Хлебников пропел песню счастья, как солнечный дервиш, совершающий под видом внешней метафизическую дорогу:

Небо ценнее хлеба: особенно мистическое, скрытое за видимым.
Математика, использованная для построения иных строф, делала стихи причудливо‑необычными, и ясно было:

Дон и Волга текут всегда, перекипая мускульной рябью воды…
Отчего кончают с собой эрцгерцог и Мария Вечора?
От невозможности реализовать бесконечность любви на этом свете?
Много людей, слуги бегут, тяжелое масло картин мерцает на стенах охотничьего домика…
Хлебников‑антенна, — улавливал звуковые оттенки космических посылов.
Он бы хорошо управлял земным шаром — по-доброму.
Поэмы-то какие!
Скифские, лесные, дремучие, закрученные лабиринтом: проходи — не пройдешь.
В будущем будет будущее…
Оно всегда будет в стихах и поэмах Хлебникова, уходящих в бесконечную даль — как уходит в нее вечный поэт-дервиш…

Словесный расплав Хлеб-никова, влитый в русла времени, не затвердел, как могла бы лава, но продолжает жить странною плазмой, смешавшей в себе грезы и озарения, прорывы и провалы…
Орнаменты, выписанные по древнерусской канве, возникают, как формулы наивной живописи:

Но — не рай ли тут нарисован?
Или попытка нарисовать именно его, малиновый, проявилась так?
Мол, можно выхватить из сказовой реальности картины, вмещающие в себя так много, что и рай потускнеет?
Зыбь слога, очевидно лишние слова, воткнутые в строки: Хлебников иногда словно играл в графоманию.
…заклубится «Гибель Атлантиды», в которой, возможно, все люди, обладая открытым духовным зрением, не смогли достигнуть достаточно высокого нравственного уровня.
Отсюда — выдернутый с корнем остров: так свершилось по велению высших сил, чьи расчеты и планы нам не ведомы.
Хлебников — свернутость речи с одновременной ее простотой и картинами уже упомянутого рая; Хлебников — как воплощенный математический расчет, человек-формула, отменяющий игру иллюзий.
Сплошная иллюзия.
Амбивалентный Хлебников.
«Журавль» улетит, «Зверинец» исполнится клекотом или чем там…
Неважно: важна дикая напряженность поэм, выброшенных в мир, едва ли нуждающемся в таком лингвистическом феномене: ему б романсов…
Но живут себе хлебниковские поэмы, разматываются клубками строк, переливаются самоцветами истин…

От графомана до гения — так аттестовали Хлебникова.
Думается, ему это было все равно — прорывающему ходы в почве речи безразлично, что думают о нем.
Наволочка набита стихами — и масса идей: дорога дервиша, хорошо знающего математику и способного к историческим расчетам.
Изящная мощь иных словесных перекатов:
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь!» — тарарахнул зинзивер.
Длинноты иных исторических построений: растянутая, к примеру, поэма «Мария Вечора» — само имя которой уже поэзия; а история тут проста: история любви, скрепленной кровью.
Новатор может плохо писать, допуская сбои в рифме (у кого их вообще-то не было?), предлагая ритмы, более походящие на техническую неумелость.
Графоман может быть новатором?
Он ни то, ни другое, он — Председатель Земного Шара, великолепно исходивший его, пусть в мечтах, красиво и безвестно отпетый самой степью — степью великой, как эпос тотального стихосложения.
Хлебников спел свои песни — от крошечных «Мне мало надо…» и «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил» до глобальных «Ладомира», «Лесной девы», «Гибели Атлантиды».
Остается услышать.

Хлебников, роющий бесконечно длинные ходы в почве слова, не пересекающиеся с Клюевым, возводящим волшебные терема на земле.
Или?..
Труды Хлебникова уводили в сокровенные тайны русской речи, а Клюев увеличивал оную, возводя узорчатые словесные строенья.
Клюев воспринимается безусловным мастером, не допускающим ляпов, в то время, как Хлебников, слишком увлеченный глобальностью замысла, проскакивал мимо них, разбросанных в текстах.
И та, и другая работы были связаны с отблесками небесных тайн — в большей или меньшей степени метафизическими, цветными островами испещрившими именно Россию, чей глагол давал столь многое, что жизнь, подчиняясь оному, должна бы меняться в лучшую сторону.
Но она, увы, не зависит от поэзии…

Лабиринты или ходы?
Ходы в словесной почве, прорытые Хлебников, или лабиринты, построенные им?
Мария Вечора покончит с собой вместе с любимым эрцгерцогом, и история, уложенная в ступенчатую поэму, поднимет русский язык своеобразно, даст ему звучание, прежде не слыханное: не говоря о картинах, ярче масла, выписанных словом.
В четыре строки уложены все надобности человека — жаль, одного — зато Председателя Земного Шара:

Разумеется, стержень здесь — небо… и облака, ибо язык поэзии — от высот: они могут быть и филологическими, и математическими, но всегда их сияние должно определять суть — и поэзии, и жизни вообще.
Милейший кузнечик появляется как полноправный персонаж поэтического сообщества:

Сложно и просто речь творится, как будто на наших глазах, речь, сулящая новый размах, новую выразительность.
Сходятся пласты времен в мистических поэмах Хлебникова, сходятся, точно организуя невиданный простор всеобщности (вряд ли Велимиру был близок Н. Фёдоров, однако схожий горизонт мысли просматривается):

И ива именно старинная, как храм — как храм грядущего: языка, жизни, человечества.
Председателю ли Земного Шара не предвидеть будущего?
Он и год революции исчислить способен…
Он и лихость отметит в своем своде — подлинную, яро-русскую:

И…
Да мало ли сколько самоцветов — хоть восточных, хоть собственной добычи — высыпал Хлебников на страницы книг…
Многим наполнивший закрома поэзии — много продуваемый ветром — дервиш русской поэзии — Шар Земной обнявший стихами — Велимир Хлебников.