Блокадники

Герои достойны почести,
Их враг истреблял и голод.
Столпом первозданной прочности
Стоял осаждённый город.
Ему повторяли реквием
Бомбёжки и канонады,
Дымы простирались едкие
Над крышами Ленинграда.
Снаряды крушили улицы
И рвали на части небо,
А в тёмных руинах чудились
Краюхи ржаного хлеба.
Больные и невесомые
Сменили рабочих дети,
Сражались – боеспособные
В то чёрное лихолетье.
Всем миром внимали радио,
Роднясь под звучанье скрипок,
И были сердцами в прадедов
От малого до велика.
В кольце орудийных выстрелов
Их было священным братство,
А краткое слово «выстоять» –
Заветным для ленинградцев.
На многих пальто и ватники
Свисали не по размерам.
Варили ремни блокадники
С крапивой из местных скверов.
Общались они вполголоса
И знали: под смертной сенью
Без слёз и последних возгласов
В домах умирают семьи.
Туманы ложатся саваном
На надписи и берёзки,
И землю, святую самую,
На кладбище Пискарёвском.
История помнит ужасы
Младенцев с глазами старцев.
О том, что такое мужество,
Спросите у ленинградцев!

Случай в трамвае

В трамвае ехал Бог,
И кто тому виной,
Найти никак не мог
В кошёлке проездной.
И подлости закон –
Кондуктор тут как тут:
– Меня, – признался он, –
Каифою зовут.
– Первосвященник, ты?
Прошло немало лет,
Как ставили кресты
На Новый мой Завет.
– Да, время не стоит,
Но Ты такой, как был,
Не делай только вид,
Что проездной забыл.
И прошипел: «Распни…»
Вагон застыл во мгле,
И только звёзд огни
Светили на Земле.

Пробники

Если град – это пробник снега,
тогда дождь – это пробник моря.
Раз улыбка – начало смеха,
то слеза – порождение горя.
Наша жизнь – это пробник счастья,
только мы не всегда замечаем:
мелочь можем назвать ненастьем,
ну а главное всё упускаем.
Дети – пробники наших желаний.
Хочешь, чтобы у них всё было!
В суете всех мирских испытаний
сердце доброе не остыло.
Пролетают куда-то годы
в созерцании нового века.
А стихи – это пробник свободы,
да и пробник я сам – человека...

* * *

Всё пуще крапами да пятнами
сентябрь расходится по озеру,
сигналя листьями помятыми
отпускнику и стаду козьему.
В зоологической прострации
и ботаническом унынии
резвятся выцветшие грации
и выцветают дали синие.
Над шашлыками санаторскими,
телячьей нежности разливами,
лучей неяркими полосками
шутя становятся счастливыми.
Вперёд, радетели забвения,
родные сёстры умирания!
Позднеземное песнопение
притормозит потёмки ранние.
Пусть радость сбудется внебрачная,
пыльца осыплется цветочная,
пусть осень зыблется прозрачная,
не сообщая время точное.

* * *

Во дворе, прилипая к скамейке,
Я сижу вечера напролёт.
Царь небесный из облачной лейки
На меня воды вешние льёт.
Очищая меня от порока,
Основательно, день изо дня,
Он, быть может, готовит пророка
Из забытого всеми меня.
Я скажу, я умею красиво,
И на крест со спокойной душой...
А пока, с «полтарашкою» пива,
Мне и здесь, на скамье, хорошо.

* * *

Москва.
Коллапс очередной с листвой.
Пожухло-жёлтых, золотисто-алых –
несметный полк.
Кружат над мостовой
и во дворах лежат, и на бульварах.
Дай волю, всё собою заметут.
Но дворники работают недаром
своей метлой – идёт московский люд
по безупречным серым тротуарам.
А мы дружны с опавшею с листвой,
мы стали старше, сдержаннее, строже.
Расстались на Рождественке с тобой,
чтоб завтра встретиться, и послезавтра тоже.

Зовущее

Отведи, отстрани, отними
Тонкостенную, хрупкую грусть.
Белозвёздный стеклянный жасмин
Собери меж ладонями в гроздь.
Осчастливь, одели, одари
Поле пройденной жизни во тьме
Медным светом из круглой дыры
Среди чёрных небесных камней.
Отстегни, отцепи, отпусти
Пса горячего мысли моей.
Пусть летит по ночному пути
За двенадцать зелёных морей.
Там на каждом – полночный отлив,
И волны вопросительный знак
Уплывает, ответ оголив
На странице песчаного дна.
Проводи, пронеси, протащи
Через дюжину прошлых пустынь.
Там шуруют в карманах души
Старой памяти злые посты.
Прилучи, примани, призови
Неотложную силу из туч
Для рожденья звезды на крови
И врастанья её в высоту.
И прольётся сквозь грусти стекло
Свет жасминный на лунный покос.
И уколется звёздной иглой
Окрылённый свободою пёс.
В жаркой пасти слова прикусив,
Он протянет мне лапу: лечи.
Видишь нa небе млечный курсив?
Почитай. Посмекай. Помолчи.

Погибшая белка и ягода рябины

Белка погибла, лежит на холме
с рябиновой ягодой во рту,
в последней своей наготе,
и голос её затих.
Голос, который прыгал с ветки на ветку,
наперекор грубости,
бросая вызов бедности
и обнимая ягоду рябины,
одним прыжком – в язык,
понятный без слов.
Просто треск – Ad multos annos!*
Что такое бедность языка –
это поиск чего-то,
это цвет гор, который надо
окутать вздохом.
Что есть язык, что прыгает
в высоте с ветки на ветку,
не заботясь о нижних
ветвях
и о том, что между ними.
Мускулистое тело, дерево.
Ничего в середине.
Беличий мех и ветви.
Блеск родника.
Белая, как известь, кожа
и чернота волос.
Одно следует за другим,
и мир этим наполнен.
И в чём же суть?
Ягода рябины.
Зреет.