* * *

на входе у детского сада
каштан пирамидками цвел.
не хочешь, как вспомню, а надо –
и шел.
случалось, сбежать получалось,
и благо, наш дом – визави.
подумаешь, детская шалость –
реви
над всем, предначертанным свыше,
теперь, над собою, большим:
в любви искупался – и вышел
сухим

* * *

Мне метафору Бог ниспослал: человек – как свеча,
И на то ему дали конечную плоть восковую,
Чтобы свет источал, у иконки в латуни покорно торчал,
По нему же – по Богу – тоскуя.
Но не зря я сдавал теорлит:
Ведь в свече и фитиль без остатка горит!
Это что же в божественном тропе выходит такое?
Неужели средь пыльных икон
Я прикован светить, и торчать дураком,
И закончиться полностью ради чужого покоя?

* * *

Память легче мотылька,
Легче призрака в прихожей.
Отпусти ее пока.
Смерть зудит под белой кожей.
Облака в сырой зиме
Пахнут сумрачной тревогой.
Налегке поверишь мне
Ради голоса и Бога.
Дай мне время обмануть
Птичку в горле – спи спокойно.
Где-нибудь и как-нибудь,
Кафель, шторка, рукомойник.
Потолок в мелу. Страна
За стеклом и без предела.
Память легче сна. Она
Отлегла и отболела.

ЗОЛУШКА

Я счастлива и тем, что угол отгорожен,
что ящерица спит, что вымыт потолок,
что вскормленный листвой оркестр многоножек
уехал по воде в чугунный водосток.
Горох перебирать (для памяти полезно),
готовить впопыхах, рассказывать пшену
о том, как холодна отчищенная бездна,
о том, как я в нее когда-нибудь нырну.
Что тыква мне, когда не выстиран нагрудник,
когда сочится пыль сквозь муку порошка.
Успеть бы дотемна, успеть бы до полудня.
Жаль, ноги устают в хрустальных ремешках.

* * *

Найди себя в сужении кругов,
Когда затянет кучевая поволока
И штыковым дождем отрежет путь на Льгов
С мечтами о Москве, слоистый путь порога
С отходными тропинками в райцентр
Сквозь дымку сосен, комаров роистость,
Поля охровые неистовством люцерн,
Квадраты хлеба, ягодные низки;
Когда дикарский деревенский ареал
Сдает без боя ясеням пространство
И загоняется в бревенчатый пенал
С москитно-сетчатым и ведерным убранством.
Найди себя, покуда тусклый свет
Лениво залипает в пятистенок,
Молчальников двустворчатых квартет
Минуя, тесноту их, копоть гренок,
Осевшую от века и на век.
Держи свечу и спички наготове –
Когда б кисель из сумерек поблек
И грудь сдавило слезное апноэ
Горизонталью грузной потолка;
И утварь заиграла б с тобой в прятки,
А глубина, вдруг, сделалась мелка;
Угвазданные грязью голопятки,
Как будто до обеда не топтав
Рыхлистость сдобных муравьиных кучек,
Забрезжили крылато и стремглав
Рассеялись в углу, глаза измучив
Желанием отчаянным прозреть –
Тогда б ты напоследок чиркнул спичкой
И запер тело в теневую клеть,
И понял – правит свет. Он вечен, ты – вторичен.

Ипотечное

Столько домов возводится,
к небу поданы.
Смотришь: пустырь-безводица,
год – и проданы
площади, метражи,
пластик, плиточки.
Нанизаны этажи,
как на ниточку.
Кипенно-белый мел,
двери, лестница.
Тысячи новых тел
в короб вместятся.
Тысячи голосов:
мамы, деточки.
И на глухой засов
свои клеточки.
В солнце бликует двор
металлический.
Каждому свой мотор
механический.
Каждый, кто так сумел –
считай, выиграл бой.
Этого ты хотел,
ипотечный мой?

L&M

Я знал твои черты в домах конструктивистских,
И в силуэтах труб, и в оголовках шахт.
Так пахнет торфяной охряно-ржавый виски,
Так екает в груди, когда объявлен шах,
Так зреют за столом пустые разговоры,
Так падают огни с седьмого этажа,
Так запоздалый гость не прокрадется вором,
И так свербит в ногах, что просятся бежать;
Так радугой блестит засвеченная пленка,
Так в небе городском нет ни одной звезды
В дымах далекой ГРЭС, под облачной клеенкой,
Так время мчится вскачь, как Сивка без узды.
Четырнадцать часов прошли почти навылет –
Я не сошел с ума и с рельсов не сошел.
Настанет новый день, и виски будет вылит.
Прости меня за то, в чем не был я смешон.
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
В пыли обочин трасс и в смоге городов,
В чужих путях домой, неясных и неблизких,
Во всем, на что смотрел, во всем, на что готов...
С утра заладил дождь, и стартер неисправен,
Похмелье из ружья стреляет по вискам.
Я знал тебя во всем, чему я не был равен,
И в том, что вдруг нашел, хотя и не искал.

* * *

И уходишь во тьму ты, дура.
И плывет над дурой закат.
Подмосковный город Шатура
Необычной негой объят.
Вот и все. Дагестанец хмурый
Колу пьет, будто жизнь мою...
Вот и все, и горит Шатура,
И мне кажется, я в раю.
Ах, борзеющий дагестанец,
Подмосковные небеса...
И плывут среди труб и пьяниц
Над Шатурой твои глаза.

* * *

я расскажу тебе потом
о детском трепете
о первозданном голубом
травинок лепете
о невозможном насовсем
вчера оставленном
сегодня отданном им всем
почти исправленном
я расскажу когда смогу
открою заново
а ты рисуешь на бегу
родное зарево
как будто можно опоздать
и не обидеться
какая это благодать
уйти приблизиться

* * *

Сложи меня из солнечных ледышек,
за стеклышком рассвета – небо дышит,
вдыхая свет и выдыхая тишь.
Меня, собрав почти наполовину,
ты попадаешь в снежную лавину,
и, обнимая всю ее, летишь.
Ни снегом, а водою родниковой
ладонь мою наполни на Николу,
и слово затрепещет под рукой,
как мотылек, в плену оконной рамы,
и вырастут из снежных зерен храмы,
и станет поле белое – рекой.
Войди в нее, не испытав ни жажды,
ни радости, единожды и дважды
войди в нее, а после, на немом
наречье помяни в житейском всуе
ты бога, что внутри себя несу я,
и отзовется бог в тебе самом.
Послушай, он звучит, не умолкая
в том зимнем сне, где ты похож на Кая,
летящего в заснеженный чертог
на ледяных санях, не зная, сколько
осталось, от зеркального осколка
до сердца: сантиметров, мыслей, строк.

* * *

В сердцевине дубовой укроется жизнь,
корни с кроной забудут друг друга,
за платформой бетонный забор побежит
и выгнутся ЛЭПы упруго.
Долгостроев гекзаметры вышли в тираж,
но уже за огнями окраин
проступает и вечный осенний пейзаж,
а ему рукотворный не равен.
По-германски, по-русски петляет строка,
допивается мед равноденствий,
а в лесу ожиданья темны облака,
но прозрачны озон и силенций.
Разделиться на душу и тело, на боль
и болящее, мельче разбиться,
как стеклянный кувшин, как толченая соль,
как разорванная страница.
Над опушкой работали смутные дни
безвременья – на страх и на совесть,
но тропинка сужается, как ни тяни,
так что я и во сне беспокоюсь.
По весне корни с кронами ощупью путь
друг ко другу восставят из пепла,
но пора расходиться, и падает ртуть,
и речное зерцало ослепло.
Расходиться кругами, скрываться в тени,
зимовать по военным законам,
но и ждать, что прорежется, как ни тяни,
новый день в переплете оконном.

* * *

Он весь был – тонкость, бледная андрогинность,
Свитер с барочным вырезом, узкий проток запястья.
Обычно на людях он демонстрировал нелюдимость,
А женщина его летела над городом в белом платье.
Он садился в эльку и ехал по новым тропам,
Он смотрел в окно – туда, где сгущались ветви.
Азия была в сердце его, на губах – Европа.
А женщину то приносило, то забирало ветром.
Он объехал без малого все маршруты
По Москве и дальше, в тоннелях подземных ульев.
Ему было достаточно и минуты,
Чтобы снова...
             ...но женщину не вернули.
И тогда он взял флаг и маску надел кротовью,
Письменность создал, определил границы
И стал легендой. Ближнего Подмосковья,
Чтобы женщина та однажды смогла явиться.

* * *

Долго кружась по телу,
вылетев из полушарий,
они приземлились, зная,
как мне щекотно от них.
Легкое щебетанье,
щекот сидящих на бронхах
ласточек и синиц.
Трепетный пух,
лапка и цевка.
Моя грудная клетка
нас не пускает в мир.

* * *

Бабка-коробка приходит на небо,
Боса и простоволоса.
Держит платок в руке.
Просит хлеба. Теребит косу.
Говорит на русалочьем языке,
На травяном языке, насекомом.
Слова застревают комом.
Ее слушают внимательно, но неохотно.
Что вы, гражданка, в самом деле?
Вон там, во втором пехотном,
Там хлеб нужнее.
А вы, извините, в теле.
Пусть в красном, пусть в черном, но в теле.
А бабка просит за дочь, за сына,
За тех, кто рядом и не рядом с ними,
За таких же тощих, пропащих,
Пропахших тиной речной, земляникой и потом.
Это потом кто-то станет панком, гопником или готом.
Места и хлеба хватит не всем.
А сейчас все – голодные и бессмертные,
их много, пока еще много.
У самого шустрого вместо клыка молочного – дырка.
Подбежал, схватил полукруглое тельце: "Позырь-ка!"
Ему кричат: "Раздавишь, не трогай!"
И вместе считают точки на спинке. Семь.

* * *

Представляешь, как же так можно, скопом?..
Пока в небе шла выпечка облаков
с солнечным сиропом,
на земле проводили аукцион,
торговались за стариков.
Публика была собранна и строга,
то и дело с табличкой вытягивалась рука –
лишь бы, лишь бы не проморгать
подходящего старика.
Был один превосходный лот:
грузный и серый, как кашалот...
Но ушел, к сожалению, за бесценок.
Приобрел его хозяин дорогого особняка,
посадил в углу
в декоративных целях.
А еще запомнилась (даже страшно,
как же годы бывают злы!)
неудачливая актриса, вышедшая в тираж, но
сохранившая стать и отзвуки благородства.
Некрасивая дама взяла ее мыть полы,
чтобы та оттеняла ее уродство.
Были двое (пара) – просили не разлучать.
И за них все поднимались и поднимались руки
полчаса или, может быть, целый час.
Они, видимо, умудрились набить оскомину,
раз их продавали внуки.
Чья взяла – не помню уж.
Я ведь тоже могла бы купить кого-то,
устроить своей свекровью,
чтоб нудела о времени, о здоровье
да была засохшая, как смола,
чтобы пахла ивой, шалью и молоком,
ну, ты знаешь, просто была порядочным стариком,
я б такую приобрела.

* * *

В коридорах пахнет мелом.
Вслед за матом неумелым
пятиклассников щербатых
в класс врывается звонок,
гомон, смех и ругань,
               ворох
сплетен и тетрадей, шорох
рюкзаков, подолов мятых,
спотыкающихся ног.
В коридорах пахнет потом
и малиновым компотом
из трехведерного бака
для столовой.
            На углу
опоздавший к перекличке
по привычке ищет спички:
то ли съедет из барака,
то ли сядет на иглу –
это он узнает летом...
В коридорах пахнет светом.
Просквозит по кабинетам
беглый луч – и все молчат.
Опоздавший постучится,
промелькнет и истончится.
Что зимой с тобой случится,
oh my sweet and summer child?

АНГЕЛОВЫ1 КРУЖЕВА

Ниточка дороги
Идет под ногами прямо,
Перекрещивается с другою,
Поворачивает направо,
Закручивается в улитку,
Завязывается узелочком
И снова расходится со своей товаркой,
И идет под ногами прямо
Все дальше от места встречи.
Ангеловы кружева
Плетутся из наших судеб.
Симметричный узор Виден,
Когда поднимаешься к облакам.
Иные ангелы, что коклюшки
С тончайшей шеей и длинным телом,
Другие острые, как иголки,
Их крылья – заточенные мечи,
А те и вовсе складываются крючком,
Из-под земли достанут и выведут к свету.
Солнечный зайчик прыгает по обоям,
Золотой клубочек.
Беги за ним,
Мимо точек, цветочков и закорючек,
Попадая в омуты фотографий,
Перелетая по сиреневым лепесткам букета,
Выпрыгивая в окошко,
Сливаясь с всесветлым солнцем.