ЮРИЙ КАЗАРИН
Троица Рильке
Куда бы ты ни отправился — пешком да не на близкое расстояние, — ты в течение пяти-десяти минут освобождаешься от настоящего времени, от текущего во все стороны мира — от всего, что отдаляло тебя от себя и от своего одиночества. Ты оказываешься в сфере гравитации своего воображения, которое питается энергией вольного мышления и говорения в себя, себе и еще кому-то, кто обязан своим существованием не только твоему воображению, но и твоему нежеланию обитать только в одном мире — бытовом, социальном, историческом, насильно эстетическом, этическом и обильно культурном. Ты решаешь быть (и еще кто-то и что-то решает это вместе с тобой, если не за тебя) в мире ином, где твое новое экзистенциальное состояние предлагает и дарит тебе возможность оказаться в светотени Творца: пока светло и Он все видит — ты углубляешь свои мысли и замутняешь картины иного мира до состояния запотевшего стекла, зеркала, озера, океана; пока темно — ты усложняешь идею нового/иного мира до нестерпимо яркого света в глаза и расширяешь, конкретизируя, иную — новую — картину мира.
Мифология, миф — это индивидуально и коллективно населенная воображением бездна. В своем, свободном от тебя одиночестве ты не один: впереди тебя — чудо, справа жизнь, слева смерть, а волосы на затылке тебе ерошит любовь, или ее опредмеченный и персонифицированный образ — кто это? что это? где это? когда это?.. Все научные представления развеиваются до полной и ясной чистоты нового неба. Здесь наука есть художество. Данте — геометр. Рильке — физик. Мандельштам — феноменолог. И тот, и другой, и третий, исследуя, создавали Хронос, Топос и Дух. Мир ощущает огромный зазор, пусто́ту, бездну между собой и собой — и начинает расширяться, как зрачок, чтобы потом сузиться до острия стрелы, зрения, струны — чтобы лететь и сквозить прямо в сердце, в головной мозг, в душу…
Р.М. Рильке, один из самых пристальных и точных созерцателей и познавателей искусства, говорил устами Ольги Седаковой, что поэзия — это то, что хочет происходить в самом центре человеческого существования — там, где поэт, певец предельно одинок, где остаются — в точках соприкосновения с главным, со всем существованием — следы от ожогов такого познания и такого смыслообразного пересотворения мира, себя, всех и всего окрест и внутри боли и счастья — знать, догадываясь, и догадываться, зная светотени Главного. Здесь и происходит чудо номинации: вещь названа и она говорит. И ты слышишь иной язык, существующий одновременно и внутри твоего языка, и параллельно ему, и альтернативно. Язык овеществленной и метафизированной лирики — это знаковая система, работающая в системах и структурах иных измерений — седьмого, семьдесят седьмого, семьсот семьдесят седьмого etc…
Тебе кажется, что ты идешь куда-то, изредка запинаясь, как заика, о камни, корни деревьев и камушки… Нет, ты не идешь, и не плывешь, и не летишь — ты зависаешь окрест, — и прежде всего — зависаешь в себе. Троица Рильке в стихотворении "Орфей. Эвридика. Гермес…" — это не знак, не текст и не иное какое-либо творение. Троица Рильке — это не собрание миров, но бездна поэтического сознания. Это процесс иного, нового мышления — непроизвольного, вольного, свободного, которое, преодолевая невозможность жизни и возможность смерти, создает невозможную возможность любви.
Эта троица есть треугольник, а точнее ромб, или два треугольника ("А там вдали, где чуть светился выход,/ Стоял другой, чьи темные черты / Ей (Эвридике) были незнакомы…"), или треугольник с двойной вертикально взлетающей вершиной, которая прикрывалась треугольником капюшона того, "чьи темные черты…" открывали раз и навсегда всё небо, — треугольник, ромб и треугольник, давший растительный побег вверх, — то бишь некая жесткая геометрическая и одновременно метафизическая, мифологическая конструкция инобытия, на острие которого колеблется сфера нашего ощутимого бытия. (И. Бродский в известной работе, посвященной этому стихотворению Рильке, называет "язык в поэзии" "конденсированным вариантом реальности". Какой реальности? — поэтической, мифологической, языческой, политеистической etc?.. Статья (эссе?) Бродского методична, мыслеточива и одновременно остроумна (трудно вообще определить, чего больше в филологической прозе И. Бродского — ума или остроумия?.. Например, И. Бродский говорит: "Несомненно "Орфей. Эвридика. Гермес" в той же мере бегство от биографии, как и от географии…" — Здесь поэт явно автобиографирует и чужую уникальную судьбу, и общеизвестный миф…)
Стихотворение Рильке "Орфей. Эвридика. Гермес" переведено на русский язык К. Богатыревым, В. Микушевичем, В. Летучим, А. Пуриным и др. Мы предлагаем здесь перевод Андрея Сергеева.
Мифология, миф — это индивидуально и коллективно населенная воображением бездна. В своем, свободном от тебя одиночестве ты не один: впереди тебя — чудо, справа жизнь, слева смерть, а волосы на затылке тебе ерошит любовь, или ее опредмеченный и персонифицированный образ — кто это? что это? где это? когда это?.. Все научные представления развеиваются до полной и ясной чистоты нового неба. Здесь наука есть художество. Данте — геометр. Рильке — физик. Мандельштам — феноменолог. И тот, и другой, и третий, исследуя, создавали Хронос, Топос и Дух. Мир ощущает огромный зазор, пусто́ту, бездну между собой и собой — и начинает расширяться, как зрачок, чтобы потом сузиться до острия стрелы, зрения, струны — чтобы лететь и сквозить прямо в сердце, в головной мозг, в душу…
Р.М. Рильке, один из самых пристальных и точных созерцателей и познавателей искусства, говорил устами Ольги Седаковой, что поэзия — это то, что хочет происходить в самом центре человеческого существования — там, где поэт, певец предельно одинок, где остаются — в точках соприкосновения с главным, со всем существованием — следы от ожогов такого познания и такого смыслообразного пересотворения мира, себя, всех и всего окрест и внутри боли и счастья — знать, догадываясь, и догадываться, зная светотени Главного. Здесь и происходит чудо номинации: вещь названа и она говорит. И ты слышишь иной язык, существующий одновременно и внутри твоего языка, и параллельно ему, и альтернативно. Язык овеществленной и метафизированной лирики — это знаковая система, работающая в системах и структурах иных измерений — седьмого, семьдесят седьмого, семьсот семьдесят седьмого etc…
Тебе кажется, что ты идешь куда-то, изредка запинаясь, как заика, о камни, корни деревьев и камушки… Нет, ты не идешь, и не плывешь, и не летишь — ты зависаешь окрест, — и прежде всего — зависаешь в себе. Троица Рильке в стихотворении "Орфей. Эвридика. Гермес…" — это не знак, не текст и не иное какое-либо творение. Троица Рильке — это не собрание миров, но бездна поэтического сознания. Это процесс иного, нового мышления — непроизвольного, вольного, свободного, которое, преодолевая невозможность жизни и возможность смерти, создает невозможную возможность любви.
Эта троица есть треугольник, а точнее ромб, или два треугольника ("А там вдали, где чуть светился выход,/ Стоял другой, чьи темные черты / Ей (Эвридике) были незнакомы…"), или треугольник с двойной вертикально взлетающей вершиной, которая прикрывалась треугольником капюшона того, "чьи темные черты…" открывали раз и навсегда всё небо, — треугольник, ромб и треугольник, давший растительный побег вверх, — то бишь некая жесткая геометрическая и одновременно метафизическая, мифологическая конструкция инобытия, на острие которого колеблется сфера нашего ощутимого бытия. (И. Бродский в известной работе, посвященной этому стихотворению Рильке, называет "язык в поэзии" "конденсированным вариантом реальности". Какой реальности? — поэтической, мифологической, языческой, политеистической etc?.. Статья (эссе?) Бродского методична, мыслеточива и одновременно остроумна (трудно вообще определить, чего больше в филологической прозе И. Бродского — ума или остроумия?.. Например, И. Бродский говорит: "Несомненно "Орфей. Эвридика. Гермес" в той же мере бегство от биографии, как и от географии…" — Здесь поэт явно автобиографирует и чужую уникальную судьбу, и общеизвестный миф…)
Стихотворение Рильке "Орфей. Эвридика. Гермес" переведено на русский язык К. Богатыревым, В. Микушевичем, В. Летучим, А. Пуриным и др. Мы предлагаем здесь перевод Андрея Сергеева.
Орфей. Эвридика. Гермес
То был немой рудник усопших душ.
Как залежи серебряной руды,
Они во тьме тянулись. И по жилам
Струилась кровь, стремившаяся к людям
И, как порфир, тяжелая во мгле,
Алеющая кровь.
Там были скалы
И зыбкий лес. Мосты над пустотой
И тот большой, слепой и серый пруд,
Повисший над своим далеким дном,
Как дождевое небо над долиной.
И меж лугами, полная терпенья,
Едва виднелась плоская дорога,
Белевшая, как бледное лицо.
И этою дорогой шли они.
Мужчина в голубом шел впереди.
Он был безмолвен и нетерпелив.
Огромными кусками, не жуя,
Его шаги дорога пожирала.
А в складках платья чуть виднелись пальцы,
Давно забывшие о легкой лире,
Приросшей к левой согнутой руке,
Как розовый вьюнок к суку оливы.
Его сознанье как бы раздвоялось:
Взгляд, как собака, забегал вперед,
Спешил к ногам и снова убегал
И ждал его у каждого угла, —
А слух, как запах, крался за спиной,
Стремясь отстать, и иногда ему
Казалось, что он различает поступь
Обоих, шедших позади него.
И снова — лишь молчанья отголосок
Да слабый шелест голубой одежды.
"Они идут", — он говорил себе,
А слышал только вторящее эхо.
Те двое шли, но были их шаги
Невыносимо тихи. Если б мог он
Взглянуть назад (на это был зарок:
Раз оглянувшись, навсегда губил он
Свершавшееся), он бы увидал их,
Идущих молча по его стопам.
Их, бога рудников и новостей —
Дорожный шлем над светлыми глазами,
Короткий жезл в протянутой руке
И крылья над завязками сандалий, —
И рядом с ним бредущую ее.
Столь горячо любимую певцом,
Что лира горше плакальщиц рыдала,
А из рыданий складывался мир,
Где повторялись: поле и селенье,
Дорога, лес, долина и река, —
Чтобы над этим проторенным миром,
Как над землею, заходило солнце.
И в небе, молчаливом и плакучем,
Блуждали опечаленные звезды, —
Столь горячо любимую.
И вот теперь она шла рядом с богом,
Стесненная нарядом погребальным,
Брела неверно, мягко, терпеливо,
Уйдя в себя, ничуть не помышляя
Ни о мужчине, шедшем впереди,
Ни о дороге, возвращавшей к жизни.
Уйдя в себя. Всем существом своим
Отдавшись смерти.
Как полон плод и сладостью, и мраком,
Она была полна своей кончиной,
Недавней и не понятой еще.
Она опять была невинной девой
И недотрогой, грустной и красивой,
Как молодой цветок в вечерний час.
И тело столь отвыкло от объятий,
Что даже легкое прикосновенье
Руки того, кто вел ее вперед,
Казалось ей грубейшим из насилий.
Она уже была не та, что раньше
Звучала в лад созвучиям поэта,
Уже не остров на широком ложе,
Уже не златокудрая жена.
Она была безвольной, как одежда,
Окончившейся, как прошедший ливень,
И разделенной, как последний хлеб.
Она принадлежала подземелью.
И вдруг,
Остановив ее, с внезапной скорбью
Гермес проговорил: — Он обернулся. —
И не поняв, она спросила: — Кто? —
А там, вдали, где чуть светился выход,
Стоял другой, чьи темные черты
Ей были незнакомы. Он стоял
И видел, как по луговой тропе
Смертельно омраченный бог известий
Пошел назад за светлою фигурой,
Что молча удалялась в темноту,
Стесненная нарядом погребальным,
Неверно, мягко, терпеливо шла.
То был немой рудник усопших душ.
Как залежи серебряной руды,
Они во тьме тянулись. И по жилам
Струилась кровь, стремившаяся к людям
И, как порфир, тяжелая во мгле,
Алеющая кровь.
Там были скалы
И зыбкий лес. Мосты над пустотой
И тот большой, слепой и серый пруд,
Повисший над своим далеким дном,
Как дождевое небо над долиной.
И меж лугами, полная терпенья,
Едва виднелась плоская дорога,
Белевшая, как бледное лицо.
И этою дорогой шли они.
Мужчина в голубом шел впереди.
Он был безмолвен и нетерпелив.
Огромными кусками, не жуя,
Его шаги дорога пожирала.
А в складках платья чуть виднелись пальцы,
Давно забывшие о легкой лире,
Приросшей к левой согнутой руке,
Как розовый вьюнок к суку оливы.
Его сознанье как бы раздвоялось:
Взгляд, как собака, забегал вперед,
Спешил к ногам и снова убегал
И ждал его у каждого угла, —
А слух, как запах, крался за спиной,
Стремясь отстать, и иногда ему
Казалось, что он различает поступь
Обоих, шедших позади него.
И снова — лишь молчанья отголосок
Да слабый шелест голубой одежды.
"Они идут", — он говорил себе,
А слышал только вторящее эхо.
Те двое шли, но были их шаги
Невыносимо тихи. Если б мог он
Взглянуть назад (на это был зарок:
Раз оглянувшись, навсегда губил он
Свершавшееся), он бы увидал их,
Идущих молча по его стопам.
Их, бога рудников и новостей —
Дорожный шлем над светлыми глазами,
Короткий жезл в протянутой руке
И крылья над завязками сандалий, —
И рядом с ним бредущую ее.
Столь горячо любимую певцом,
Что лира горше плакальщиц рыдала,
А из рыданий складывался мир,
Где повторялись: поле и селенье,
Дорога, лес, долина и река, —
Чтобы над этим проторенным миром,
Как над землею, заходило солнце.
И в небе, молчаливом и плакучем,
Блуждали опечаленные звезды, —
Столь горячо любимую.
И вот теперь она шла рядом с богом,
Стесненная нарядом погребальным,
Брела неверно, мягко, терпеливо,
Уйдя в себя, ничуть не помышляя
Ни о мужчине, шедшем впереди,
Ни о дороге, возвращавшей к жизни.
Уйдя в себя. Всем существом своим
Отдавшись смерти.
Как полон плод и сладостью, и мраком,
Она была полна своей кончиной,
Недавней и не понятой еще.
Она опять была невинной девой
И недотрогой, грустной и красивой,
Как молодой цветок в вечерний час.
И тело столь отвыкло от объятий,
Что даже легкое прикосновенье
Руки того, кто вел ее вперед,
Казалось ей грубейшим из насилий.
Она уже была не та, что раньше
Звучала в лад созвучиям поэта,
Уже не остров на широком ложе,
Уже не златокудрая жена.
Она была безвольной, как одежда,
Окончившейся, как прошедший ливень,
И разделенной, как последний хлеб.
Она принадлежала подземелью.
И вдруг,
Остановив ее, с внезапной скорбью
Гермес проговорил: — Он обернулся. —
И не поняв, она спросила: — Кто? —
А там, вдали, где чуть светился выход,
Стоял другой, чьи темные черты
Ей были незнакомы. Он стоял
И видел, как по луговой тропе
Смертельно омраченный бог известий
Пошел назад за светлою фигурой,
Что молча удалялась в темноту,
Стесненная нарядом погребальным,
Неверно, мягко, терпеливо шла.
Функционально-денотативную ("эластично"-предметную) фабулу здесь нельзя насыщать обыденными и обиходными действиями, состояниями и отношениями субъектов, объектов, вообще предметов и их атрибутов "реальной" действительности. Почему? Прежде всего потому, что путь (в Аид Эвридики, путь в Аид Гермеса и Орфея; путь из Аида втроем под приглядом четвертого Темного и пятого-десятого Незримого; предстоящий Орфею и Эвридике рас-путь — пути в разные стороны; путь Гермеса еще раз в Аид — и обратно; путь как возвращение или невозвращение Орфея; путь земли и не-земли, неба и не-неба, подземелья и не-подземелья и т.д. — как путь множественный, зримый и незримый, чувствуемый и нечувствуемый, но всегда многомерный и полисферический), — этот путь еще не завершен. Орфей оглянулся — все сорвалось, рухнуло, погибло (теперь уже дважды)?.. Нет. Это не так. Стихотворение Рильке — фрагментарно само по себе во многих отношениях и формы, и содержания. Но! — стихотворение Рильке есть само по себе фрагмент огромного, бесконечного стихотворения, которое пишется всеми до сих пор: стихотворение "Путь", например. Путь не как таковой, а метапуть поэтажизнисмертилюбви, рядом с которым Млечный Путь выглядит как ресничка, выпавшая из века Его, твоего, родного и чужого.
Если промокнуть кулаками глаза и открыть их — резко, внезапно даже для себя, и вглядеться в людей, проходящих мимо, а особенно — в пустоту, окружающую любого, — можно увидеть в окружном воздухе тени тех, кто уже умер и кого ты хотел бы воскресить — хотя бы на два-три мгновения, чтобы успеть сказать: — Мы еще увидимся.
Если промокнуть кулаками глаза и открыть их — резко, внезапно даже для себя, и вглядеться в людей, проходящих мимо, а особенно — в пустоту, окружающую любого, — можно увидеть в окружном воздухе тени тех, кто уже умер и кого ты хотел бы воскресить — хотя бы на два-три мгновения, чтобы успеть сказать: — Мы еще увидимся.