Легендарный взгляд на своё место в истории имеет право на существование. Так считает Александр Архангельский и обращается к жанру биографической повести. В этом году в "Редакции Елены Шубиной" (издательство "АСТ") вышла его книга "Русофил. История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим". Беседуем с писателем о состоянии современного языка, о житийной литературе и о "праве перечитывать классику".

– Представляя читателям новую книгу, вы отметили, что её герой "дышит обоими лёгкими: восточным и западным" и ставит во главу угла любовь к России и русскому слову. Как была задумана "История жизни Жоржа Нива…" и что сближает вас с ним?

– Книга скорее родилась, чем была задумана. Мы почти 30 лет разговаривали с Жоржем Нива – о биографическом и не только. Наше общение началось в период поздней перестройки, когда я, работая в журнале "Дружба народов", решил опубликовать книгу Нива о Солженицыне. Её перевёл выдающийся специалист по отечественной культуре Симон Маркиш. И с этой обычной редакторской уловки – найти нового автора с новой книгой и быстро её напечатать – началась наша многолетняя дружба. И хотя я, конечно, знал, кто такой Жорж Нива, я не догадывался, до какой степени он связан со множеством пластов отечественной истории – от политического до литературного и от интеллектуального до бытового. Книга постепенно складывалась из наших бесед, а года два назад мы встретились в маленькой, но удивительной петербургской квартирке Жоржа Нива и три дня разговаривали под запись. А потом и я, и он работали с этим текстом, выстраивая сюжет документальной повести. Сказать, кто в конечном счёте её написал, невозможно. Книга – не интервью, а монолог, герой говорит от своего имени, но его речевой образ ("образ героя-рассказчика") выстраивал я.
Впоследствии я подумал, что о таких людях, как Жорж Нива, биографические книги только и можно писать. Потому что он сочетает в себе качества интеллектуала и супермена. Про суперменов писать неинтересно, потому что у них очень яркая жизнь, но, как правило, не слишком глубокие мысли. А про интеллектуалов – потому что они думают хорошо, но жизнь у них обычно не очень яркая. А у Нива и жизнь яркая, и мысли глубокие. Достаточно просто напомнить, что он был влюблён в Ирину Емельянову, дочь Ольги Ивинской, последней возлюбленной Пастернака. Брак Ирины и Жоржа Нива мог бы состояться в 1960-м году, но, перед тем как они должны были отправиться в ЗАГС, Нива чем-то отравили. Он дважды лежал в больнице, его спасали, а за несколько дней до намеченной даты заключения брака выслали через Финляндию во Францию. А Ольгу и Ирину посадили. Вы видите, что это не совсем типичная биография интеллектуала. Зато получается удивительное сочетание – острого жизненного сюжета и нестандартных размышлений и о жизни, и о России, и о дружбе с советскими диссидентами, причём с людьми разных взглядов – от солженицынского круга до круга Синявского. Мне показалось, что не рассказать о такой жизни, которой я оказался свидетелем, как минимум глупо, а может быть, и нехорошо с моей стороны. Так что книга была обречена родиться.

– "История жизни Жоржа Нива…" продолжила вашу авторскую серию "Счастливая жизнь". Её открыло издание "Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим". Обе книги написаны на основе бесед и, на мой взгляд, возвращают к традициям житийной литературы. Почему вы выбрали именно этот жанр и где искать его истоки?

– Да, отсылки к доклассической литературной традиции в этом жанре есть. Такие книги скорее писали в древности. Но, конечно, это не житие, хотя житие – тоже довольно широкий жанр. Мы знаем житие благочестивых святых, о которых рассказывают агиографы. Но есть, например, яростное "Житие протопопа Аввакума, им самим написанное", в котором создан образ героя, противостоящего эпохе. Не случайно учитель Жоржа Нива выдающийся французский историк Пьер Паскаль был первым и, наверное, остаётся главным исследователем Аввакума. При этом Нива совершенно не похож на яростного протопопа. А если уж кто на него похож, то это убеждённый атеист Теодор Шанин с его установкой на сопротивление жизни, на отстаивание своего права реализовать её так, как он считает нужным. Так что если это отсылает к житию, то к такому.
Но, разумеется, это очень опасный жанр. Потому что о современниках сейчас пишутся заказные книги, прославляющие их вклад в мировую историю, политику, культуру и так далее.
Кроме того, надо понимать, что, когда ты рассказываешь от имени ныне живущего человека, то имеешь дело не только и не столько с биографией, сколько с биографической легендой. Не в том смысле, что факты перевраны. Но это версия. Тот угол зрения, на который имеет право выдающийся человек. Обманывать читателя я не собираюсь, я не говорю, что моя книга – объективное исследование. Мне кажется, что легендарный взгляд на самого себя, на историю и своё место в ней интересен и имеет право на существование.
Когда ты идёшь к человеку (и к человеку немолодому) беседовать о его жизни, то книга может и не сложиться. Вроде бы материал есть, но текст почему-то не прорастает, не выстраивается. Это всегда очень болезненно и для героя, и для автора. Одно дело, когда рухнул роман, который ты пишешь. Читатель не заметит этого, он не знает о существовании твоего замысла. А в случае с документальной биографической повестью замысел известен тому, чьими устами ты собираешься рассказать историю.
У меня две книги не получились, две – изданы. Надеюсь, что будет третья.

– Как от жанра произведения зависит его стиль? Он выстраивается интуитивно, словно сам собой, или же моделируется по особым механизмам, сообразно жанру?

– Мои документальные биографические повести по замаху скорее похожи на романы, потому что каждая охватывает целую жизнь, целую эпоху. В центре повествования – герой, который рассказывает о себе с моей помощью. Соответственно, его речь должна быть похожа на него самого и одно произведение должно отличаться от другого не только материалом, взглядами героев, но и языком: ритмом, излюбленными словечками. И в одном случае, как это было с Шаниным, важно передать его многоязыкий акцент. Шанин был человеком многих культур, вся его жизнь состояла из бесконечного перемещения из одной страны в другую. Разные языки оставались следами в рисунке его речи. В стремлении передать эту особенность нельзя перестараться: иначе будет уже не язык, а акцент. Надо сохранять привкус узнаваемой, непривычной, иногда тяжеловесной речи Теодора Шанина и более мягкого, почти без акцента, но с французским интонированием языка Жоржа Нива.
Третья книга (я пока с издательством никаких переговоров на сей счёт не вёл) будет посвящена русской китаянке    Ли Иннань (иначе её зовут Инна Ли). С одной стороны, она из рода Кишкиных, её дядя был последним исполняющим обязанности премьер-министра во Временном правительстве, когда Керенский бежал. С другой стороны, Инна Ли – дочь одного из основателей китайской компартии Ли Лисань. По-русски Инна Ли говорит, как мы с вами, но её речь будет особенной. Какой – ещё не знаю. Но не похожей ни на речь Шанина, ни на речь Нива. Передать речь героя – очень увлекательная для автора задача. Это похоже на создание образа рассказчика, который существует на самом деле. Читатель должен почувствовать, что за речью героя стоит живой человек.

– По вашим словам, самое интересное в "Истории жизни Жоржа Нива…" – воспоминания о встречах с обычными людьми, которые составляют "суть истории, её оселок". Вы тоже много общаетесь по роду деятельности. Что для вас самое ценное в беседах с людьми?

– Всё самое важное в жизни одновременно и самое рискованное. Например, любовь приводит к серьёзным испытаниям. Выбор жизненного пути очень опасен. Ошибёшься – и проживёшь чужую жизнь. Так же и с общением. Во время разговора с человеком, особенно с незнакомым, может состояться встреча, а может не состояться. И только если вы почувствовали друг друга, если вы доверились друг другу, то, как раньше говорили, разверзаются уста и начинается настоящий разговор. Разговор не словами, а чем-то, что важнее, выше и дороже слов. И мне кажется, что это одна из форм счастья. А если такой разговор не получается, то после него уходишь на ватных ногах. Но нужно уметь рисковать, чтобы иметь шанс выиграть.

– Как вы можете оценить современную языковую ситуацию? Что сейчас происходит с устной речью? С языком художественной литературы?

– Язык – всепроникающее явление. Он всюду, как воздух. Где-то воздух хороший, а где-то ужасный. Мы не можем сказать о воздухе: "Вот здесь задымление, а вот здесь нежно пахнет травой". Так и с языком. Он в разных сферах очень разный. Например, в общественно-политической – он катастрофичен, и это язык ругани, агрессии, издёвки, отчуждения, насилия...
Вопреки всем опасениям времён 90-х, что интернет приведёт к смерти письменной культуры, мы только и делаем, что читаем и пишем, пишем и читаем, только не то, что хотелось бы. Но совершенно точно, что мы никогда так много не писали и никогда так много не читали – как старшие поколения, так и младшие. Но когда мы пользуемся современными устройствами, мы экономим усилия и сокращаем: "хор", "ок", "отл", "пжлст", "плз". Это неизбежные следствия той скорости, с которой мы обмениваемся бесконечными попутными текстами. Хорошо это или плохо? Это просто одно из состояний бесконечно изменчивого языка. Мы часто слышим, что язык портится. Он портится всегда и никогда – до конца. Если мы почитаем тексты конца XVIII века, то там такие чудовищные германизмы, от которых русский язык избавляется только не менее чудовищными галлицизмами спустя 20–30 лет. И ничего. Язык бесконечно загрязняется и очищается. Он пробует на ощупь, что подойдёт ему, а что будет отвергнуто. Он обманчиво доброжелателен к новым словам, он их все охотно впускает, но большинство утекают из него и никогда больше не возвращаются. А некоторые остаются.
Устная речь сегодня стала менее риторичной. У новых поколений нет привычки красиво и долго излагать свои мысли, но, может быть, это и хорошо. Многое в жанрах устной речи зависит от внешних условий. Например, в эпохи митинговые, когда есть условия для высокой пафосной риторики, длинных высказываний, ораторских навыков, появляются люди, которые говорят хорошо, складно и долго. А если они ищут другого – бесконечного взаимного понимания, то, когда это не запрещено пандемическими ограничениями, собираются вместе и разговаривают как со своими. Со своим даже не надо заканчивать фразу – он начинает в ответ выбрасывать какие-то свои формулировки, свои мысли…
А что касается художественной литературы, то она всегда рассказывает хорошим языком о плохом языке. Речь героев фиксирует состояние мысли и слова, а рассказчик доносит это до читателя при помощи своего речевого строя. И я не вижу в этом никаких проблем. Прекрасных книг сегодня огромное количество: от традиционно-реалистических, как у Сенчина, до лирических и постмодернистских, как у Сальникова, повествовательных, как у Гузель Яхиной, интеллектуально-напряжённых, как у Водолазкина. Так что я бы сказал: с языком всё не в порядке, и это полный порядок.

– В ваших выступлениях не раз звучали слова о том, что культуре, и в частности русской культуре, удаётся многое. Что вы имели в виду и на каких произведениях отечественной литературы вы "духовно возросли"?

– Русская культура трёх с лишним последних веков была воодушевлена пафосом всемирности. Послепетровская цивилизация претендовала на то, чтобы играть огромную роль в мире. Петру удалось построить Петербург, один из величайших городов в мире, создать армию и флот... Но в целом русская политика не прописана в европейском пространстве, я не только о сегодняшнем дне. На равных не получилось. Иногда удавалось переигрывать, но это было временно. А потом опять происходило отставание, и отсюда – закомплексованность. Ведь нормальный человек, у которого всё в порядке в семейной жизни, не будет говорить, что у него в семье особый путь. Правда? Так и в государстве. Как только государства начинают говорить, что у них особый путь, а тем более ещё заимствовать из немецкой, чужой то есть культуры это выражение, то это значит, что у них особый путь в бездну.
Мне, может быть, повезло, но про "особый путь" русской культуры и, в частности, русской литературы я ни разу не слышал.
Стоит ли доказывать, что у Л.Н. Толстого особый путь? Ну да, особый путь внутри единого мирового пространства. Не нужно ничего доказывать, все и так понимают, что ты национальный, следовательно ты мировой. И европейский характер русской культуры при всём её национальном своеобразии очевиден каждому. Развитие в литературе всегда интересно, и не факт, что мы всегда впереди, могут быть и провалы, но нет комплекса неполноценности. Когда-то были догоняющими. Догнали. Утвердились. И занимаем своё место в общем пространстве.
Что касается второй части вопроса, помню, у меня в детстве была синенькая книжка сказок Пушкина. Я её начал читать лет в пять и с тех пор читаю постоянно, и не надоедает, и всё новое и новое раскрывается. Мне кажется, что нас формируют эти книги. Мы можем потом вступать с ними в конфликт. Я, например, пока не перечитываю "Войну и мир", очень люблю поспорить с Толстым, мне всё не нравится. А начинаю читать – и забываю, о чём я думал, потому что "Война и мир" сильнее, чем мои возражения.
Вообще, зрелого человека, в отличие от ребёнка, уже не может ничто сформировать. И разрушить ничто не может, кроме него самого. Книги ему нужны не для того, чтобы формироваться, а для того, чтобы поддерживать диалог – и с миром, и с самим собой. Это такие сложные очистительные сооружения. Как язык пропускает себя через очистку, так и мы пропускаем себя через литературу. Она показывает нам, что мы не справляемся с задачей своего собственного жизнестроительства, даёт нам отдых, ставит нас в тупик, вгоняет в проблему, не решив которую мы не сможем двигаться дальше. Это не формирование личности, а что-то совершенно иное. Это жизнь внутри литературы. Такая же часть жизни, как всё, с чем соприкасается человек. Поэтому я бы не сказал, что меня воспитывало чтение как таковое.

– Почему важно перечитывать классическую литературу?

– Большие книги неисчерпаемы, они раскрываются вместе с нашими мыслями, жизненным опытом. Они меняются во времени и пространстве. Они текучие, а не застывшие и данные нам навсегда. Поэтому я бы не сказал, что нам нужно перечитывать классику, – мы имеем право её перечитывать. Литература не продолжествование, а про права. И есть замечательный набор правил, выведенных французом Даниэлем Пеннаком, которого родители и дети знают по книжке "Собака Пёс", но который написал и несколько романов, и эссе о чтении "Как роман". В нём есть декларация прав читателей, и среди прочего – право не читать (а также право перескакивать, право недочитывать, право перечитывать, право читать что попало, право молчать о прочитанном и т.д.). Это, с одной стороны, пародийно, а с другой стороны – очень точно.
Книги – про права. Я имею право перечитывать классику, это мне доставляет удовольствие. Я ничем ей не обязан, и она ничего мне не должна.

– "Меня погубил Пастернак" – признались вы в одном из интервью. Как поддаться очарованию поэта, не утратив при этом собственного "голоса"?

– Да у меня не получилось, что же вы меня спрашиваете? Наверное, если бы дарование было побольше, я бы справился. Но оно было таким, каким было. Однако мне хватило дыхания на несколько лет занятий стихами. Потом это всё ушло, и я не жалею, потому что, когда я читаю стихи, получаю больше, чем когда я их писал. Мне не обидно, что я не могу говорить так же сильно и глубоко, как поэт, так же ярко, как он. Мне достаточно того, что его голос звучит и я слышу себя в этом голосе. Так что в этом смысле спасибо Пастернаку, он просто остановил меня в начале неправильного пути.

– Состояние современной литературы оценивают по-разному. Кто-то считает, что золотой век давно позади, кто-то настроен более оптимистично...

– Золотой век, может, и позади, но золото – это запасной актив. Сегодня главное состояние зарабатывается не на золоте. А уж когда всё совсем в мире плохо, то да, все возвращаются к золотым сбережениям. А потом они так стремительно дешевеют, что всё начинает распадаться. Поэтому эта метафора уже исчерпана – понятно, что каждый следующий металл хуже предыдущего.
Я предпочитаю использовать другие сравнения. Вспомните горные массивы: вершина, спуск, опять новая вершина… Самая высокая гора не значит самая лучшая. Иногда ты просто не можешь взобраться на такую гору, поскольку она заросла и стала непролазной. А самые важные горы для мировой культуры часто бывают маленькими и довольно смешными. Похож ли Олимп на тот, который изображён в мифах? Нет. Но именно он дал нам греческую мифологию. Именно он, а не величайшие вершины.
Джомолунгма прекрасна, спору нет. Но боги жили на Олимпе.