* * *

Этап иных мерил,
Крутые рубежи.
Ах, что я говорил
У гроба Ковальджи!
Где лет моих младых
Студийных будней пыл,
Где строк – души владык –
Размах ершистых крыл?
…А дух былой парил,
Незримый вился след.
Как памятен Кирилл
В кругу последних лет.
Улыбчив. Скромен. Тих.
Весь – искренность души.
А вот и мерный стих
Звучит в ночной тиши.
Мудра, с заминкой, речь.
Затишье. Благость. Лад.
Как тяжка память встреч
На фоне всех утрат.
Как сердцем ощутим
Тепла душевный строй.
Раскройся, к чёрту грим,
С ним рядом будь собой.
Здесь путь иных мерил,
Меж нами нет межи.
Ах, что я говорил
У гроба Ковальджи.
Сквозь времени стекло
Всё дальше Малый зал,
А сердцу так тепло
От слов, что я сказал.


Былая встреча

Звоню Наталье Ильиной.
Сейчас её уже забыли,
А мне бы памятной струной
Озвучить давешние были.
В ту пору я писал роман,
И, как герой мой,
Жил Парижем.
Но Ильиной он Богом дан,
Её судьбе родней и ближе.
Там по любой из авеню
Перо её в мечтах бродило.
Ну, в общем, помню, что звоню,
Что память душу бередила.
Мне нужен был её совет,
Крупицы творческого вече.
И так свежа, сквозь толщу лет,
Полна полезным наша встреча.
Нюансы слов, оттенки фраз,
Взгляд помогающий, творящий –
Весь этот лад, как древний сказ,
Мы растеряли в настоящем.
…Шеренга лет росла в длину,
Менялись времени приметы.
В душе я помнил Ильину,
Её раздумья и советы.
Её перо, её душа
И всё в ней было человечно.
Пишу об этом, путь верша,
Хотя и память скоротечна.
И мощный натиск новых дней
Сбивает с трепетных усилий.
Ну, что ещё сказать о ней,
Часть века жившей
Без России.
Я к мемуарам снова льну,
И память гложет, не стихая…
Ну знал же, знал я Ильину
С тревожным опытом Шанхая,
С её прозападной струной,
С судьбой, сроднившейся с Парижем.
Эх, нет на свете Ильиной,
А все другие мне не ближе.


Сокрытый ход

Картина скрытна и обманна,
Уж как её ни оцени.
Он странен,
Гений Перельмана,
В людьми не понятой тени.
Он – как Ван Клиберн,
Роберт Фишер.
И нет аналогов других.
Из апогея –
Ход в затишье,
Где гений замер и затих.
Из блеска
К тропам не банальным
Из будних дней звала душа.
Мир явно грезит гениальным,
Предощущая, не дыша.
И так и будет год от года,
Не жди нас, благостный Париж.
И будь священен,
Мир ухода
В мильон раз замкнутую тишь.
…Проходит шум. Седеют годы.
Над полотном времён и стран
Загадка высших сил природы –
Отшельник мира
Перельман.


Час ретро

В ночи, у порога широкого,
Под сенью старинных небес
Осьмнадцатый век Сумарокова
Ко мне проявил интерес.
В Москве ли, а может быть, в Питере,
Очами ли, блеском ума
Он вызрел вдали сочинителя,
Судьбы его грустной тома.
И трепетно, с видимым ропотом
Явился, как в бытность свою,
К тому, кто трудами и опытом
К нему проложил колею.
Кто рьяно,
Проникшись архивами,
Писал его томный портрет,
Где сёла с притихшими нивами
И блеск золотых эполет.
И в кудрях старинные литеры,
И тонкой резьбы медальон –
Осьмнадцатым веком
Санкт-Питера
Я был добровольно пленён.
Газет двухсотлетних страницами,
Потомками древних колен –
Ушедшей в былое столицею
С неспешной канвой перемен.
И так мне хотелось от грохота,
От нефти и спада валют
Уйти бы на миг,
Хоть на крохотный,
В его утеплённый уют.
Усадьбы, балы, чаепития
Увидеть, как вас, наяву.
Осьмнадцатым веком
Санкт-Питера
Я жил и поныне живу.


* * *

…Потом Твардовский даже пожалел,
Что Маркова заметил Алексея,
Когда восход лишь только заалел
И горизонт струился, розовея.
Когда едва заметные лучи
Бог весть какую подогрели веру.
Ах, огонёк предутренней свечи,
Поток надежд, взлетевших в стратосферу!
Увы, Твардовский больше не был рад,
Что в массе пёстрых выделил студента:
Стал вялым слог,
Расхлябан строй рулад, –
Да мало ли грехов с того момента.
Таков был Марков. Слабо засветив,
Подав надежду и её развея,
Он проявлял свой тусклый негатив,
Нелицедейство ямба и хорея.
А тут ещё… кукушкин этот глас –
Слушок в стенах их певчего союза.
Ну, дьявол с ним, не стоит тратить фраз,
Однако тяжко от дурного груза.
А хоть и тихо, среди гнёзд, тайком
Кукушкин глас вещал о нехорошем.
Мол, зря замечен крупным вожаком
И в небо им негаданно подброшен.
Но тут уже пришло немало благ –
Монет и женщин, и вина на даче.
Зачем гореть? Пока не стёрся лак,
Он будет жить вот так, а не иначе.


Панихида

Как величава статность Рейна
Над гробом Липкина была,
Где боль души благоговейна,
Где зримо даль её светла.
– Ушёл последний из великих! –
И пламень Рейна полыхал.
Казалось, все святые лики
Пронзают скорбью Малый зал.
И стыл, печатью грустной мины
Печаль додавший этажу,
Убитый лик Лиснянской Инны,
Сокрытой, словно в паранджу.
И всё лилась благоговейно
Вослед усопшему хвала,
И величаво
Слава Рейна
Над гробом Липкина плыла…


* * *

От сталинских годов
В душе и боль, и гнёт.
Отрава их плодов
Всё больше душу гнёт.
Вы те, кто их не знал.
Вам что теперь до нас?
Тех лет глухой финал
Свершается сейчас.
Отнятье давних благ,
Потери близких душ…
Звенит в ушах ГУЛАГ,
Знобит от лютых стуж.
Все годы – эхом бед.
Нам всё не благодать.
Вы – дети поздних лет,
Вам это не понять.
Идущие не в лад,
Утратившие путь,
Вы знали этот ад?
Вам Сталина вернуть?


* * *

Я не пойму: перед войною
В ГУЛАГе сгинул ваш отец.
Так облеките же виною
Того, кто деспот и подлец.
А сколько жертв! Какие лики!
Каков осадок болевой.
А вы мне:
– Нет, он был великий!
А вы мне:
– Нет, он волевой.
Ну не пойму её, хворобу:
Ценить и пестовать вождя,
Вослед несбывшемуся гробу
Отца родимого идя.
Вослед смертям. Вослед ГУЛАГу.
Упорно. Страстно. До конца.
Ну что за блажь молиться флагу,
В крови сгубившему отца?


Катастрофа

Грядут простои годовые,
Глядит в чуть видимый просвет
Мрак чёрных будней
Пандемии –
Гроза моих преклонных лет.
Как призрак зла, как символ года –
Эмблемы вируса латынь.
О стен домашних несвобода,
О душ отчаявшихся стынь!
Но, колким страхом вся объята,
В плену туманных перспектив,
Печаль всесветного охвата
Глумится, души охватив.
И мне нельзя покинуть крова,
В глухую пустошь мой протест,
И надо мной нещадны снова
Мечи суровые окрест.
И чем помогут эти строфы,
Когда беспомощен и сам?
Где тот укол от катастрофы –
Души слабеющей бальзам?