Мы шли с Толиком по Сретенке. Сретенка – это русский Монмартр. Во всяком случае, тогда, в восьмидесятые годы двадцатого века. Сейчас – не знаю. Толик даже напишет:
Пусть Булат картавит песенки Арбата – я люблю кварталы русского Монмартра.
Когда я озвучу эту строфу Петру Вегину, популярному в те годы и, само собой, хорошо знавшему Окуджаву "младшему поэту-шестидесятнику", он резонно уточнит:
– Булат не картавит...
Так. Но всё равно в воркующем исполнении Шалвовича есть некая сглаженность.
Думаю, Толик подразумевал нечто другое – полярное Сретенке. Арбат – как по тем, так и по нынешним временам – элитное место столицы, населяемое по преимуществу людьми успешными. А Сретенка – париями, если не отщепенцами от искусства, которых от слова "успех" вытошнило бы.
– Опять Сретенка?.. – переспросил меня Вегин, когда я решил привести его к Толику.
Входная дверь в жилище напоминала громоздкий, чёрного дерева, бабушкин шкаф, чья скрипучесть отворялась только по условному стуку...
Непризнанные художники и поэты, как правило, прибывавшие из провинции и уходившие в дворники, сторожа и котельщики главным образом из-за возможности иметь ведомственное жильё и свободное время для творчества, были в ту пору постояльцами Сретенки.
Признаться, такой концентрации творцов в пределах одной улицы и нескольких вытекающих из неё переулков я более не встречал! Разве что в специализированном писательском Переделкине. Посему вполне закономерно, что на Сретенке могли случаться чудеса.

Дипломат на крючке

Итак, мы идём и рассуждаем. Разумеется, о высоких материях. Здесь замечу, что главные действующие лица култышевских творений – Бог, художник, идеал, совершенство и вечность и, соответственно, их антиподы. Ещё мужчина и женщина.
Правда и ложь. (Всё прочее – на отшибе, недостойно даже упоминания.)
Я захожу в телефонную будку. Перед тем как опустить в автомат заветную двушку и начать крутить диск, вешаю дипломат на придуманный для таких целей внутрибудочный крючок. (Сколько же нагулявших жирок портфелей и зубастых дипломатов на эти крючки попалось-клюнуло?!)
Затем, продолжая прерванную беседу, мы вновь движемся всё той же Сретенкой. И вдруг, минут через пятнадцать (привет Альцгеймеру!), я ощущаю предательскую лёгкость в правой руке. Дипломата-то нет! Разворачиваемся и уже молча – быстрыми и тревожными шагами – к телефонной будке. Но крючок пуст... Эх, уплыла рыбка!
Не буду описывать турбулентность, зародившуюся в недрах моего организма. Лихорадочно начинаю прикидывать, что же было в дипломате. Электробритва "Харьков". Ладно. В конце концов, Толик поделится своим станком. Рукопись стихотворений. Могу восстановить по памяти. Тогда ещё мог. Паспорт!.. А вот его придётся восстанавливать в милиции.
Бредём опустошённо и рассеянно. Навстречу – знакомый нам, живущий на Сретенке художник Володя Парошин.
– Поэты! Куда путь держим?
– Кто бы подсказал – куда...
– Айда ко мне в мастерскую – есть чем горло промочить...
Заглянули. И я обомлел.
Мой дипломат красовался у Володи на письменном столе!..
А вот что поведал сам художник:
– Зашёл я позвонить в соседнюю будку. Гляжу: рядом чей-то дипломат на крючке. А из другой будки на него мужик пялится. Я решил действовать на опережение: если не я, то мужик. Я взял дипломат, вышел из будки, поставил его на асфальт между ног и закурил: мало ли, может, хозяин объявится? Но хозяин не объявлялся. Тогда я прямиком в мастерскую. Вот привалило! Сейчас из дипломата купюры посыплются. Доллары!..
Однако первое, что выскользнуло из дипломата, – отпечатанное на машинке стихотворение. Художник напрягся: опять поэты?.. А когда открыл паспорт со знакомой ему физиономией, разочаровался окончательно и бесповоротно...

С улицы на улицу

Вот такая волшебная Сретенка. Толик был засунут, точно сданная в гардероб шапка, в один из её рукавов. Сперва – в Колокольников, а после – в Печатников переулок. Хотя по иронии судьбы не печатался. Вернее, так: предпочёл не печататься. Как-то прислал мне в Чусовой письмецо: "Теперь – о литобъединениях: был два раза. Больше не пойду никогда. Я певец улицы, то есть – свободный. А там меня сделают ручным и никому не интересным".

Толик возвращался на Сретенку. И, аки цыган, уводил за собой породистых жеребят: Цветаеву, Клюева, Фадеева... Мы же – о сретенских чудесах? Не сомневаюсь, что материализовавшиеся обладатели этих племенных фамилий были продолжением тех самых чудес.
Да, Култышева изначально сопровождали классики. Позднее я познакомился с ними на той же Сретенке. Клюев потом женился на Цветаевой. А Фадеев, надеюсь, при этом не застрелился. А как познакомился с Култышевым я?
Перенесёмся со старинной Сретенки на улицу с цифровито-аббревиатурным названием – 50 лет ВЛКСМ, что в Чусовом. В доме номер пятнадцать, располагающемся сразу у леса, первый подъезд был исключительно литературным, поелику в нём жил-поживал ваш покорный слуга. А соседний подъезд – магический, иллюзионный. Ибо обитали в нём братья-фокусники Бастраковы, Шура и Валера. Они-то и свели меня с Толиком. Валера (ныне Валерий Иванович, заслуженный артист России, лауреат международных конкурсов, отмеченный самим Копперфильдом), тот вообще сидел в школе за одной партой с Култышевым.
Учительница поднимает Толика, чтобы он ответил по заданному материалу, а Толик мнётся, не знает, не выучил. "Садись, два!" И так – до бесконечности. "Чем же ты тогда занимаешься?" – спросил его Бастраков. "Стихи пишу..."
В дальнейшем Анатолий Култышев поражал окружающих не только глубокими познаниями отечественной и мировой литературы, но и личным, не вузовским (впрочем, тогда эти имена ещё в вузах не изучались!), прочтением "неоднозначных" философов – Ницше, Кьеркегора, Сартра...
Сейчас вдруг вспомнилось (когда-то зачерпнувшая этот своенравный култышевский ритм и рифмы память моя, оказывается, хранила их не просто годы, а десятилетия):

Вечный огонь Толика

Поэт Анатолий Култышев жил на правом берегу реки Чусовой, у первого Вечного огня. Почему первого? Потому что в городе был ещё второй, который потом стал первым и единственным. Но сначала (я тому свидетель) открыли Вечный огонь у трёхэтажного дома Толика, затем (в результате былого соперничества завода с городом) – у Дворца культуры металлургов. Впоследствии до кого-то, очевидно, дошло, что два Вечных огня в одном Чусовом – это чересчур пламенно, и огонь Толика (так я для себя его окрестил) в одночасье заглушили...
Толика все звали Толиком. Не Толей, не Анатолием, не, извините, Толяном. Впрочем, он сам так представлялся – не важно кому: "Толик". Как бы всё время себя преуменьшал. Он и стихи называл стишками. Дескать, я незначительный и занимаюсь чем-то незначительным. Даже стыдным. Это – с точки зрения обыденного сознания, с которым он – всеми своими "стишками" – вёл на самом-то деле нешуточную борьбу.
Например, в одном из поздних своих, судя по всему, "стишков" "Я вижу всё, не открывая век...", где незначительный предстаёт перед нами спящим гигантом (тут-то и выясняется подлинный масштаб поэта Култышева!), под ресницы и в рот которого пробует вторгнуться флиртующая парочка. Что из этого получилось, узнаете из финала самого стихотворения. Оно по меньшей мере неуютное. Да и не было у Толика по определению уютных, ожидаемых обывателем виршей. Потому что:

Он творил, на мой взгляд, живописные картины в стихах, где смешивал Тициана с Босхом, реальность с аллегорией. Да вот они: "Речь", "Хоругвь", "Линза", "Тулупчик", "Гармонический мир"... А Култышев и впрямь, кроме поэзии, занимался живописью и даже лепкой. Оцените его "Фигурку мальчика". Что это, если не скульптурная композиция?
Он родился в семье защитника Брестской крепости, угодившего в самом начале войны в немецкий плен. Драматичная антигероизация, словно бы данная будущему поэту ещё до его рождения и, возможно, в чём-то его сформировавшая.
Кстати, не помните, как звали главного героя ранней чусовской повести Виктора Астафьева "Стародуб", очаровавшей меня ещё в десятом классе? Представьте: Култыш. И, знаете, он очень похож на Култышева. Или Култышев – на Култыша. Или так: Култыш – на отца Култышева. Городок-то маленький. И два фронтовика – Астафьев и Игорь Култышев – вполне могли знать друг друга. А цепкий слух Виктора Петровича ухватил нужную фамилию, переросшую в прозвище. Астафьевский Култыш ("Единственная вещь, которую я придумал!" – поведал мне о "Стародубе" Виктор Петрович, когда в июне 1992-го мы бродили с ним по берегу Енисея в Овсянке) умирает с таёжным цветком в руке. А вот что знал о цветах Анатолий Култышев:

В этом месте Астафьев, возможно, хмыкнул бы. "Откуда у хлопца испанская грусть?" Даже не верится, что он из Чусового. Разве может в Чусовом зародиться подобная западноевропейскость?
На сей счёт у Толика есть убедительнейший самопроговор:

Слышу каламбурящий голос Виктора Петровича: "Репей... на шнурке от кеда? Тут ясно – откеда: из Чусового!"
Обитали Култышевы в коммуналке на втором этаже трёхэтажного дома у того самого, сначала зажжённого, а потом погашенного Вечного огня. Стихи Толик писал ночами, чтобы никто не мешал. Первоначально это меня поражало, потому что, по мне, поэзия – некая смутная вибрация, настигающая тебя вне зависимости от времени и места. А для Толика ("В прилипшей футболке стою у стола!") поэзия была, сдаётся, еженощной самоподстёгивающей работой. Почему еженощной? Потому что если я заглядывал к нему в первой половине дня, он долго не мог прийти в состояние бодрствования. Дружба совы с жаворонком.

Лимит на поэтов

Обычному человеку (даже такому необычному, как Култышев) в те годы в Москве можно было зацепиться разве что по лимиту. Скажем, работая на стройке. В этом смысле у Толика была беспроигрышная специальность – сварщик. Однажды он пришлёт мне из столицы фотку – с отведённым на затылок щитком, напоминающим поднятое рыцарское забрало.
И действительно, Култышев постоянно что-то (или кого-то) сваривал: бесприютных художников и поэтов, которые почему-то прибивались к его Сретенке, хотя он, по сути, не был громогласно-магнетическим вождём-пассионарием непризнанных. Сваривал и стихотворные формы: в его литературном арсенале могли соседствовать строгий сонет и предписывающий свободу верлибр. Сваривал явь и сновидения. Сиюминутное и вечное. Низкое и высокое. Не спешите зажимать нос и приоткройте дверь в култышевскую "Уборную", "сквозь щели от осколков" которой, как в фантасмагорическом калейдоскопе, будто бы сложилось в быструю картинку прошлое его отца или, напротив, предсказанное поэтом и ставшее нашим настоящим будущее. И попытайтесь если не принять, то хотя бы задуматься над предложенной формулировкой, что такое "истинный героизм" по Култышеву.
Однако специальность сварщика лимитировала лишь койко-место в рабочей общаге. Поэтому, внутренне оставаясь сварщиком, Толик вскоре переквалифицировался в дворники и получил (к тому времени он женился, и у молодожёнов родилась дочка) во временное пользование квартиру на первом этаже старого, начала двадцатого века, трёхэтажного каменного строения в Печатниковом переулке. И пусть она фактически обогревалась четырьмя постоянно включёнными, как Вечный огонь, изношенными газовыми конфорками, отчего порой здесь было нечем дышать, зато Култышев дышал в ней единственным – подлинной поэзией. Впрочем, сами стихотворческие муки объяснял весьма своеобразно:

Одиннадцатого мая 2001 года, когда Толик уже разбежался с женой и съехал со Сретенки в однокомнатную квартиру дальнего Марьино, он подмёл поутру, как обычно, свой участок и поднялся к себе на одиннадцатый этаж. Вскоре его нашли выпавшим с балкона и замертво лежащим на асфальте...
Предсмертной записки не обнаружили. Говорят, незадолго до этого он просил денег у консьержки, чтобы похмелиться. Некоторые люди у нас исключительно правильные и принципиальные независимо от ситуации. Отказала...
Не откажем же мы, сегодняшние, масштабу дарования одного из своеобычно-изысканных и до самобичевания честнейших поэтов "побитого
втёмную" поколения дворников и сторожей, как не откажем в теплоте и запоздалой любви, которую Анатолий Култышев в очередной своей аллегории сравнил с надетым в жару тулупом. По той же самой причине тулуп был сброшен, но там, в "очереди калек", "струящейся через всё небо в йориковый череп", возвращён его бедолаге-хозяину самым главным гардеробщиком человеческого театра на премьере Страшного суда.