: "Повезло Вам! В одном лифте!" Я кивнула с пониманием».

Бывший спортсмен убеждал меня: тот, кто хорошо натренирован — не знает физической усталости, усталость может быть только психологическая!
Это перекликается со словами другого человека — артиста филармонии: настоящий певец-профессионал способен выдержать длительные нагрузки, редко болеет простудными и профессиональными заболеваниями: поскольку напряжение голосовых связок несравнимо меньше, чем у тех, кто плохо владеет техникой звукоизвлечения.
В связи с этим — вспоминается замечание многоопытного баса, Евгения Нестеренко: ставить свою работоспособность в зависимость от самочувствия и настроения — все равно, что ставить ее в зависимость от погоды (например, работать только когда светит солнце).
В общем, лишнее подтверждение тому, что в делах нужен настрой, прежде всего настрой! Будет настрой — будут и силы. С детства помню мысль датского писателя Андерсена-Нексё, сына рабочего-каменотеса: человек похож на скрипку, ему нужно ежедневно себя настраивать…
И еще из признаний артистов. Певец Большого Театра, народный артист РСФСР баритон Сергей Иванович Мигай говорил: «Я за всю свою жизнь всего четыре раза пел здоровым». А вот — «балетная тема», Екатерина Максимова: «Не помню, чтобы я танцевала и у меня ничего не болело: то нога, то колено, то спину хватит, то с рукой что-нибудь…»
Так-то.

Немного напугал меня известный филолог, литературный критик Владимир Новиков — очень уж высокоморален. А вдруг я где-то отступлюсь от норм, на которых он стоит? — не иначе как потеряю его уважение, и все пропало. Речь зашла о том, нужно ли поправлять тех, кто говорит неправильно: звонит, «одел» вместо нужного в конкретных случаях «надел» и так далее. «Я иногда не удерживаюсь, поправляю», — пишу ему.
«Самая грубая речевая ошибка — делать собеседнику замечание, — отвечает Новиков. — Это и ошибка этическая. Поправлять имеют право родители детей, учителя школьников. Со студентами уже сложнее. Речевая культура важна, но есть ценности более приоритетные. Например, уважение к чужому человеческому достоинству».
Ох, думаю, как все серьезно, какой я дремучий… Осторожно поясняю, чтобы не упасть лицом в грязь:
«Я только хороших знакомых поправляю, друзей-подруг. Думаю, что в этих случаях столь жесткое правило не работает. А кто еще поправит? За это потом даже благодарят». (Кстати, даже деликатнейшая Лариса Миллер убеждена, что поправлять надо всегда.)
Владимир Новиков настаивает:
«Любой филолог, профессионально занимающийся вопросами культуры речи, скажет, что замечания делать нельзя (тут я транслирую opinio communis doctorum). Хотя бы потому, что безупречных говорунов нет. Даже интеллигентные носители русского языка, бывает, изрекают безграмотное сочетание "имеет место быть", искажают выражение "власти предержащие", не знают, где ударение в сочетании "малую толику". Не говоря уже о непрерывном изменении норм ("включит" стало допустимым) и наличии огромного числа равноправных вариантов. Любого самоуверенного грамотея можно поймать на ошибке. Такова позиция филолога. А вопрос об этике, конечно, экстралингвистический».
В общем, я решил этично закончить спор, как бы согласившись. Но ведь действительно — недавно моя стародавняя подруга сказала: «Я так тебе благодарна за то, что я теперь правильно говорю!» (Хотя я сам не всегда правильно говорил: в те же давние времена эта подруга поправляла меня, когда я упорно просил ее «зашить» мне пуговицу — вместо «пришить»).
Так как же быть с убеждением Новикова? Да никак. Продолжать поправлять «своих» людей, — но только не учительским тоном: это дурной тон (такая вот тавтология)… И, самое главное — не проговориться о том Владимиру Ивановичу!

Давний-предавний случай. Познакомился с девушкой, спустя какое-то время пришли к ней домой. У девушки одно из пристрастий — домашние зверьки.
Знакомлюсь с мамой, проходим в комнату девушки, потом в зал — там та самая заветная клетка с хомяками. Стоим, смотрим: как умилительно! Зверьки носятся туда-сюда, туда- сюда… А мы все смотрим и смотрим… И в какой-то момент переглядываемся с добрым недоумением — и я выражаю нашу общую с девушкой мысль: «И чего они такие суетливые? — хоть бы минуту посидели спокойно…» Подходит мама, останавливается, бросает странно-отсутствующий взгляд на клетку — и раздумчиво произносит: «А ведь Всевышний, наверное, тоже спокойно смотрит с высоты и думает о нас то же самое…»
Значительно позже, в рассказе Юрия Нагибина «Машинистка живет на шестом этаже» я прочитал приведенные автором «уцелевшие записи» персонажа Лунина, который по художественности письма превзошел самого автора! (Несомненно, Нагибин, для произведений которого характерны отсутствие юмора, тонких мыслей, и в самом деле использовал чужие заметки). Вот отрывок:
«Зря не попал он в лапы дикарей. Надо было зажарить его на костре и сожрать. Чтоб не суетился. Один на необитаемом острове тридцать лет и… ни минуты покоя!.. В детстве я был лучшего мнения о Робинзоне Крузо».

Увы: уличая кого-нибудь в плохом, мы обычно не осознаем, что говорим только о себе. Мы можем уличать и незаметно для себя, но душа все равно словно принимает какую-то отраву… Что там говорить: скорее всего, мы видим только то, что можем видеть, и обычно из всего вокруг извлекаем только самих себя.
Уроженка Ростова, давно перебравшаяся в Москву поэтесса Надя Делаланд рассказала мне о том, как в глубоком детстве (лет в пять) дедушка повел ее в стереокинотеатр (он находился где-то близ набережной Дона; там долгие годы шли одни и те же фильмы; других просто не было: не снимали). Шел «Ученик лекаря». Ничего из этого фильма Надя не запомнила, кроме одного: молодой человек — кажется, тот самый ученик лекаря, — поднес своему учителю напиться, и тот отравился чистой водой. Просто потому, что уже был отравлен подозрениями и недоверием.

У него появились навязчивые страхи, пришлось идти на прием к психиатру. Тот назначил препараты.
— Так значит, подтвердилось? Это у меня болезнь? — последовал беспокойный вопрос.
Психиатр посмотрел долгим, странным взглядом на пациента — и успокоил его:
— Знаете, каково основное отличие психически нездорового от психически здорового? Просто первый — обращался к психиатру, второй — не обращался. Вот и вся разница.

Вот, вот почему мне трудно было общаться с теми, кто изучал психологию — либо в вузе, либо на каких-то курсах, либо по книгам! Этот кошмар у них называется «систематизированным знанием». Сейчас объясню, о чем я.
Чем большее из того, что человек чувствует (знает) неосознанно, становится твердо осознанным, — тем более теряется неуловимого, неопределимого, которое содержится в знании, пока оно не успело приобрести некую законченную форму. А законченная форма — форма уже неживая, неизменчивая. Эта форма и называется «систематизацией». Она ни в коем случае не может содержать того многообразия, которым полон мир, то есть: появляется законченное — значит, уходит, теряется все «лишнее», неуловимое, нераскрытое, остается основное, обязательное. Другими словами, познанное — лишается своей очень важной, неотъемлемой составляющей. Вот она, психология как наука!
Но есть ведь и психология как искусство…

Вспомнил еще один момент из разговора с кинодокументалистом. Он меня просветил: оказывается, в Америке проводили исследования кинозрителей; как долго фильм может удерживать внимание, если сразу ничего волнующего не происходит? Сколько времени человек может терпеть, не задаваясь вопросом — а нужно ли мне все это смотреть?
Какой бы удачный ни был монтаж, но наступает — седьмая минута. Критическая! Именно в этот момент такой вопрос вполне вероятен.
Потом появляются и другие опасные места… Но когда — этого уж я не запомнил.

В последней книге Татьяны Бек «До свиданья, алфавит» приводятся слова одного из самых известных представителей авторской песни, поэта Дмитрия Сухарева:
«Вообще, один из главных выводов, к которым я пришел к концу жизни, — дураков не бывает. Дураком мы склонны называть человека, который в чем-то соображает хуже нас. Но мы просто не знаем или не хотим замечать, что в чем-то другом он соображает лучше нас… Дурак — это просто другой человек. Он устроен иначе. Чтобы легче было жить, надо с этим смириться. Надо привыкнуть к мысли, что другие люди не такие, как я».

Подслушано секретарем Льва Толстого Н. Н. Гусевым:
«Вчера вечером Лев Николаевич сказал Софье Андреевне, которая долго и раздраженно что-то говорила:
— Хорошо, если человек говорит для того, чтобы передать свои мысли; но если он хочет говорить для того, чтобы передать свое волнение, то лучше не говорить».
Мне в этом послышалась ирония… А может, на самом деле ее нет? Очень перекликается с Григорием Померанцем, который сказал однажды: как только подступает раздражение, нужно тут же замолкать; нас накрывает словно какой-то черной волной, мы теряем себя, мы — уже не мы…

В чем я лишний раз убедился. Оценивать характер чьих-либо отношений имеет смысл только применительно к своей жизни, но не к чужой. Если нам нравятся отношения гармоничные, без вспышек скандалов, то кому-то они могут казаться скучными («Мне нужны сильные чувства!» — однажды призналась мне молодая жена моего знакомого, которой не нравился мирный характер мужа); если мы эмоционально уравновешены, то другие комфортно себя чувствуют, время от времени выплескивая друг на друга накопившиеся недовольства.
Да что там перебирать варианты, — у всех все по-разному.
Вспоминаю своих дальних-дальних родственников‑москвичей (их уже нет в живых).
Пожилые Роза Николаевна и Георгий Иванович были для меня образцом идеальной семьи; всегда в доме здоровая уютная атмосфера (я приезжал к ним после каждой январской сессии в университете, на недельку). Только имели они одну особенность: иногда… как бы это сказать… позволяли себе высокие ноты. Нет, они никогда не ругались — в привычном смысле этого слова. То есть — ругались, но в их собственном, «индивидуальном» смысле. Вот пример.
Приезжаю я однажды на поезде рано-рано в столицу. До метро «Беляево», до их квартиры добираюсь в 7 утра. Открывает сонная улыбающаяся Роза Николаевна; мы немного разговариваем — и ложимся: она — досыпать, ну и мне нужно зарядиться бодростью на весь день.
Просыпаюсь — уже светло, и с кухни доносится голос; Роза Николаевна ругает на все лады Георгия Ивановича: «У тебя есть голова на плечах? Ты соображаешь, что делаешь? Где у тебя ум? Ты нормальный человек?!» И так на полминуты.
«Боже, что происходит, — думаю. — Что он натворил?!»
Встаю, одеваюсь, заглядываю на кухню. Сидят Роза Николаевна и Георгий Иванович, пьют чай и мирно беседуют, даже улыбаются. «А я тут крики слышал», — говорю, скрывая удивление. «Какие крики?» — не понимает Роза Николаевна. «Да Георгий Иванович, видимо, чем-то провинился».
Что же оказалось? Георгий Иванович, зайдя на кухню, включил радио; ну как можно включать радио, если я еще сплю? Оно же меня разбудит! Преступление!
Но почему нужно было его так выразительно ругать?
Перед тем, как пожениться, молодые сразу договорились: если кто-то из них чем-то недоволен, на что-то обиделся, — не дуться! Не играть в молчанку! Не носить и не копить в себе обиду и раздражение! Сразу, пулеметной очередью, все высказать — и больше об этом ни слова, — будто ничего и не было!
Так они и жили, и были этим довольны.

Мне передали вот такой диалог.
— Кого вы нам порекомендовали! Она не умеет нормально разговаривать! Она все время чем-то недовольна! Я понимаю: уборщица может быть с гонором, она может чувствовать себя главной в любом учреждении; но эта — ведет себя уж слишком!
— Странно… Честное слово, она нормальная женщина, и всегда была такой… Добрая, понимающая, отзывчивая… Золотой человек… А почему вы решили, что она всегда недовольная?
— Что ей ни скажешь — орет в ответ. Только мы ее приняли — сразу крик: а где то лежит, а где это… Разве спокойно нельзя спрашивать?
— А‑а… теперь все ясно… Понимаете, она большую часть жизни прожила в деревне, пахала с утра до вечера, а еще представьте — домашнее хозяйство. К вечеру — никаких сил, — даже просто с мужем поговорить. Ее разговор — это на огороде с соседкой. Огороды в деревне большие, женщины друг от друга далеко — и приходилось переговариваться во весь голос. То есть кричать. Это вошло в привычку. Она говорит — и сама себя не слышит; а нам, городским, кажется, что — кричит…
— Хм… ох уж эти деревенские… Да, работу она выполняет на совесть: быстро, качественно. Ну ладно, тогда пусть кричит, вопросов нет…

На окраине районного городка выделили помещение для филиала библиотеки. Входит уверенная женщина — интеллигентного вида, в очках, волосы собраны пучком. Наклонившись к сидящей за столом заведующей филиалом, деловито спрашивает — почти шепотом, но я все слышу:
«Тамара, где у тебя тут можно поссать?»
Думаю: какие простые здесь нравы, однако… Заведующая — моя знакомая; когда женщина ушла, интересуюсь:
«Кто это был?»
«Это директор библиотеки. Приходила поинтересоваться, как расставлены стеллажи»…

Как-то пародист Евгений Минин мне прислал верстку нового поэтического сборника Аси Векслер, давно проживающей в Израиле — чем меня обрадовал: я немножко знал Векслер по ее тонким книжкам, изданным в Ленинграде в 70‑е — 80‑е годы; не скажу, что стихи меня чем-то поразили — нет, но отдельные были полны тихого раздумья и душевного тепла. А тут — новый, большой сборник! Возможно, в ее стихах появились какие-то неожиданные ноты, неожиданная поэтическая мысль?
Нет, ничего такого я не увидел… Появилось больше «головы». То есть, стихи не от сердца — от ума, из них ушла жизнь. Может быть, стало больше мастерства; но к чему оно мне, это мастерство? — его и у других стихотворцев ой как хватает, и их немало. Ася Векслер российская и Ася Векслер израильская — два разных человека.
А «моя» Ася Векслер — одна, ранняя… «Сентябрь»:

Или вот, например, «Приход зимы»:

У поэта вышел очередной сборник; свою радость он гасит вопросом: а кому все это нужно? Что с книжкой делать? Какой в ней смысл?
Действительно — никакого. Чем прекрасней стихи, тем менее в них смысла. Они не информируют, не отвечают на вопросы. Они просто есть. Как небо. Как воздух.
А читатели?.. Я в таких случаях, словно попугай, напоминаю о стихотворном сборнике Василия Андреевича Жуковского, названного мудро, трезво: «Для немногих». А вот строки из «Литературной исповеди» Вяземского:

(И тут же Кушнер возникает: «Все знанье о стихах — в руках пяти-шести…).
Боратынский надеется:

«Если Бог пошлет мне читателей», — это уже оговорка Пушкина.
А сетующие… — О да, можно согласиться: они не Жуковские, ни Вяземские, ни Боратынские, не Пушкины… Может, и вправду — кому все это нужно?..