Стоял жаркий безветренный июльский день. В небе парили редкие, но пышные разомлевшие облака. Сосны, освещенные солнцем, казалось, дремали. Лес выглядел притихшим; птиц не было видно, так как они попрятались в кронах деревьев. Ничто не нарушало тишины: ни шум упавшей сухостойной ели, ни стук неутомимого дятла, добывающего свой корм на старой лиственнице, ни разговоры ягодников, которые знали эти места и активно их посещали.
По тропинке, виляющей среди молодого березняка, я вышел на берег неширокой и тихой речки, которая так деликатно несла свои воды среди тенистых берегов, что ее течения невозможно было и заметить. Речка мне так понравилась (невдалеке она делала крутой поворот), что я, присев в тень большого и раскидистого ясеня, достал альбом и сделал быстрый набросок. А потом прописал детали, которые меня заинтересовали: зеленоватый цвет воды у теневого берега и стальной — у противоположного, вербы, свесившие свои длинные тонкие ветви почти до самой воды, широкая даль за речкой, бледная синь неба над ней.
— После усердных трудов не грех и отдохнуть.
Это сказал приземистый, кряжистый старик в соломенной шляпе и с окладистой седой бородой; он был в кирзовых сапогах и светло-коричневой рубахе навыпуск, подпоясанной тонкой тесемкой; за плечами у него был большой рюкзак, в руках вместительная матерчатая сумка.
— А мил человек не осерчает, если я рядышком присяду? — добавил он, с любопытством оглядывая меня.
— Наоборот, буду рад, — отозвался я, нисколько не удивившись появлению незнакомца.
— Вот и ладно.
Старик скинул рюкзак с плеч и поставил его на землю, а потом, кряхтя, сел рядом со мной; положив соломенную шляпу на рюкзак, он пригладил редкие седые волосы.
— Какую благодать Господь сотворил! — минуту помолчав, сказал он. — Глядишь, глядишь и не наглядишься! Уж боле семи десятков прожил на белом свете, а не перестаю удивляться! Хучь бы эта речушка-красавица! А лес! А луга! А омуты! Разе все перечислишь?..
— Грибы собирал? — поинтересовался я.
— Не угадал. Я травник. Травы — моя слабость. — Он посмотрел вдаль, за речку. — Знаю их все наперечет: и горицвет, и калган, и пастушья сумка, и подмаренник, и ятрышник, и таволга… и все нужны, все полезны… вся аптека перед нами… Кажин день собираю. Сельчане говорят: "Евграф, куда тебе столь?!" А я отвечаю: "Для людей. Эвон сколь больных".
Евграф провел по бороде одной рукой, потом другой; руки у него были большие, узловатые, мозолистые.
— Энтим летом собираю токо одну траву.
— Интересно, какой повезло?
— Сушенице топяной.
— А другие?
— Другие погодят.
— В чем тут дело?
— А дело оченно простое — энта травка особливая.
— В чем же ее особенность?
— Она исцеляет дюже редкую болесь.
— Какую?
— Заморочение головы. Н-да… Другие не исцеляют, а эта исцеляет.
— Вот это трава так трава! — воскликнул я. — А как она выглядит?
— Да так и выглядит.
Евграф встал, сделал несколько шагов в сторону, сорвал кустик травы и протянул мне:
— Вот она!
Кустик был серенький с желто-белыми цветами на концах веточек. Сколько раз я проходил мимо таких кустиков и не замечал их, а они, оказывается, не простые, а, можно сказать, золотые. Я посмотрел на травку на некотором расстоянии, вертя ее в руках, а потом понюхал цветочки — запаха они, к сожалению, не издавали, а может, меня нюх подвел.
Я протянул сушеницу Евграфу.
— Это таперя твоя, — сказал он, снова садясь на землю. — Может, и сгодится кому.
— Все может быть, — согласился я, пряча кустик в сумку. — А скажи, пожалуйста, добрый человек, в чем проявляется это самое заморочение?
— В кривости.
— В какой-такой кривости?
— В кривости ума.
Евграф замолчал, наверно, для того, чтобы я лучше усвоил эту мысль.
— Ноне скрось замороченные. Я редко наведываюсь в город, а как приеду — вижу: народ не тот, что раньше. Спросишь кого: он говорит, а я не понимаю. Слова какие-то кривые, ненашенские…
— А в селе?
— И в селе швах. Я их, бедолаг, жалею, сильно жалею. И хочу выправить. Собираю сушеницу и раздаю забесплатно. Мешкам счет потерял…
— И помогает?
— Еще как помогает! Вот мой сосед, Ветрогонов Петро, совсем хмурной стал, а как попил моей травки — выправился, стал здраво рассуждать. В городе многим помог. Как встретят меня, кланяются: "Спаси Христос" говорят.
— Выходит, ты второй доктор Айболит, — улыбнулся я.
— Выходит так. Много людей замороченных, очень много, особенно на Украине. Там они какие-то… особая замороченность у них — вот что я скажу. Криво мыслят, да так криво, что дальше некуда. — Евграф тряхнул головой, так что его борода качнулась из стороны в сторону. — Я им тоже помогаю.
— Каким образом?
— Посылаю травку. Три мешка отправил в Киев и столько же во Львов. Во Львов надо бы поболе, но не все сразу. Я дал себе задание: до конца сезона собрать еще десять мешков! И все отправить на Украину!
— А успеешь? Лето ведь короткое.
— Успею! Сушеница цветет все лето и всю осень. Знает красавица, что нужна людям!
— А скажи, добрый человек, как принимать чудо-траву? Это ведь очень важно.
— Ее надо пить как чай. Заваривай и пей — и все будет в порядке.
Со стороны реки повеял легкий ветерок. Листья ясеня слегка затрепетали. Справа появилось такое большое облако, что оно закрыло почти полнеба. На реку, на заречную даль, на березовую рощу легла густая тень.
— Господь милостив, — сказал Евграф, поправляя голенища сапог. — Послал нам, грешным, прохладу.
Он поднялся, накинул на плечи рюкзак, надел на голову шляпу.
— Ну, прощевай, мил человек, погутарили — и хватя. Не хочу терять ни минуты. До заката, даст Бог, наполню рюкзак доверху.
Евграф поклонился в мою сторону, осенил себя широким крестным знамением и пошел вдоль реки, часто нагибаясь, чтобы сорвать очередной кустик чудо-травы.