Выход книги Захара Прилепина “Есенин: Обещая встречу впереди” (М.: Молодая гвардия, 2020, 1029 с.) заблаговременно был прорекламирован “Российской газетой”, “Культурой”, “Литературной Россией” и другими СМИ. И авторы газет, и сам Прилепин дали понять, что сей труд — новое слово о великом поэте.
В 2020 году у читателя есть возможность самостоятельно проверить верность прогнозов и оценок, которые уже прозвучали и будут звучать в немалом количестве.
Сразу скажу о своём восприятии Прилепина, чтобы заранее снять некоторые вопросы и суждения читателей, не согласных с предложенным пониманием книги.
Я тепло относился и отношусь к Прилепину-человеку. Я восхищался и восхищаюсь донбасским периодом жизни Прилепина. Не случайно в 2017 году на обложке первого номера редактируемого мной журнала “Родная Кубань” появилось фото Захара, что вызвало предсказуемую негативную реакцию у многих моих друзей и единомышленников.
Я считаю Прилепина одним из лучших эссеистов современности и планирую написать восторженную статью о книге “Истории из лёгкой и мгновенной жизни” (М., 2020).
У меня противоречивое отношение к Прилепину-прозаику. Уровень его художественных произведений очень разный — от несомненно высокого до почти провального.
Но тексты Прилепина о писателях — самая неудачная часть его творчества. В этом меня ещё раз убедила книга о Есенине.
Я обращаюсь к некоторым сюжетам, позволяющим охарактеризовать прилепинское жизнеописание с разных сторон. Причём впервые в моей практике повествование ведётся не от “я”, а от “мы”, что в какой-то степени сдерживает меня от некоторых резких оценок и ходов.
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ПОЭТОВ: О ПОТЕ ЕСЕНИНА, КРУЖЕНИИ БЛОКА, НЕДОСТУПНОЙ ЧЕРТЕ И НЕОБХОДИМОСТИ ЧТЕНИЯ ПЕРВОИСТОЧНИКОВ
Обратим внимание, как представлен один из ключевых эпизодов биографии Есенина, — встреча начинающего поэта с Александром Блоком в Петрограде 9 марта 1915 года.
Как сообщается на странице 77, Есенин, не застав Блока на квартире, оставил записку: “Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное”. Комментируется она так: “Даже не отметил, что является крестьянином Рязанской губернии, — на тот момент не считал это важным”.
Трудно понять, почему Прилепин приводит только часть короткой записки. Даже если бы он так “экономно” цитировал все первоисточники, то в данном случае был смысл привести её текст полностью. Лишь он характеризует Есенина адекватно — как человека воспитанного, уважительно объясняющего причину своего визита.
Прилепин же, объёмно, щедро цитирующий разных авторов (создаётся впечатление: за счёт громоздких и сверхгромоздких цитат — к тому же чаще всего широко известных — искусственно увеличивается листаж огромного “кирпича”), в записке Есенина, помимо обращения к Блоку, опустил слова: “Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти в часа 4. С почтением С. Есенин”. В таком контексте и предложение, продолжающее текст Прилепина (“В четыре явился снова ”), получает понятную логику и дополнительный смысл.
Ещё большее недоумение вызывает акцентирование внимания на том, что Есенин не указал на своё крестьянское происхождение. Однако, как известно, записок было две, о чём Прилепин почему-то не говорит. Как и не говорит о том, что Есенин, не застав Блока дома, попытался найти его в другом месте. Итогом волнительного, безрезультативного ожидания в “Огоньке” стала впопыхах сочинённая записка: “Я — поэт, приехал из деревни, прошу меня принять”. То есть в день встречи с Блоком Есенин не просто помнил о своём происхождении, но и озвучил сей факт как важный, быть может, определяющий.
Говоря о самой встрече, Прилепин подвергает сомнению автобиографическое свидетельство Есенина: “Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта”. Прилепин считает: “пот” — фантазия позднего Есенина, “докручивающего” свою биографию до “явления” через “штрих запоминающийся”.
По предположению Прилепина, встреча поэтов проходила так: “Блок попросил его почитать, Есенин прочёл пять-семь стихотворений, пока его не остановили. Блок немного и чуть путанно — просто не будучи уверенным, что этот деревенский подросток в девятнадцать с половиной лет (подросток в таком возрасте? Подросток, у которого есть сын? — Ю. П.) поймёт, о чём речь, — сказал об искусстве и роли поэта. Подписал Есенину один из томов своего собрания стихотворений и дал рекомендательные записки: одну — издателю Михаилу Мурашёву, другую — поэту Сергею Городецкому” (с. 78).
Если бы Прилепин читал блоковскую записку Мурашёву, то количество стихотворений, прочитанных Есениным, назвал бы другое (нет вообще оснований это количество приводить). В P. S. записки сказано: “Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу” (Собр. соч.: В 8 тт. — Т. 8. — М.-Л.: Художественная литература, 1960-1963. С. 441. Далее указанное собрание сочинений цитируется в тексте с указанием в скобках тома и страницы). Понятно, что отобрать шесть стихотворений можно только из числа, превышающего шесть.
Прилепинская проблема незнания первоисточников вновь даёт о себе знать на той же странице. Утверждается, что блоковская запись: “Днём у меня рязанский парень со стихами”, — сделана в дневнике. Однако поэт не вёл дневник в 1915 году, как не вёл и в 1903-1910, 1914, 1916. Дневник ему в какой-то степени заменили “Записные книжки”, где Блок предельно сжато фиксировал основные события. Именно в 45-47-й книжках содержится запись, приведённая Прилепиным.
Если бы автор хотя бы пролистал том объёмом в более чем 500 страниц, то, думаю, не задал бы недоумённый вопрос: “парень со стихами” — и всё?” (с. 78). Телеграфная запись о Есенине характерна для подавляющего большинства записей в шестидесяти одной блоковской книжке. Были, правда, редчайшие нарушения этой традиции. Например, записи об эпилоге, завязке, развитии действия и развязке его романа с Любовью Дельмас в марте-августе 1914 года.
Не зная всего этого, Прилепин “сдержанность Блока” пытается объяснить с помощью “оптики чуть пошире” (с. 78). Он вводит первую встречу поэтов в контекст отношений Александра Блока с Любовью Дельмас и Николаем Клюевым.
На 79-й странице читаем: “У Блока тогда только-только начинался роман с оперной певицей Любовью Андреевой-Дельмас, 34-летней замужней женщиной (Блок, когда только начинался роман на расстоянии с Дельмас, спросил у дворника её дома: “Она живёт одна или с мужем?” Последовал ответ: “Да, одна” (Блок А. Записные книжки. — М., 1965. С. 212. — Ю. П.). Близости между ними ещё не случилось, но он уже “кружил” над нею, оглушённый и зачарованный.
5 марта, то есть за четыре для до прихода Есенина, Блок записывает в дневнике: “О, как блаженно и глупо — давно не было ничего подобного”.
А еще днём раньше пишет стихотворение:

Вот что с ним тогда происходило: сердце меняло свой ритм накануне грозы...
Через очередную влюблённость Блок выходил из жесточайшего душевного кризиса.
Совсем недавно Есенин пришёлся бы Блоку очень кстати” (с. 79).
Во-первых, приведённая запись сделана Блоком годом раньше, и не в дневнике, а в “Записных книжках” (Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 213).
Во-вторых, стихотворение “Как океан меняет цвет...” (отрывок из него цитируется Прилепиным) было написано 4 марта не 1915, а 1914 года. Им открывается цикл “Кармен”, созданный в период с 4 по 31 марта 1914 года и опубликованный в том же году. Всё сказанное может узнать даже школьник...
В-третьих, не было никакого “кружения” Блока вокруг якобы непокорённой Дельмас в марте 1915-го. Крепость “пала” почти сразу, чуть менее чем за год до встречи поэтов. Об этом свидетельствуют многочисленные блоковские записи в книжках.
Далее в книге Прилепина характеризуются блоковско-клюевские отношения. Итог первого этапа этих отношений 1907-1908 годов автору “Есенина” видится следующим: “Между “интеллигенцией” и “народом” есть “недоступная черта”, — не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: “Не откроем сердце — погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы “Великой России” (по Струве) не воздвигали (двойная ошибка: у Блока — “ни воздвигли”. — Ю. П.). Свято нас растопчет” (с. 80).
Однако блоковские слова, процитированные Прилепиным, не есть плод только эпистолярного общения с Клюевым. Если бы Захар Николаевич читал статью “Народ и интеллигенция” (1908), откуда взята цитата, то не делал бы таких безосновательно-легкомысленных утверждений.
При этом, конечно же, не вызывает сомнения, что Клюев своими письмами, на которые Блок ссылается в статьях, “Записных книжках” и эпистолярных посланиях, оказал определённое влияние на мировоззрение Блока. Последний, как известно, в письме к матери 27 ноября 1907 года признавался: “Письмо Клюева окончательно открыло глаза” (VIII, 219). Но всё же, если тему народа и интеллигенции, шире — России в мире Блока, рассматривать только на примере нескольких цитат из его писем (что делает Прилепин), то можно получить предельно искажённое представление о поэте.
Из статьи “Народ и интеллигенция” и работ 1907-1909 годов, примыкающих к ней идейно-тематически (“Литературные итоги 1907 года”, “Три вопроса”, “Вопросы, вопросы и вопросы”, “Ирония”, “Стихия и культура”, “Душа писателя”), следует, что Николай Клюев — только один из тех, чьи свидетельства, суждения, оценки повлияли на отношение Блока к проблеме, вынесенной в заглавие цитируемой Прилепиным статьи.
Поэт прекрасно понимал, что серьёзный разговор о народе и интеллигенции невозможен без обращения к опыту предшественников. Истоки же волновавшей его проблемы Блок видит в XIX веке. Вот что он говорит в статье “Вопросы, вопросы и вопросы”: “Не нами начался этот спор о народе и интеллигенции, потому что он восходит к исконной и “варварской” распре между славянофилами и западниками — распре исключительно русской и для европейца непонятной и неинтересной” (V, 332).
Можно, конечно, как Захар Прилепин, бесконечно цитировать мемуары современников, объективность которых в большей или меньшей степени условна.
Можно, как Захар Прилепин, со странным интересом длинно и азартно полемизировать с Зинаидой Гиппиус о столь “важном” вопросе: были на ногах Есенина валенки или нет?
Можно с непонятным энтузиазмом сыщика пытаться реконструировать историю “романа” Есенина с алкоголем, подробнейшим образом — по годам, месяцам, неделям, дням, часам — занося “в протокол”, с кем и что выпил поэт.
Можно, говоря о любимых и нелюбимых женщинах Есенина, заострять внимание на том, с кем они потеряли девственность.
Можно ещё многое. Но в повествовании о писателе его мировоззрение и творчество, взятые в контексте большого времени, должны занимать главное место.
Итак, рассуждая о народе и интеллигенции, Блок ссылается на высказывания западников и славянофилов — первоисточники, помогающие понять суть волнующей его проблемы. Для поэта западники XIX века и интеллигенция начала XX столетия — явления однорядные, единокорневые. В статье “Вопросы, вопросы и вопросы” Блок приводит слова “отца русской интеллигенции” Белинского: “Я по натуре жид” (V, 332). Самохарактеристика критика применима к западникам, интеллигентам разных эпох. В ней точно определяется их родовая черта (можно сказать, первородный грех) — оторванность от родной, народно-национальной почвы.
Славянофилы, противостоящие “людям без отечества” (В. Белинский), “имели, — по утверждению Блока, — глубокую опору в народе” (V, 324). А индивидуальность, личность русского народа и русского человека — согласно славянофилам и созвучным им Пушкину, Гоголю, Достоевскому и другим — определяют, в первую очередь, православная вера и любовь к России. Именно названных авторов цитирует Блок как единомышленников. О Клюеве же (сообщим тем, кто статью не читал и поверил Прилепину) поэт даже не вспоминает.
Самым же часто называемым, смыслообразующим писателем для Блока является Н. В. Гоголь. Вслед за поэтом — только в урезанном виде — приведём ключевое для Блока суждение из “Выбранных мест из переписки с друзьями”: “Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы — русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только русский возлюбит Россию — возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог. Без болезни и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виной мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже “начало любви”... “Монастырь наш — Россия!” (V, 325-326).
Блок прекрасно понимал, что слова Гоголя — красная тряпка для интеллигентов. Его комментарий, адресованный современникам, не утратил своей актуальности и сегодня. Судите сами: “Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут всё тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский ” (V, 326).
Так мы в очередной раз подошли к идее “недоступной черты” между интеллигенцией и народом. Прилепин трактует её в соответствии со своими “левыми” взглядами с социально-классовых позиций. У Блока же черта, которую он, ссылаясь на Пушкина и Юрия Самарина, называет “недоступной”, “неприступной”, — черта, разделяющая религиозно-духовные, народно-национальные ценности.
Тем, кто захочет (а такие наверняка найдутся) оспорить эту идею (вспомнят Герцена и других трансляторов красивого мифа об одном сердце), напомним мнение Самарина, с которым солидарен Блок: “Неприступная черта меж нами есть, а наше согласие никогда не было искренним, то есть не было прочным” (V, 332).
Ставить же высказывание Блока о недоступной черте, якобы подытоживающее общение с Клюевым, в один смысловой ряд с социально-окрашенным суждением из письма поэта к К. Станиславскому (как это делает Прилепин), можно лишь в том случае, когда автор, мягко говоря, не совсем в теме и стремится подогнать решение под заранее известный, нужный ему ответ. Собственно, этим занимается Прилепин далее, кратко излагая развитие отношений Блока с Клюевым.
Пойдём дальше.
“ЛЕВЫЕ” МИФЫ, ПОБЕЖДАЮЩИЕ РЕАЛЬНОСТЬ: О РАСКОЛЬНИЧЬИХ КОРНЯХ РЕВОЛЮЦИИ, ЕСЕНИНЕ-БОЛЬШЕВИКЕ, КУСИКОВЕ-ПРОСТОЛЮДИНЕ И ОБ ОПЕРАЦИИ НА ЧУЖОМ ТЕКСТЕ БЕЗ СЛЕДОВ
“Левое”, социально-ограниченное мировоззрение Захара Прилепина проявляется в трактовке жизни и творчества Есенина, исторических событий и человеческих судеб, имеющих прямое или косвенное отношение к нему.
Под слова поэта о его якобы старообрядческом происхождении, сказанные во время встречи с Блоком 3 января 1918 года, в рецензируемой книге подводится — на поверхностный взгляд — серьёзный историко-политический фундамент. “Учение Маркса, — утверждает Прилепин, — получило в России такие невиданные всходы не в силу необычайной предприимчивости Ленина и компании. Причины надо искать куда глубже” (с. 169).
Далее, излагая известную концепцию Ленина о трёх этапах в развитии революционно-освободительного движения в России, Прилепин авторитетно заявляет: “...да простит нас Владимир Ильич, куда в этой цепочке (декабристы, Герцен, народовольцы, большевики. — Ю. П.) подевался народ?” (с. 169).
На данный вопрос Ленин, как известно, ответил в той же статье. Но Прилепин, в чём мы уже убедились, не затрудняет себя необходимой работой с первоисточниками. Они, по-разному автором “Есенина” искажённые, — лишь формальный, “мёртвый” материал для его “творческой” самореализации.
Так, утверждается, что именно староверы, поучаствовавшие в разинско-булавинско-пугачёвских бунтах, более двухсот лет представляли революционный народ. Когда же речь заходит о писателях начала XX века, продолжающих данную революционно-раскольничью традицию, то называются как выходцы из старообрядческой среды (вольное изложение их биографий оставим без комментариев: пришлось бы написать отдельную статью), так и не имеющие к этой среде никакого отношения. О последних — Петре Орешине и Алексее Ганине — говорится: “О староверческих корнях этих поэтов неизвестно, однако никакого тяготения к официальной Церкви ни у первого, ни у второго не просматривалось, зато радость от крушения монархии была такова, как будто больше двухсот лет её копили” (с. 169-170).
Невозможно понять прилепинскую логику употребления союзов (на этот раз — “однако” и “зато”). Правда, ясно другое: ненависть к монархии — одна из составляющих традиции, которую являли названные в книге С. Есенин, Н. Клюев, С. Клычков, М. Пришвин, П. Орешин, А. Ганин... Однако если мы обратимся к реальной истории XVII-XVIII веков, то любые бунтари и все, подчеркнём, собственно староверы разных веков не выступали ни за свержение монархии, ни за изменение политического строя.
Прилепин же, и эти очевидные факты игнорирующий, доводит староверческо-революционный сюжет до кульминации, до ещё более наглядного абсурда: “История эта, безусловно, литераторами не ограничивалась — загребать нужно максимально широко”.
Автор и “загребает”: “Промышленный рассвет в России вызвал массовое вовлечение выходцев из старообрядческих семей сначала в производственную жизнь, а следом в революционную работу (почему “следом”? Загадочную причинно-следственную связь желательно было бы для нас, непросвещённых, прояснить. — Ю. П.).
Сначала тысячи, потом десятки тысяч, следом миллионы старообрядцев пришли на заводы и фабрики по всей стране” (с. 170-171).
Прямо какой-то “марш миллионов”, созданный по коллективному рецепту В. Маяковского, А. Солженицына и современных либеральных “правдолюбов”... Но всё-таки: из какого источника взяты Прилепиным сведения о миллионах? Ведь такая абстрактная “точность” позволяет предположить любую цифру.
Ещё хотелось бы знать: какая часть из этих миллионов “проследовала” в “революционную работу”? Без такой конкретики провисают, не находят подтверждения и данный тезис, и утверждение о “невиданных всходах” учения Маркса в России. Без этой конкретики всё сказанное Прилепиным на данную тему воспринимается как “словесный кафешантан” (А. Блок). Тем более что большинство писателей, не говоря уже о “миллионах староверов” (вспомним Есенина) ,Маркса не читало “ни при какой погоде”. А если бы и читало, то реакцию на антихристианское учение легко предположить. Ну, какие там “невиданные всходы”, Захар Николаевич?
К разговору о беседе поэтов в январе 1918 года: обратим внимание на прилепинский комментарий к записи Блока “Ненависть к православию”: “Едва ли Есенин, пишущий одну за другой христианские поэмы, говорил о своей ненависти ” (с. 167). Но ненавидеть Православие (опять приходится говорить об очевидном) может и христианин, например, католик. О “христианских поэмах” Есенина разговор отдельный. Сейчас же выясним смысл фразы, вызвавшей несогласие Прилепина.
Его полемический выпад против Блока — результат осознанной или неосознанной, вольно-поверхностной трактовки первоисточника. Если не вырывать блоковскую цитату из контекста (а первое и последнее предложения абзаца начинаются со слова “старообрядчество”), то станет ясно: в ней речь идёт о ненависти старообрядцев к Православной Церкви (об этом, казалось бы, и высказывание, приводимое Прилепиным на той же странице. “Я не считаю себя православным, — писал Клюев Блоку. — Ненавижу казённого Бога”*. Однако Прилепин в угоду своей старообрядческой концепции удаляет из данного высказывания слова, её разрушающие: “да и никем не считаю”. Видимо, поэтому и многоточие — след от проделанной операции в тексте — отсутствует. — Ю. П.). Тем более что предшествующий старообрядческому сюжету абзац начинается в дневнике Блока изложением легенды Есенина: “Из богатой старообрядческой семьи ” (VII, 313). Ответ на вопрос, зачем Прилепин разрывает два нерасторжимых, взаимосвязанных по смыслу абзаца, думаем, очевиден.
Непонятно другое. Почему цитате из дневниковой записи Блока, приводимой произвольно, преимущественно в обратном порядке, придаётся видимость порядка первоисточника? Цитатная нарезка из дневниковой записи поэта с минимальными комментариями Прилепина завершается своеобразно: “Наконец, Есенин осмысленно вводит Блока в заблуждение, говоря о себе, что “из богатой старообрядской крестьянской семьи, рязанец” (с. 166).
Возникают неизбежные вопросы. Почему предположение начинается с “наконец”? Ведь Есенин озвучивает свою версию почти в самом начале беседы. Прилепин, что, не помнит об этом?
И ещё. По какому изданию Блока приводится цитата? В 8-томном собрании сочинений поэта — самом авторитетном и полном на сегодняшний день источнике — слово “старообрядческий” напечатано не как у Прилепина, атак, как мы его воспроизвели.
В сюжете о лжеродословной Есенина чётко видно, что политический подход к работе с материалом является у Прилепина определяющим. Помимо идеологического сита, основными “творческими” инструментами автора “Есенина” являются фантазия (часто — безудержная) и грубое насилие над жизненными реалиями, человеческими судьбами, литературным творчеством. Подтвердим сказанное примерами, характерными для всей книги.
Только Захар Прилепин умудрился увидеть глубокий политический смысл в свадебном путешествии Сергея Есенина с Зинаидой Райх и примкнувшим к ним Алексеем Ганиным по маршруту Вологда-Архангельск-Соловки-Мурманское побережье в первой половине августа 1917 года. Слово Прилепину: “В этом контексте (бунтарско-революционном контексте, о котором уже шла речь. — Ю. П.) путешествие Есенина после революции именно на Соловки — монастырь, известный восьмилетним староверческим осадным сидением, — приобретает новый смысл” (с. 168).
Как видим, здесь (и далее в тексте) о спутниках Есенина не говорится ни слова, так как они не вписываются в прилепинскую версию политически окрашенного действа.
Не упоминаются и другие места поездки, ибо при наличии их станет ясно: Соловки — не главная и не единственная цель путешествия.
Говорить о “контексте” можно лишь в том случае, если этот “контекст” присутствует в мыслях самого Есенина. Чего не было и быть не могло.
Показательно, что и в многовековой истории Соловецкого монастыря Прилепин выделяет только восьмилетнее сидение. О подобном узко-прикладном, социально-обусловленном интересе Есенина к Соловкам свидетельства отсутствуют. Однако есть немногие другие: во время пребывания на островах поэт подолгу и с интересом общался с монахами, явно не староверами...
Вот ещё один пассаж — совершенно бездоказательный и алогичный — о новом смысле поездки Есенина, открытом Прилепиным: “Есенинская поездка к Соловкам — это тайное желание отыскать и услышать самые древние ответы на вопрос, насколько грядущая революционная новь укоренена в русском прошлом” (с. 168).
Завершается многослойный, насквозь надуманный староверческий сюжет такими же фантазийно-неубедительными суждениями Прилепина. Их приведём полностью:
“Зачем в 1918 году Есенин вдруг рассказывает про богатую старообрядческую семью? Почему он не говорит Блоку о своём участии в большевистской работе в 1914-м? Почему не про филёров вспоминает и не про то, как по крышам бегал от жандармов?
А потому, что знал о корневой системе революции.
Говоря о раскольничьих корнях, Есенин чувствовал причастность к революции больше, чем если бы вспоминал о филёрах и слежке” (с. 171).
Начнём комментировать развязку старообрядческого сюжета в прилепинском порядке вопросов и ответов. Думаем, разговор о старообрядчестве был во многом инициирован самим Блоком. В это время идея “Чёрная злоба — святая злоба” (ставшая блоковской ещё в 1909-1911 годах) по-разному реализовывалось в революционном Петрограде и по всей стране. И своё видение событий Блок проверял в беседе с Есениным.
Если бы Прилепин внимательно читал дневниковую запись, цитируемую им неоднократно, то наверняка обратил бы внимание на следующие слова: “Я спросил, нет ли таких, которые разрушают (церкви, Кремль. — Ю. П.) во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т. е. моя мысль тут впереди?)” (VII, 314).
Смысл слов, взятых Блоком в скобки, раскрывается и в статье “Интеллигенция и революция” (написанной через 6 дней после встречи с Есениным), и в “Двенадцати” (к работе над поэмой поэт приступил через 5 дней после этой беседы).
Очень громко, как научное открытие, звучит риторический вопрос Прилепина, из которого следует, что Есенин участвовал “в большевистской работе в 1914-м”. Более того, на странице 53 поэт называется большевиком.
Подобного утверждения не встретишь даже у советских есениноведов. Все они обращали внимание, что поэт ни в одной из своих автобиографий не говорил об участии в революционном движении. Прилепин же удивляется: почему Есенин не сказал Блоку о своём участии в большевистской работе?
Интересно мнение по данному вопросу Юрия Прокушева — одного из самых идеологически правильных советских есениноведов. Именно он в своей книге “Юность Есенина” в 1962 году первым опубликовал “Письмо пятидесяти” и донесения сыщиков, ведших в течение недели слежку за поэтом. Скорее всего, кусок из этой книги или дублирующий её источник азартно, “творчески” воспроизводит автор анализируемого текста.
По мнению Прокушева, “говоря о связи Есенина в 1912-1914 годах с революционным движением (хронологические рамки “связи” явно расширены. — Ю. П.), о его участии в демонстрации, забастовках и распространении нелегальной литературы, конечно, не следует преувеличивать масштабы революционной деятельности поэта” (Прокушев Ю. Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха. М., 1975. С. 110).
Захар Прилепин их именно “преувеличил”, превзойдя в своих фантазиях самых “неистовых ревнителей” от советского есениноведения. Отталкиваясь от документально зафиксированного события, он создаёт параллельную реальность. Однако эта история с письмом и слежкой произошла в 1913 году (очередной хронологический прокол автора свидетельствует, что и с датами он обращается предельно вольно). Она, подчеркнём, к большевистской работе не имеет никакого отношения.
Кратко и точно суть этой истории передал Пётр Юшин более пятидесяти лет назад: “...Письмо “пяти групп сознательных рабочих Замоскворечного района” резко осуждало раскольническую деятельность ликвидаторов и антиленинскую позицию газеты “Луч”.
Среди пятидесяти подписей под письмом стоит подпись Есенина, что и дало основание полиции, в руки которой попал документ, установить за ним тщательную слежку. В донесениях полицейских нет, однако, ничего, что бы подтверждало сознательное и активное участие поэта в революционном движении, не обнаружено таких материалов и при обыске. Очевидно, подпись Есенина под документом также нельзя считать проявлением сознательной революционной деятельности”.
Свой раскольническо-революционный миф Прилепин завершает по законам жанра: Есениным, бегающим по крышам от жандармов (чего в действительности не было), и строфой из поэмы “Отчарь”. Не будем приводить цитату и рассуждать о её смысле. Поэма, написанная в июне 1917 года, является откликом на события Февраля и никакой “большевизм” Есенина подтвердить не может. Да и сам Прилепин, естественно, не говорит, что Февраль и Октябрь — явления одного ряда. На кого рассчитана эта недопустимая хронологическая инверсия?
Сандро Кусиков — один из персонажей книги, в “художественном” представлении которого концентрированно проявились уже названные и еще не названные особенности Прилепина-мифотворца. Читаем медленно, внимательно: “На самом деле его звали Александр Борисович Кусикян — он был армянином по отцу и черкесом по матери, но представлялся исключительно черкесом, потому что армян и так много. Ходил во френче, в сапогах с кавалерийскими шпорами и был необычайно амбициозен. Воевавший в составе Северного драгунского полка в Первую мировую, получивший ранение, после Февральской революции он служил помощником военного комиссара Анапы, участвовал в гражданской — некоторое время в должности командующего кавалерийским дивизионом; но теперь думал о поэзии, иной судьбы, помимо поэтической, для себя не видя...” (с. 227). А на следующей странице Есенин и Кусиков называются “простолюдинами” (с. 228).
На самом деле Александр Кусикянц (а не Кусикян) родился в Армавире в семье черкесогаев (горских армян) 10 сентября 1886 года. 28 сентября он был крещён в армянской церкви Армавира. В сохранившейся метрической книге о родителях поэта сказано: “ армавирский армянин Багдасар Карапетович Кусикянц, его законная жена Юлиан Карапетян (как видим, армянка, а не черкешенка. — Ю. П.), у обоих армяно-григорианское вероисповедание” (цит. по: Поэт Александр Кусиков: стихи и поэмы, материалы к биографии. Армавир, 2012. С. 10).
Ещё более анекдотично выглядит утверждение Прилепина о “простолюдинском” происхождении поэта. До октября 1917 года Багдасар Карапетович (более известный как Борис Карпович) — состоятельный торговец, имевший магазины в Армавире и Ставрополе. В разное время он был волостным старшиной, членом Армавирского биржевого комитета, заместителем председателя президиума торгово-промышленного комитета города. Более того, Борис Карпович удостоился чести поднести хлеб-соль Николаю II в числе трёх представителей Армавира в Екатеринодаре в 1914 году.
Многочисленные же кусиковские небылицы о своей семье и о себе, транслируемые Прилепиным вслед за многими, в том числе байка о службе в Красной армии в годы гражданской войны (на самом деле с начала войны поэт жил в Москве, самоутверждаясь лишь на литературном “фронте”), порождены, прежде всего, страхом за свою жизнь и жизнь своих близких, желанием запутать след, замаскироваться во времена, когда людям “неправильного” социального происхождения рано или поздно предстояло (прибегнем к помощи эвфемизма) столкнуться с трудностями (помним, конечно, и о разных известных исключениях, не меняющих общую картину).
Об этой серьёзной проблеме — один из сюжетов в повести Андрея Платонова “Котлован” (не случайно обращаемся к творчеству писателя, с точки зрения автора “Есенина”, с “правильной” биографией). Отвечая на вопрос о своём социальном происхождении (вопрос для строителей котлована первый и главный, ответ на который определяет отношение к ребёнку), “буржуйка” Настя говорит: “Я никто”.
Данную проблему, с которой, помимо Кусикова, столкнулись называемые и специально не называемые Прилепиным писатели (а также сотни и сотни тысяч соотечественников), автор “Есенина” обходит стороной. И таких социально-окрашенных лакун в книге нашего жизнеописателя предостаточно.
Увы, “левый” подход Захара Прилепина к изображению человека и времени порождает мифы, значительно искажающие реальную историю и судьбы персонажей книги.
Пойдём дальше.
О ЧУВСТВЕ РОДИНЫ, РУСОФОБИИ, АНТИСЕМИТИЗМЕ И О ТОМ, ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ “СРИСОВАТЬ” ОБРАЗ
Тема России — главная тема в жизни и творчестве Есенина — в книге Прилепина полноценно не прозвучала. Она периодически вплетается в повествование как необходимый декларативно-декоративный сюжет, что является очень серьёзным недостатком рассматриваемого сочинения.
Как известно, Есенин обращал особое внимание на русскость — свою и других. Он стремился её подчеркнуть даже в дарственных надписях. Вот некоторые из них, адресованные Евгению Соколу в 1924 году: “Сокол, милый, люблю Русь, прости, но в этом я шовинист. С. Е.” [VII (1), 324]; “Тех, кто ругает, всыпь им. Милый Сокол, давай навеки за Русь выпьем” [VII (1), 225]; “Милому Соколу, ростом не высокому, но с большой душой русской и всё прочее” [VII (1), 228]; “Милому Соколу с любовью русской, Великоросской обязательно. С. Есенин” [VII (1), 233].
В приведённых надписях, сделанных после суда над Есениным и его друзьями в декабре 1923 года и после того, как на страницах “Правды” С. Есенин, А. Ганин, П. Орешин, С. Клычков были поставлены в один ряд с немецкими фашистами, подчёркивание поэтом своей великоросскости, своего якобы шовинизма воспринимается и как мужественный вызов антирусской политике власти.
Именно в это время, когда, по версии Прилепина, перед Есениным благоговели многие власть имущие самого разного уровня, любовь к исторической, тысячелетней России оценивалась всеми руководителями страны как великодержавный шовинизм (отсюда, думаем, это слово и у Есенина) со всеми вытекающими — обязательными — негативными последствиями.
Даже само слово “русский”, не наполненное пролетарско-большевистским смыслом, вызывало подозрение. В качестве иллюстрации приведём эпизод из мемуаров Бенедикта Сарнова, которого в русскости и в других более тяжких “грехах”, традиционно называемых в данном контексте, обвинит только сумасшедший. Сосед Сарновых так отреагировал на победный тост Сталина за русский народ: “Ведь я двадцать лет боялся сказать, что я русский”. Сарнов ставит под сомнение только количество лет, соглашаясь с соседом в главном: “Иван Иванович хорошо помнил времена, когда слово “русский” было чуть ли не синонимом “белогвардеец” (Сарнов Б. Скуки не было: Книга воспоминаний. М.: Аграф, 2004. С. 126).
О том же говорит Алексей Ганин в тезисах “Мир и свободный труд — народам”, но говорит более детально, объёмно, страшно, трагично, созвучно “Стране негодяев” и некоторым высказываниям Есенина.
Прилепин, конечно, не мог обойти вниманием этот уникальный документ, который, правда, в его представлении таковым не является. Читателю предлагается оскоплённый вариант в одну страницу, где отсутствуют все главные национально-окрашенные оценки событий и власти. Мы наивно полагаем, что автор, стремящийся к объективности и уверенный в своей правоте, должен был привести главные мысли Ганина и только затем выразить своё отношение к ним. Этого, к сожалению, нет.
Проделаем работу, не сделанную автором: приведём некоторые скрытые Прилепиным от читателя высказывания Ганина, стоившие последнему жизни:
“Достаточно вспомнить те события, от которых всё ещё не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооружённые с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное сельское население: всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намёке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно всё, что попадалось на глаза, начиная с последней коровы, кончая последним пудом ржи и десятком яиц, когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигали целые села, вырезались целые семьи”; “Наконец реквизиции церковных православных ценностей, производившиеся под предлогом спасения голодающих. Но где это спасение? Разве не вымерли голодной смертью целые сёла, разве не опустели целые волости и уезды цветущего Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками (только подумать!) доведённые до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних! Только будущая история и наука оценят во всей полноте всю изуверскую деятельность этой “спасительницы народов” — РКП”; “Эта хитрая и воинствующая секта, исходя из того же принципа классового расслоения, путём псевдонаучных исследований ныне искажает истинный смысл вещей, искажает истинный взгляд на естественно-исторический и духовный путь человечества. Эта секта всеми мерами старается заглушить в бесконечных противоречиях ход всех современных событий, стремясь таким образом расслоить и ослепить каждую национальность в отдельности, тем самым провести непроходимую бездну между подрастающим поколением и их отцами, между отдельными группами людей: создавая всюду нетерпимость, раздор и отвлекая таким образом силы народов от дружественной работы по борьбе с естественными препятствиями, парализуя творческий дух христианских народов”; “Для того чтобы окончательно свергнуть власть изуверов, подкупивших себе всех советских пройдох и авантюристов, наряду с пропагандой национальных идей и прав человека, необходимо, учитывая силы противника в каждом городе, в каждом промышленном месте коренной России и Украины, путём тщательного отбора и величайшей осмотрительности вербовать во всех семьях и кругах русского общества всех крепких и стойких людей, нежно любящих свою родину” (Ганин А. Мир и свободный труд — народам// Ст. Куняев, С. Куняев. Растерзанные тени. Избранные страницы из “дел” 20-30-х годов. М.: Голос, 1995. С. 23-30).
“Дело” “Ордена русских фашистов” (по нему были расстреляны семь человек и шесть отправлены на Соловки) оценивается нами как зачистка мыслительного очага народного русского сопротивления. Прилепин же — с помощью гипотетических реакций Есенина на арест и смерть Ганина — пытается свести это преступление антирусской власти, по сути, к недоразумению, к непропорциональным насильственным действиям против всего лишь дураков, неудачников. Тем более, один из которых — Ганин — патологический антисемит...
А вот как оценивает происшедшее прилепинский “Есенин”: “Ганин большевиков не любил всё злей и злей; дошёл до того, что, сам неудачник, собрал вокруг себя ещё больших литературных неудачников; вместе они строили какие-то дичайшие планы свержения советского ига” (с. 731);
“Разве так можно?
Гумилёв был настоящим офицером, настоящим воином, настоящим заговорщиком — а этот кто? Мечтатель, фельдшер, дурак-дурачина...
Пусть дурак. Пусть поэт не самый лучший, пусть с юности свихнутый на еврейской теме — но стрелять-то зачем в этого дурака? Неужели они были в силах заниматься диверсиями — все эти малоумки?” (с. 747).
Реальный Есенин, конечно, осознавал особенность своего положения в русофобские времена среди писателей, большинство из которых не обладали не только мужеством, но и самим чувством родины, русским чувством. Об этом отличии поэт говорил неоднократно (иногда ошибочно, как в случае с Блоком).
Наиболее известны высказывания Есенина об имажинистах и Владимире Маяковском. Мимо этих слов Прилепин, конечно, не мог пройти. Но он попытался — и это показательно для всей позиции автора книги, — как минимум, нейтрализовать главный смысл этих и им подобных оценок, искусственно переведя разговор о национальном в иное русло — личной поэтической славы, прежде всего.
У Прилепина читаем: “На предновогоднем банкете в Доме печати Есенин находит Маяковского и прямо ему объясняет:
— Россия — моя. Ты понимаешь? Моя!
Сколько бы Есенин ни ругал Маяковского, внутренне он знал, с кем борется за звание первого поэта.
— Твоя, — спокойно отвечает Маяковский. — Возьми. Ешь её с хлебом” (с. 296).
Теперь процитируем воспоминания Николая Полетаева, из которых — без ссылки на мемуариста — вырос вышеприведённый сюжет: “Есенин уже не терпел соперников, даже признанных, даже больших. Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он всё приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:
— Россия моя, ты понимаешь, — моя, а ты... ты американец! Моя Россия!
— Твоя, — спокойно отвечал Маяковский. — Возьми. Ешь её с хлебом” (Жизнь Есенина. Рассказывают современники. М.: Правда,1988. С. 258-259).
Как видим, Прилепин сознательно опускает слова Есенина о Маяковском-американце, указывающие на природу неразрешимых противоречий, существовавших между поэтами. (На другие интересные результаты своеобразно преображённых Прилепиным фактов из мемуаров Полетаева обратите внимание сами. Они — характерные свидетельства того, из какого “сора” и как “выросла” данная книга). Прилепин (как, впрочем, и Полетаев) и этот эпизод на банкете, и в целом неприязненное отношение Есенина к Маяковскому сводит к творческой ревности к достойному сопернику.
Вообще вся логика повествования, любые жизненные и творческие коллизии (в том числе смерть) Есенина и многое-многое другое подчинены утверждению лейтмотивной идеи книги: слава — единственный смысл жизни поэта.
Конечно, нет ничего нового в таком примитивном толковании есенинской судьбы. Ещё Анатолий Мариенгоф в “Романе без вранья” утверждал нечто подобное: жизнь Есенина — это жертва, принесённая славе (см.: Мариенгоф А. “Бессмертная трилогия”. М.: ПРОЗА и К, 2017. С. 26).
В этой же книге, думаем, спрятан ответ Мариенгофа Есенину, упрекавшему его в отсутствии чувства Родины. Данный ответ искусственно привязан к разговору Мариенгофа с Кусиковым о заграничных впечатлениях Есенина и к сюжету из романа Лескова:
“Не чуждо нам было и гениальное мракобесие Василия Васильевича Розанова, уверяющего, что счастливую и великую родину любить не великая вещь и что любить мы её должны, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно, когда наша “мать” пьяна, лжёт и вся запуталась в грехе... Но и это ещё не последнее: когда она, наконец, умрёт и, “обглоданная евреями”, будет являть одни кости — тот будет “русский”, кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого...
Есенин был достаточно умён, чтобы, попав в Европу, осознать всю старомодность и ветхую проношенность таких убеждений, — недостаточно твёрд и решителен, чтобы отказаться от них, чтобы найти новый внутренний мир” (м. 129).
Захар Прилепин, многократно цитирующий в своей книге о Есенине “Роман без вранья” как, по сути, главный для него источник сведений о жизни и творчестве поэта, показательно проигнорировал приведённое нами высказывание. В нём Мариенгоф проговаривается по вопросу, повторим, главному как для Есенина, так и для любого национального писателя.
Из цитаты видно, насколько морально нечистоплотен, мыслительно убог “великолепный Мариенгоф” (так названа работа Прилепина о нём). Не вызывает сомнений, что в первом абзаце под абстрактным словом “нами” подразумевается только Есенин. Никто из его имажинистских собратьев не говорил, не писал так о любви к Родине: о любви “наоборот голове” (В. Розанов), о любви, в системе ценностей которой тысячелетняя Русь-Россия превыше Рая.
Ясно и другое: Мариенгоф не случайно вспоминает “мракобесного” Розанова (первая часть его высказывания — очень точное определение настоящей любви к Родине; другая часть этого высказывания в своих еврейско-русских “проявлениях” вызывает вопросы, обсуждать которые сейчас нет смысла). Таким образом, Мариенгоф “хитро”, “технично” ставит мракобесно-антисемитское клеймо на Есенина, на его любовь к Родине.
В этом контексте и поведение Мариенгофа на суде над четырьмя поэтами выглядит вполне закономерным.
В отличие от В. Львова-Рогачевского, А. Эфроса, А. Соболя, В. Полонского, А. Сахарова, отрицавших обвинения в антисемитизме, Анатолий Мариенгоф в своём выступлении данный вопрос не затронул вообще. Хотя он значился первым среди двух вопросов, вынесенных для разбирательств, и был сформулирован так: “Подтверждается ли факт черносотенно-антисемистских выходок четырёх поэтов: Есенина, Ганина, Орешина и Клычкова?” (цит. по: Есенин С. А. Полн. собр. соч. — В 7 тт. — Т. 7, кн. 2. — М.: Наука — Голос, 2000. С. 431). Как сообщалось в “Рабочей газете”, Мариенгоф подчеркнул, “что последний (Есенин. — Ю. П.) в этом году совершенно спился, близок к белой горячке и не может быть рассматриваем и судим, как нормальный человек” (Там же. С. 432).
Захар Прилепин находит, на наш взгляд, совсем не убедительное объяснение поведению Мариенгофа, который, настаивает автор данной книги, был лучшим другом Есенина:
“Мариенгоф, конечно же, отлично понимал, что делает: больных не судят, а лечат; с них нельзя спрашивать, как с нормальных людей.
Однако ощущение, что Мариенгоф несколько переиграл, всё равно осталось. Почему-то оказалось заметно, что лично он не в состоянии найти оправдание произошедшему.
Накануне они с Шершеневичем, обсуждая эту историю, сошлись во мнении, что Есенин потерял человеческий облик, и от всех его крестьянских друзей — сплошной вред. Они даже задумали написать письмо в “Известия”, чтобы обнародовать позицию ордена имажинистов по делу четырёх поэтов, но до этого позора, к счастью, недошли” (с. 626).
Поведение Мариенгофа на суде, думаем, объясняется гораздо проще: он был согласен с первым пунктом обвинения. И позже, когда в вышеприведённом отрывке из “Романа без вранья” привязывал к Есенину “мракобеса-антисемита” Розанова, в первую очередь, держал в уме случай в пивной, ставший поводом для суда над четырьмя поэтами.
Нашу версию косвенно подтверждает оценка, данная событию Вадимом Шершеневичем, с которым Мариенгоф “обсуждал эту историю”. Её, о чём Прилепин не говорит, Шершеневич называет “глупым и безобразным скандалом с юдофобскими выкриками” (Шершеневич В. Великолепный очевидец”).
В унисон Шершеневичу, по свидетельству Надежды Вольпин, высказалась о громком событии и бывшая жена Вадима Евгения Шор: “Надя, что это? Я видела вас вчера с Есениным! Мы все, все должны от него отвернуться. Все его друзья евреи, все просто порядочные люди: русский, советский поэт, как какой-нибудь охотнорядец...” (Вольпин Н. Из мемуаров “Свидание с другом” // Сергей Есенин. Подлинные воспоминания современников. М.: АСТ, 2017. С. 298).
Именно поэтому Мариенгоф и Шершеневич хотели откреститься от Есенина на страницах “Известий”. Именно поэтому Мариенгоф не мог найти оправдания произошедшему, хотя сам в мемуарной дилогии позволяет себе такое, что, на наш взгляд, можно назвать проявлением юдофобства (на всякий случай уточним: еврейское происхождение Мариенгофа не имеет никакого значения):
“Я нежно люблю анекдот про еврея, который, попав на позиции (в годы Первой мировой войны. — Ю. П.), спросил первым словом: “А где здесь плен?” (с. 49); “Не любя Зинаиду Райх (что необходимо принять во внимание), я обычно говорил о ней: “Эта дебелая еврейская дама. Щедрая природа одарила её чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги её ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку” (с. 248).
В контексте разговора о теме Родины у Есенина и Мариенгофа неизбежно возникают микросюжеты, сквозные для всех наших заметок.
В книге Прилепина много версий событий, фактологическое происхождение которых установить невозможно. Они — плод воображения автора, игнорирующего жизненные реалии.
Например, о поездке в Петроград Есенина и Мариенгофа в июле 1918-го сказано следующее: “Зашли на работу к Блоку, но разговора не получилось. Блок был уставшим и равнодушным и даже не отметил визит в дневнике. Кажется, Мариенгоф в связи с этим затаил обиду” (с. 234).
Зря Прилепин ссылается опять на дневник Блока, о котором у него, как мы убедились, очень туманное представление. И в этот раз автор жизнеописания вновь попал как кур в ощип. “Даже” в процитированном предложении означает наличие июльских записей в дневнике поэта. Их же в этом месяце нет ни одной. А за июнь, август, сообщаем любителям дневника, сделаны всего три записи.
Возникают естественные вопросы: где, когда и как мог прочитать дневники Блока Мариенгоф? На основании чего Прилепин решил, что Мариенгоф обиделся?
Для прояснения ситуации дадим слово самому Мариенгофу: “Блок понравился своей обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими входящими и исходящими книгами.
В этом много чистоты и большая человеческая правда” (с. 36).
И больше в книге Мариенгофа о встрече с Блоком нет ни слова.
Повторим: Мариенгоф — один из самых цитируемых, пересказываемых, созвучных Прилепину — человечески и мировоззренчески — персонажей книги. Закономерно, что и свою серию текстов о писателях автор “Есенина” начал с “Великолепного Мариегофа”. И концептуально, и в некоторых мелочах прилепинский “Есенин” — во многом дубляж мариенгофского Есенина.
Но тогда возникает вопрос: откуда фактологические нестыковки в случаях, когда этих нестыковок быть не должно? Тому, вероятно, несколько причин.
Прилепин явно не умеет работать с источниками и не хочет проверять и перепроверять необходимую информацию. Отсюда в разной степени искажённое изображение людей и событий.
Один из самых запоминающихся примеров — сюжет из биографии Григория Колобова (называемого Коробовым на страницах 321, 322, 389, именуемого Георгием на 229-й странице). В книге читаем: “У Колобова было прозвище “Почём соль?” (правда, у Мариенгофа: “Почём — Соль”. Понимаем, Прилепин не обращает внимание на такие мелочи). Мариенгоф в своих мемуарах забавно описывает, как Григорий выспрашивал знакомых о стоимости соли в разных (разрядка наша. — Ю. П.) городах, отслеживая в течение одного дня сводки изменения цен на этот продукт” (с. 320).
На самом деле, в течение дня Колобов называл разные цены на соль. Но только в Пензе (с. 46-47) и только потому, что у него были проблемы с памятью. В годы Первой мировой войны, “во время отступления из-под Риги со своим банным отрядом Земского союза, он поспал ночь на мокрой земле под навесом телеги. С тех пор прыгают в лице эти мячики, путаются в голове имена шофёров, марки автомобилей...” (Мариенгоф А. “Бессмертная трилогия”. М.: ПРОЗА и К, 2017. С. 53).
Другая причина вольного обращения Прилепина с текстом Мариенгофа (как и других авторов) — это попытка отвести возможные упрёки во вторичности многих страниц книги (в большинстве случаев нетрудно установить, по какому источнику Прилепин пересказал те или иные события, внеся свою, как видим, изюминку). И, стремясь запутать след, нарушая последовательность событий, фактологию, автор “Есенина” попадает в капкан. Так, по версии Прилепина, посещению Есениным и Мариенгофом Блока предшествовали дождь и известная покупка цилиндров (с. 233-234). Однако эти события происходят на следующий день после визита к Блоку. Или у Мариенгофа о художнике Диде Ладо сказано: “По паспорту Диду было за пятьдесят” (с. 35). У Прилепина этому персонажу “далеко за сорок” (с. 230). Далеко за сорок — это меньше или больше пятидесяти?
И ещё: Прилепин (не будем гадать, по какой причине) миф о Есенине — ненавистнике инородцев и антисемите — периодически подтверждает. Он, без каких-либо фактологических оснований, наделяет Есенина мыслями ксенофобской направленности: “...вроде хорошие ребята (В. Эрлих и питерские имажинисты. – Ю. П. ), но многое в них было настояно на браваде, а не на природном даре; к тому же, судя по фамилиям и по слишком симпатичным лицам, парни подобрались будто с вечеринки Мани Лейба (где собрались американские евреи, общение с которыми закончилось для Есенина скандалом, потасовкой, арестом, публикациями в СМИ. — Ю. П.)” (с. 531); “Это не два нерусских циркуля — Анатолий и Вадим , не Сандро — хитрый армянин, рядящийся в горца ” (с. 532).

* * *

Прилепин при характеристике Есенина и других персонажей книги периодически делает упор на голосе крови как факторе, определяющем многое. Иной подход озвучивает Надежда Вольпин в своих мемуарах. Она, обращаясь к Мариенгофу, утверждает: “Мы с вами против него (Есенина. — Ю. П.) как бы только двумерны. А Сергей... Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков! Нашей с вами почве — культурной почве — от силы полтораста лет, наши корни в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя, и новая. Мы с вами россияне, он русский”.
Это одно из самых содержательных, глубоких суждений Вольпин. Но в книге Прилепина его мы не найдём. Почему?
Во-первых, в воспоминаниях Вольпин, как и в любых других, Прилепина интересовали, в первую очередь, сведения интимной и “жёлтой” направленности.
Во-вторых, автору “Есенина” неприемлем как культурно-почвенный подход, так и тройная характеристика, рождённая в результате его применения.
Станислав и Сергей Куняевы, периодически возникающие в книге Прилепина как его оппоненты, в своём — лучшем на сегодняшний день — жизнеописании Есенина вышеприведённый эпизод приводят в ещё большем объёме, чем мы. И комментируют его так: “...Ассимилированный в русской жизни в первом или втором поколении, Мариенгоф был, конечно, куда более упрощённым человеком, нежели Надя Вольпин, девушка с ветхозаветным багажом, не говоря уж о Сергее Есенине. Но следует заметить, что для Вольпин её двухтысячелетняя традиция, далёкая от русского духовного склада, не могла дать ей как литератору никаких преимуществ не только перед Есениным, но даже и перед Мариенгофом. В этом тоже состояла драма “россиян”, подобных Вольпин. Кстати, гораздо более глубокая, нежели пошлая драма Мариенгофа” (Куняев Ст., Куняев С. Сергей Есенин. М.: Молодая гвардия, сер. ЖЗЛ, 2010. С. 11-12).
Не будем оценивать количество и качество “ветхозаветного багажа” у Вольпин и Мариенгофа. Нас интересует другое. Вольпин, идя собственным мыслительным путём, делит писателей на два направления: русских и россиян. По сути, то же самое делает Есенин, говоря о себе и имажинистах, себе и Маяковском.
Нетрудно заметить, что критерии у Вольпин и Есенина — общего происхождения. Они порождены одной традицией — традицией духовно-культурной, русской, православной.
Конечно, тему Родины, её судьбы нельзя рассматривать вне политики и власти. Из всех большевистских вождей Лев Троцкий, думаем, вызывает наибольшую симпатию у автора “Есенина”. Он предпринимает видимые усилия для обеления Лейбы Бронштейна. Последовательно, настойчиво, с нажимом Прилепин пытается уверить читателя в том, что Троцкий не имел прямого отношения к кровавым преступлениям советской власти, к гибели миллионов сограждан в первое послереволюционное пятилетие. Вот, например, как это делается:
“Мог ли Есенин возлагать на Троцкого вину за насилие, что все эти дикие и хилые годы творили в деревне большевики?
Мог — но едва ли большую, чем на Ленина, до недавнего времени руководившего государством, а значит, отвечавшего за все ключевые решения.
Мог ли винить Троцкого в массовом терроре? Но Троцкий не имел никакого отношения к ЧК” (с. 544).
Последнее предложение — ключевой довод Прилепина в трактовке данного вопроса. Этот аргумент он повторяет через 17 страниц, а затем утверждает: “Если бы Есенин всерьёз желал намекнуть в своей поэме (“Страна негодяев”. — Ю. П.) конкретно на Троцкого, то назвал бы этого персонажа Военсоветов или Эрвээсов.
А вот в недрах ВЧК прототипов для такого персонажа, как Чекистов, было, увы, предостаточно” (с. 551).
Тут же называются возможные кандидатуры — С. А. Мессинг и Семён Шварц. Трудно понять, почему у первого чекиста приводятся инициалы имени и отчества, а у второго — полностью только имя**.
И завершается данный сюжет так: “В конце концов, Есенин мог срисовать (разрядка наша. — Ю. П.) Чекистова с любого следователя, с которым имел дело во время своих задержаний” (с. 551).
По утверждению Прилепина, главных виновников массового террора нужно искать в ЧК на местах (не той же логикой руководствовался Сталин в статье “Головокружение от успехов”?). При таком, на наш взгляд, неверном сущностно-логическом подходе снимается ответственность за преступления со Льва Троцкого, одного из главных идеологов тотального террора. При таком ведомственном подходе к поиску виноватых забалтывается главное — колоссальная трагедия миллионов. В итоге Захар Прилепин в своей книге обошёл стороной и эту трагедию, что по многим причинам недопустимо. И прежде всего, по той, что о жизни человека в России в период с 1917-го по 1925 годы вне контекста гражданской войны говорить полноценно невозможно.
Заполняя очередную историческую лакуну, обратимся к судьбе Филиппа Козьмича Миронова. Он — один из красных героев гражданской войны, дважды награждённый орденом Красного Знамени, легендарный командарм Второй Конной армии — в своих посланиях В. Ленину, Л. Троцкому, М. Калинину, в различные инстанции, а также в приказах-воззваниях характеризирует политику советской власти в унисон с “неудачником”, “малоумком” Алексеем Ганиным.
Герои же книги “Есенин” существуют в искусственной реальности, созданной Прилепиным, где нет и в принципе не может быть места правде Миронова. Вот несколько фрагментов из его приказа-воззвания от 22 августа 1919 года и письма Ленину от 31 июля этого же года:
“Коммунисты вызвали своими злодеяниями на Дону поголовное восстание и гонят теперь русский народ на поправление своей злой ошибки. Кровь, проливаемая теперь на Южном фронте, — это кровь напрасная и лишняя, и проливается она под дикий сатанинский хохот новых вандалов, воскресивших своим злодейством времена Средневековья и инквизиции.
Например: в станице Качалинской 2-го Донского округа коммунисты, пытая перебежавшего с кадетской стороны 22-летнего казака, ставили его босыми ногами на раскалённую сковороду, причём они ещё и били по оголённым ногам палками.
В станице Боковской из числа 62 человек невинно расстрелянных казаков есть расстрелянный за то, что не дал спичек комиссару Горохову.
В станице Морозовской ревком зарезал 67 человек. Эти злодеи приводили людей в сарай и здесь, пьяные, изощрялись над людьми в искусстве ударов шашкою и кинжалом.
В хуторе Сетраковском Мигулинской станицы в силу приказа по экспедиционному корпусу об истреблении казачества во время митинга убито безоружных 400 человек.
В силу приказа о красном терроре на Дону расстреляны десятки тысяч безоружных людей.
Беззаконным реквизициям и конфискациям счёт нужно вести сотнями тысяч. Население стонало от насилий и надругательств.
Нет хутора и станицы, которые не считали бы свои жертвы красного террора десятками и сотнями.
Дон онемел от ужаса”;
“Уничтожение казачества стало неопровержимым фактом, как только Дон стал советским”; “Вся деятельность коммунистической партии, возглавляемой Вами, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще...”; “Социальная жизнь русского народа, к которому принадлежит и казачество, должна быть построена в соответствии с его историческими, бытовыми и религиозными традициями и мировоззрением, а дальнейшее должно быть предоставлено времени . Почти двухгодичный опыт народных страданий должен бы убедить коммунистов, что отрицание личности человека есть безумие” (цитируется по: Лосев Е. Миронов. М.: Молодая гвардия, 1991. С. 348-349, 339, 341).
Живая историческая реальность из “текстов” Миронова перечёркивает псевдореальность, созданную Прилепиным по модернизированным и немодернизированным советским рецептам. К тому же, Миронов ещё в 1919 году называл Троцкого главным виновником политики уничтожения казачества и русского народа вообще. Тот, в свою очередь, издаёт приказ РВС Республики, который заканчивается “человеколюбиво”: “Каждый честный гражданин, которому Миронов попадётся на пути, обязан пристрелить его, как бешеную собаку.
Смерть предателю!” (там же. С. 354).
Сейчас лишь напомним: Миронов был убит в Бутырках во время прогулки часовым с караульной вышки в апреле 1921 года. Мы, Захар Николаевич, помним: к Бутыркам, как и к ЧК, Троцкий не имел никакого отношения... “Но, — невольно вспоминаются строки Есенина о Троцком из “Железного Миргорода”, — видите ли?.. Видите ли?..”.
Прилепинскую идею “срисовать Чекистова с любого следователя” можно было бы воспринимать как неудачную шутку, если бы подобный зеркальнофотографический, буквалистский подход в понимании и толковании художественных образов Есенина десятки раз не транслировался в книге.
Захар Прилепин не учитывает типологической природы художественного образа. Правда, это беда многих. Наталья Волохова, например, аналогично отреагировала на цикл блоковских стихотворений, посвящённых ей. На слова женщины о слишком вольной интерпретации их отношений Блок ответил, что на всё смотрит под “соусом вечности”. Именно этот вечный план не берётся во внимание Захаром Прилепиным.
И ещё о крайне существенном. По подсчётам В. Николаева, слова “Россия”, “российский” употребляются в творчестве Есенина чаще, чем у А. Пушкина, Н. Некрасова, А. Кольцова, А. Блока. Но тема России не стала главной в книге Захара Прилепина. Она не рассматривается в необходимом, полноценно-объёмном литературно-историческом контексте. Иначе, думаем, произойти не могло у жизнеописателя, не способного подняться над своими политическими пристрастиями, стремящегося достичь громкого успеха, используя во многом рецепты постсоветской “жёлтой” журналистики.
Прилепин не смог сказать об очевидном: конфликт Есенина с советской властью — в том виде, в котором она существовала в начале-середине 1920-х годов, — был неизбежен и неразрешим как конфликт русского поэта с антирусской властью. Для неё убийство Есенина было решением этого конфликта.