Невероятное очевидно.
Ему было почти 5, когда с 16 по 23 декабря 1947 была проведена денежная реформа.
Бабушка Оля, не успевшая обменять деньги, скопленные от пенсии, заливалась слезами, выгребая из наволочек скомканные бумажки, которые еще неделю назад были казначейскими билетами.
Одно из ярких детских воспоминаний, воспоминание о том, что Он сидит на полу и с интересом ворошит деньги. Они шуршат, и Он называет их Шуршанчиками.
На шуршанчике в один рубль был шахтер с отбойным молотком на плече, на шуршанчике в пять рублей был самолет и летчик с парашютом, на трешке был красноармеец.
Когда бабушке нужно было говорить с отцом тет-а‑тет, они с ним переходили на идиш. Бабушка родилась в 1878 году. Не зная грамоты, с трудом расписывалась при получении пенсии. Но была мудрой женщиной, пользующейся уважением соседей.
Ольга Абрамовна умерла от крупозного воспаления легких в 1953 году, ее провожала вся улица. На грузовике с открытыми бортами стоял гроб. Похоронная процессия, с негромкими разговорами, незаметно одолела три версты до городского кладбища. Смерть бабушки была первой в его жизни.
На поминках Он первый раз выпил водки, закусив яйцом вкрутую и соленым огурцом. Не было ни батюшки, ни раввина. Приготовленная соседями маца стояла в центре стола.
Захватив со стола пару крутых яиц, несколько бутербродов с килькой и мацу, Он вышел во двор. Дворовые девчонки и мальчишки впервые ели пресный хлеб исхода, а Он рассказывал о небесной манне.
В 1957 году, 15 лет отроду, на зимние каникулы, он съездил на могилку родного человека. Больше Он никогда на могиле бабушки Оли не был.
Начиная с 7 класса, Он ездили на картошку, перебирал гнилую капусту.
Четверг в шестидесятых был рыбным днем, суббота рабочим. Все были ударниками коммунистического труда.
Раз в четыре года — море. Хромоногая жизнь была, как ни странно, что свитер, в обтяжку, и это бодрило.
В 89 году Он оторвался от заводской трубы и ушел в свободное плавание. Кабы не этот поворот на 180 градусов, ничего бы и не было.
Но случилось.
Оторвавшись от заводской трубы, Он сбросил спецовку и вошел в новую жизнь голым, таким, как мама родила, иудеем.

…и деться бедному еврею — вполне возможно никуда не деться… разве что на рею
в пустыне иудейской… в пустыне иудейской веет палящим зноем… жизнь груба,
шершава власяница ветра триера, волей геометра на Кипрус медный держит путь,
на веслах оседает пена… Рахиль в хитоне по колено выходит ночью зачерпнуть
луны, чтоб напоить овечек, и южный крест, как пятисвечник, мерцая, не дает уснуть…

жгут пастухи костер во мраке, верблюды ходят сквозь ушко, летит звезда, мужают злаки, и киснет козье молоко… мир полон шорохов и веры, на мачте греческой триеры огонь трепещет и горит…

Коцит питают Нил и Волга, и до него еще так долго, что спустится Орфей в Аид,
а там Беслан, там Холокост…
ребенок, в горе не по росту, отчаянно окликает мать…
в нем жизнь и смерть, в нем прах и глина, в нем сжата ужаса пружина —
и он не может не кричать…
«Жид — по ниточке бежит» — кричали мальчишки на дворе и на улице.
На улице Зелёной, там, где проходила единственная в городе асфальтовая дорога, вдоль домов стояли 30‑летние липы, и в пору их цветения цыганский табор пчел накрывал цветущие кроны, забирая свой прибыток.
Летом, рано утром и ввечеру, по улице проходило стадо коров. Вдоль улицы стояли женщины, забиравшие своих буренок. После вечерней дойки во двор выходил Федот Лукич, так его дома называли, с ломтем хлеба и кружкой теплого парного молока. У них была своя буренка.
Мы, зная, что Лукич выйдет, сидели в засаде, чтобы нежданно подбежав крикнуть:
— Сорок восемь, половину просим!
И он, по понятиям улицы, должен был поделиться с нами.
Ежели же он, увидев нас, кричал
— Сорок один, ем один! — то делиться с нами глотком парного молока и хлебом Федот Лукич был не обязан.
Однажды, играя в прятки, он с приятелем спрятался в только что поставленную помойку. Она представляла собой деревянный короб с крышкой, но без дна. Когда короб заполнялся, приезжал грузовик с мужиками, они поднимали короб и лопатами грузили мусор в кузов.
Помойка, куда они залезали, была из свежих сосновых досок, пахла смолой, и они в щелку смотрели за водой, выбирая момент, чтобы выскочить, добежать до стены, хлопнуть ладошкой и прокричать: — Палочка за себя!
Но, оглянувшись, они заметили в углу короба какое-то тряпье и, развернув его, увидели голенького мертвого младенца.
Выскочив из короба, они в ужасе заорали на всю улицу. Подбежали женщины, потом приехала милиция.
Здесь, стоя в толпе, Он услышал незнакомое слово — АБОРТ.
Аборты после войны были запрещены, и женщина, родившая нежеланного младенца, выбросила его на помойку.
Позади деревянного двухэтажного дома, за сараями, в которых хранили дрова, а зимой с сараев прыгали в сугробы, ставили на зиму бочку с капустой, дальше был огород, а за огородом — городской парк.
Зимой капусту, заквашенную с клюквой и морковью в дубовой бочке, долбили большим кухонным ножом, собирали ложкой в кастрюлю и несли, этот натюрморт с кристалликами льда, по тропинке между сугробами, домой, где бабушка Оля, Ольга Абрамовна топила плиту, готовя обед.
Девичья фамилия бабушки была Трупп, и была она родом из белорусского городка Речица.
В босоногом детстве, в 80‑е годы XIX века, бабушка с младшей сестрой, бежала в грозу через скошенное поле, и в сестру попала молния.
Всю жизнь бабушка во время грозы пряталась, с головой, под стеганным одеялом. Ужас, пережитый в детстве, не покидал ее никогда.
Отец бабушки, Абрам Трупп, был кровельщиком. Стал он горбатеньким, упав в детстве с крыши, где помогал отцу в кровельных работах.
Фамилия Трупп была в Речице на слуху.
Какое-то время Алоизий Трупп, наставник цесаревича, проживал в Речице.
Будучи наставником цесаревича Алексея, Алоизий Егорович Трупп отказался покинуть цесаревича, и в ночь с 16 на 17 июля 1918 года был расстрелян вместе с царской семьей.
Вся в садах, одно и двухэтажная Речица вольно разлеглась в правобережной пойме Днепра.
Здесь бабушка и познакомилась с Семёном Рыбаковым, проходящим службу в воин- ской части, расквартированной в городке...
Семён был одним из сыновей бывшего кантониста Мойше Хаимовича, который стал Рыбаковым 8 лет от роду, насильно крещенным, получившим фамилию своего фельдфебеля и имя Михаил.
А вот Наполеон, взявший город Анкона 9‑го февраля 1797‑го года во время первой итальянской кампании, не знал, кто такие евреи.
Проезжая во главе входящих в город победоносных полков по Plazza Covaur, Corso Stamiro, ведущимм к гавани, Бонапарт заметил, что среди радостно встречавших его толп народа стояли люди в желтых головных уборах, с желтыми же нарукавниками, помеченными шестиконечной звездой. У женщин шестиконечной звезды не было, но были желтые шарфы, оттеняющие лица с большими глазами, полными жизни.
Он спросил одного из офицеров об этих людях и узнал, что люди эти — евреи, а шапки и нарукавники служили опознавательными знаками их вероисповеданья. С заходом солнца евреи возвращались в гетто.
Территория гетто, окруженная высокой каменной стеной, была крайне узкой, дома теснили друг друга. Обитателям гетто приходилось строить дома в 4-5 этажей, иногда до девяти этажей, чтобы хоть как-то вместить в комнатах-клетушках свои семьи.
Для связи с городом у гетто было два моста. По ним евреи покидали гетто на рассвете, когда на колокольне Святого Марка звенел колокол Marangona — с него начинался и заканчивался рабочий день. С закатом все евреи были обязаны вернуться в гетто. Затем мосты закрывались, и жители гетто оказывались запертыми на всю ночь.
Евреям запрещались любые профессии, кроме профессии врача, любая коммерческая деятельность, кроме ростовщичества и торговли.
Бонапарт немедленно приказал нарукавники снять, а желтые шапки заменить обыкновенными. Он также открыл ворота гетто и объявил, что отныне евреи вправе жить, где им угодно, и соблюдать свою религию, открыто и без помех.
В России одним из драматических моментов в истории евреев, стало введение рекрутской повинности в 1827 году и создание школ кантонистов по всей империи.
Еврейский мальчик Мойше Хаимович стал кантонистом, а затем и солдатом, прослужившим в царской армии 25 лет и получившим право покинуть, после службы, черту оседлости.
Хаимович-Рыбаков обосновался в Санкт-Петербурге и открыл брючную мастерскую.
В ХХI веке от гастарбайтера, водителя такси, друзья с удивлением услышали:
— Ведь вы евреи?
— Да, — ответили друзья
— Тогда объясните, чем ЖИД отличается от еврея?
— ???
— Ну, — и друзья начали пространно излагать историю вопроса.
— Не, вы ж, интеллигенты, только всех путаете. На самом деле ЖИДЫ не евреи!
Жиды — это Жители Иорданской долины… Вы же не жиды?
Он не был жителем Иорданской долины. Он был простым еврейским мальчиком во времена разгула космополитизма и «Дела врачей».
В доме была библиотека. Значительно позже он узнал, что Борис Полевой — это псевдоним, а настоящая фамилия автора «Повести о настоящем человеке» Кампов. Настоящая фамилия автора «Двух капитанов» — Зильбер…
Книга «Рассказы еврейских писателей», вышедшая во время войны, застенчиво стояла на этажерке во втором ряду.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Гроздья красные рябины горьковатые на вкус. Что мне « Восемь с половиной»? За окном февральский блюз. Отчего же блюз на нерве: флейта, саксофон, труба? Оттого, что в сорок первом, оттого, что в сорок первом в жизни божьего раба, среди пороха и серы, перст судьбы коснулся лба в сентябре, совсем под осень. Оттого, что Люба с Ёсей, папа с мамой, боже мой, оттого, что Люба с Ёсей, когда крышу людям сносит, дали жизни шанс шальной. Дали будущему руку, чтобы в нем любовь жила вопреки железным мукам, и мужала, как могла. В маме я души не чаю. Век — очко, не дует в ус. Снег летит, летит и… тает. За окном февральский блюз оттого, что в сорок первом, когда жизнь была труба, среди пороха и серы пела медная труба. Жизнь, она сплошные нервы, то гулянка, то пальба… Детством пахнут мандарины! Запах — это тот же вкус. Среднерусская равнина… За окном, февральский блюз. Отчего там блюз на нерве: флейта, саксофон, труба? Оттого, что в сорок первом, оттого, что в сорок первом перст судьбы коснулся лба.

Мир входящему!
Входящий в мир становится наконечником стрелы времени.
Раб божий несет то, что, на первый взгляд, кажется вакуумом, а позже оказывается памятью, начинающей работать, когда появляется плоть лично пережитого, а значительно позже память дает возможность погружаться в Мариинские впадины рода и в историю цивилизации.
Слову не только устному, т.е слову сошедшему с уст, слову живущему у пастушьих костров в нескончаемо длинные ночи, слову преданий, мифов, притчей, но и слову письменному, дошедшему из глубин, из бездны времен в свитках, глиняных дощечках, слову, окликающему нас, а нынче еще и в не расшифрованной металлической библиотеке, найденной в пещере Тайос в Эквадоре.
Библиотека с тысячами металлических книг, найденная в пещере Тайос в Эквадоре, получила название «Библиотеки Атлантов».
Это память сознания.
Но есть еще одна память — память крови. Сердце гоняет по венам и капиллярам генетическую память, — память крови.

— я в родстве, я в родстве, я в родстве c довоенною шляпой из фетра, c перестуком дождя по листве, c перекличкой озябшего ветра. Я в родстве с красной медью трубы из того духового оркестра, где высокое соло судьбы обрывалось, помимо маэстро. Я в родстве, я в родстве, я в родстве с деревенькой забытой, Мурзицы, с перестуком дождя по листве. Ходят, по полю, черные птицы. Заложили за спину крыла и о чем-то толкуют, толкуют… Вот и жизнь, будто поле легла… Разве можно придумать такую: косогоры, овраги, поля, холка леса простор этот тесный… Как бездомна ночная земля на краю очарованной бездны… Будто куст, поглощен темнотой, я в родстве с ним. Нас полночь колышет. Перестук… кровоток… перегной — это почва бормочет и дышит…

Он вошел в мир иудеем, поняв, что кровь предков, теряющихся во тьме времен, живет в нем.
В его облике, со временем, стал проступать, как при проявлении негатива,
вначале еле-еле, а потом все яснее — ветхозаветный лик.

Будничный мартовский день таковым не был.
Снег, лежащий в полях, сверкал и искрился. Впору было надевать солнечные очки.
Внезапно Он въехал в коридор тумана. Такого тумана Он сроду не видел. Было безветренно. Снег, прогретый жесткими лучами мартовского солнца, не таял, а испарялся.
Само же шоссе было сухим.
Над коридором, по которому мчалась машина, небо было бездонно, и Он подумал, что ЭТО напоминает ему Исход из Египта, когда воды Красного моря расступились перед Моисеем.
И пошли сыны Исраэйлевы внутри моря по суше: а воды были им стеною справа и слева от них.

Припарковавшись у проходной, Он вышел из машины и, задрав голову, увидел черные ветви деревьев с набухающими почками. Полной грудью втянув, как насосом, молодой воздух марта, Он позвонил женщине, экологу, с которой работал уже несколько лет.
Фрума Геннадиевна Гуревич делала квартальные отчеты по утилизации и сдаче отходов от бурной деятельности его конторы.
Почему у нее было экзотическое имя, Он не знал, но знал, что женщине с именем Фрума, что означает «благочестивая» на идиш, открываются неограниченные возможности в технических и гуманитарных науках.
Она эти возможности использовала на все 100. Была трудоголиком, человеком слова и дела, что Он очень ценил, будучи и сам таким же.
Тесть Фрумы Геннадиевны во время пала сухой травы попал в огненное кольцо, получил тяжкие ожоги, несовместные с жизнью, и Фрума не отходила от него ни на шаг, до самого конца.
Была Фрума блондинкой, с васильковыми глазами, короткой стрижкой, и ничем не походила на Фрумкину Фруму Мордуховну, прожившую короткую, бурную жизнь политика, члена Бунда, члена партии эсеров, которая, благочестивой не была ни на йоту.
Отчеты в Балтводхоз, что на Среднем проспекте Васильевского острова, он делал и сдавал сам.
Однажды до него дошло, что и отчеты по воде тоже надо передать специалисту — экологу.
С тем Он и поехал к Фруме.
Она договорилась, что инженер-эколог по воде, работавшая под ее началом, готова познакомиться с проектной и разрешительной документацией объекта, получить ответы на все вопросы и, если все срастется, заключить Договор.
Фрума вышла к нему с разовым пропуском, и они, мимо аквариумов с золотыми рыбками, поднялись на второй этаж.
— Ну, смотри, кого я привела, — сказала Фрума Геннадиевна, открыв дверь кабинета.
Женщина, сидящая за компьютером, спиной к двери, поднялась, повернулась и замерла. — Помните детскую игру в «Замри»?
Они с Фрумой тоже застыли. Повисла тишина.
Глаза женщины стали огромными и беззащитными. В них было смятение и какой-то свет, скрытый до поры до времени в каждом из нас.
Лицо залила краска. Было в ее облике что-то от Нефертити.
Наверное, скулы.
Он шагнул вперед, представился и протянул руку. Она тоже протянула руку — Лия. Ее небольшая рука была маленькой, горячей, но пожатие было уверенным.
Они присел к столу.
Он и Лия проговорили минут сорок. Видя, как Лия знакомится с проектной документацией, отвечая на профессиональные вопросы, Он понял, что у него будет инженер-эколог по воде.
Когда Он поднялся, чтобы попрощаться, Фрума и Лия пошли проводить его до машины.

Через несколько дней, общаясь с Фрумой, Он спросил о Лие.
Геннадиевна рассказала, что Лия закончила Гидромет и уже несколько лет работает.
Более десяти лет Лия замужем, но детей у них нет, и Лия, заполняя вакуум, участвует в спортивной и профсоюзной жизни, имеет разряд по стрельбе из пистолета, прыгает с парашютом, занимается на курсах профессиональных фотографов.
Он и Лия ездили пару раз сдавать квартальные отчеты в Балтводхоз. В маршрутке и метро Он рассказывал о службе на Первом ядерном полигоне «Новая Земля», читал стихи, а Лия однажды рассказала, что чуть не ушла со своим дядей в Антарктиду. Нет, не на зимовку, а просто туда-обратно. Дядя ее был старпомом на одном из судов, ходящих в Антарктиду.
Между ними была некая черта, которую они никогда не преступали. Он в силу своего возраста, она в силу своей застенчивости и уважения к нему.
Время шло, но искра, проскочившая между ними, не гасла.
Однажды Фрума сказала:
— Вы знаете, Лия забеременела.

Лия ушла в декретный отпуск и родила Еву.

Прошло два года.
Возвращаясь с фуршета по случаю своих 75‑и, на развязке шоссе Он услышал ожившую мобилу.
— Да, слушаю.
— С Днем Рожденья Вас! С юбилеем! Здоровья! Счастья!
— Это кто?
— А Вы угадайте с трех раз!
— Лия?
— Да!
— Как Ваши дела?
— Хорошо! Ева растет. Плавает. Учу ее английскому.
— А личная жизнь?
— Мы с мужем разошлись!
Он помолчал.
— Лия, а что Вы думаете о непорочном зачатии?
— Да, — закричала радостно Лия. — Вы знаете, встреча с Вами так меня шарахнула, что мой гормональный фон сдвинулся. Я забеременела…
В наступившей тишине только покрышки шуршали по асфальту.
— Пришлите мне фотографию Евы… На память.
— Пришлю. Берегите себя…

В низине, за развязкой, стоял туман...
По обочине шел мужик с собакой, с зажженным фонарем в вытянутой руке. За плечами рюкзак, из которого торчало древко с флагом РФ.
— Садитесь, подвезу, — сказал Он, открыв окно.
Мужик, не обращая на него внимания, пристально вглядывался в туман.
— Вы что-то ищите?
— Человека, человека ищу…
— А Вы, часом, не Диоген?
— Он самый…

Посмотрев в зеркало заднего вида, Он не увидел ни собаки, ни фонаря Диогена.
Туман стоял, как коллективное бессознательное муниципального образования Ратный двор, в которое Он въехал.