Александр Файн — писатель позднего старта. Выпускник Московского института химического машиностроения, он долгие годы работал главным конструктором. Что заставило его на восьмом десятке взяться за литературную деятельность? Стремление рассказать о пережитом?
Объяснение, конечно, вполне достойное, но я думаю, что все обстоит гораздо сложней и глубже. Вот я открываю книгу и приступаю к чтению первого же рассказа, давшего название книге (по объему он может вполне сойти и за повесть). Спутница жизни главного героя — допустим, это сам Александр Файн (речь ведется от первого лица) — весьма скептически отзывается о жанре мемуаров. Авторитетный языковед, доктор филологических наук, Елена категорически не воспринимает воспоминания «в любом устном или печатном формате». Не без самоиронии называя себя графоманом, смиряющимся перед ледяными доводами супруги, автор вскользь замечает, что ее неприятие — «лишь неизлечимый комплекс прошлой семейной обиды, которую она превратила в интеллектуальную агрессию».
Я думаю, это уже психологизм, это уже философия. Но философия, которая на протяжении всей книги Файна развивается исключительно в литературной форме, и в этом — важная сторона его прозы. Ведь чистая философия изъясняется прямыми мыслями — что, как ни парадоксально, способны воспринимать лишь немногие интеллектуалы. А писатели-философы — понимают, что действие образного примера гораздо сильнее логических построений. Художественный прием — вот лучшая философия! Сам Александр Файн идеально это осознает; например, в рассказе «Огурцы» есть потрясающий абзац. Начав с того, что для профессионального трудоголика пенсия — понятие не столь материальное, сколь философское; автор продолжает: пенсия — «это билет в туннель, пройти который хочется при ясном уме и любимом деле. В туннеле повышается риск проснуться однажды овощем, и потому физиологи считают, что есть только один способ осознанно увидеть последнюю вспышку в конце туннеля — надо с чувством толкать вагонетку, нагруженную доверху занятием, дающим упражнения мозгу и приносящим удовлетворение от содеянного».
От этих строк повышается настроение, они вгрызаются в сознание и способны действовать в нас так, как неспособна влиять популярная психология, штампующая умные рекомендации как пирожки. Я уверен, что такой тележкой служит сегодня для Файна писательство, а «топливом» для писательства — прожитая жизнь, богатая людьми и событиями.
Да, многие произведения автора носят явный «мемуарный» характер, — по крайней мере, они так или иначе основаны на реальных событиях. Они реалистичны и порой даже документальны — что подтверждается примечаниями после каждого рассказа, объясняющими факты из советской истории, раскрывающими аббревиатуры и дающими сведения о реальных деятелях общественно-политической и культурной жизни.
Александр Файн рассказывает свои истории из прошлого, «спасая» все то, что иначе могло бы уйти бесследно с лица земли. И здесь я начинаю думать. Да, мемуары — жанр странный, по природе своей не имеющий ничего общего с литературой вымысла. Даже и художественных произведений таких, «без вымысла», сегодня в избытке: сплошные автобиографии, избавляющие автора от построения фабулы, от драматургии… Однако это не значит, что мемуаристу следует безоговорочно верить. Как раз таки вымысла, искажений фактов здесь бывает предостаточно, не говоря уже об эгоцентричности авторов. И мера убедительности зависит от меры их дара и любви. Изображая события и людей, автор продолжает свою автобиографию — вернее сказать, автобиографию своего сердца, холодного или горячего.
Что же касается Александра Файна — его трудно называть «чистым» мемуаристом — хотя налицо, казалось бы, все черты такой литературы. Дело в том, что писатель в нем затеняет, вытесняет «воспоминателя». В книге нет сведения счетов, нет судилищ, нет насмешек, нет самолюбования; автор дает весьма сдержанный ход своей фантазии. Что же дает право этим произведениям называться художественной литературой?
Самое главное здесь, пожалуй, то, что память у Файна — творческая, активная, осмысливающая, преображающая; его прошлое — преображенное прошлое. Читая его рассказы, меня не покидает впечатление, что он находится в состоянии неубывающего творческого подъема. Словно бы именно об Александре Файне высказался Николай Бердяев: «Творчество противоположно эгоцентризму», оно есть «забвение о себе, устремленность к тому, что выше меня. Творческий акт не есть рефлексия над собственным несовершенством, это — обращенность к преображению мира… Творчество менее всего есть поглощенность собой, оно всегда есть выход из себя. Поглощенность собой подавляет, выход из себя освобождает».
В каждом рассказе книги деловой стиль чередуется с лирическими пассажами, а такие пассажи — с задумчивыми размышлениями, и наоборот. Например, если в одном месте он суховато пишет: «в 1992 году меня пригласили возглавить совместное российско-швейцарское предприятие…», то в другом — не без иронии (которой немало у Файна) и с некоторой долей изящества замечает: «холостяку со стажем знакомы длинные ночи, когда мысли о будущем, перемешанные с накопленными за прожитые годы разочарованиями, придавливают к подушке с такой силой, что бессонница становится в постели единственной подругой». А в «колымском» рассказе «Портрет с голубыми глазами» всего в одной фразе соединяет трагическое и прекрасное: «Колыма, Колыма… Синоним неправедных репрессий и край, поражающий суровой северной красотой. Проклятое место, земля хранящая в недрах и кости несчетных тысяч невинных жертв, и неисчислимые богатства». Снова задаю себе вопрос: органично ли такая «мозаика» для литературы? И вспомнив полубеллетристический, полупублицистический стиль Глеба Успенского, отвечаю себе: очень даже может!
Многие страницы книги Александра Файна, писателя динамичного, строго соблюдающего соотношение авторской речи и диалогов, избегающего вульгаризмов и назойливых просторечий, — иначе говоря, писателя «книжного» воспитания, — дают нам чувство значительности жизни, ее конкретности, — значительности и серьезности, превышающих нас, — жизни, которую мы переживаем, не замечая. Осмысление жизни, возможность коснуться каких-то главных, сущностных вещей в мире... Снова и снова вспоминаю слова Артура Шопенгауэра — их надо бы всем выучить и помнить: «Сегодняшний день приходит лишь однажды и никогда не возвращается. Мы же мним, будто он повторится завтра, однако завтра — уже другой день, тоже бывающий лишь однажды… Мы переживаем наши лучшие дни, не замечая их… Тысячи светлых, приятных часов пропускаем мы даром мимо себя с удрученным видом, чтобы впоследствии в трудные минуты вздыхать о них в напрасной тоске. Вместо того мы должны бы всякую сносную действительность, даже повседневную, которую мы теперь пропускаем мимо с таким равнодушием, а пожалуй, даже еще и подталкиваем нетерпеливо, мы должны бы принимать ее с честью, всегда памятуя, что она именно теперь переселяется в тот апофеоз прошлого, где впредь будет сохраняться памятью, озаренная светом вечности, чтобы потом, когда воспоминание, особенно в трудные минуты, поднимает над ней занавес, предстать в качестве предмета нашей сердечной тоски».
Александр Файн не разделяет прожитое на «светлые» и «темные» часы, на «доброе» и «злое»; он смотрит на мир во всей его неизбежной всецелости, не забывая об извечном добре человека творческого: это добро — не обязательно окружающий нас «человеческий» мир, но — мир, который очеловечивается в глазах писателя. Мир, который творится художником.
В завершении того же «колымского» рассказа автор говорит о том, что он должен знать свое время. «Ведь это МОЕ время, сколько не осталось, а МОЕ».
А теперь — еще и наше.