Размахивая деревянной сабелькой
Современные авторы почти не затрагивают тему любви, боятся её. Слишком много написано, да и по нынешним меркам любить – это если уж не скучно, то как-то стыдно. Стихи о сердечных переживаниях наполняются иронией, скабрёзностями, обидой или вовсе – озлобленностью. Светлое чувство отмирает.
Потому, когда встречаешь стихи на тему любви без примесей негативных эмоций, радуешься, будто открыл новый, ещё неведомый мир, в котором хочется жить, верить в себя и свои силы.
Знакомьтесь: арт-группа #белкавкедах.
Стихи Евгении – это лёгкий (написал бы хрупкий, но уж больно нескромная аллитерация) хрусталь, прикасаясь к которому слышишь удивительную музыку, очищенную от лишних, гнетущих звуков. Спокойный лирический голос, без надрыва, без показательного заламывания рук и запрокидывания головы, с изящной по-женски милой хрипотцой.
Живая, а потому светлая любовь, очищенная от гламура и глянца, даже там, где появляется лексическая жёсткость, которая чуть выбивается из общего уравновешенного фона.
Роскошь духовного (или всё-таки душевного?) мира сочетается с крайней эмоциональной воздержанностью. Евгения не конфликтует с окружающей действительностью, но и не идёт у неё на поводу. Если есть драматургические столкновения, то они строятся на непростых отношениях между внутренним испуганным ребёнком и решимостью казаться сильным человеком.
Характер стихотворений Анны Маркиной, при сохранении хрустальной чистоты всё той же вечной темы, чуть более открытый. По ним не постучишь ноготком, чтобы услышать опьяняющий звук. В них проваливаешься, как в самого себя. Они согревают, обволакивают, но не туманной дымкой, а плюшевым добродушием. С ними тепло.
Внутренний ребёнок Анны по-настоящему бесстрашен. Он похож на Мальчиша-Кибальчиша, который кидается на танки, размахивая деревянной сабелькой. Сама Анна по-матерински переживает за него, но не останавливает, оттого стихи получаются такими по-детски бесхитростными. Они лишены взрослой продуманности и расчётливости.
Ситуации, разыгранные в стихах, узнаваемы: где-то трогательные, где-то трагические, а где-то наивные, как сама первозданность – природа, которую не задели новейшие технологии.
Дмитрий Артис
Потому, когда встречаешь стихи на тему любви без примесей негативных эмоций, радуешься, будто открыл новый, ещё неведомый мир, в котором хочется жить, верить в себя и свои силы.
Знакомьтесь: арт-группа #белкавкедах.
Стихи Евгении – это лёгкий (написал бы хрупкий, но уж больно нескромная аллитерация) хрусталь, прикасаясь к которому слышишь удивительную музыку, очищенную от лишних, гнетущих звуков. Спокойный лирический голос, без надрыва, без показательного заламывания рук и запрокидывания головы, с изящной по-женски милой хрипотцой.
Живая, а потому светлая любовь, очищенная от гламура и глянца, даже там, где появляется лексическая жёсткость, которая чуть выбивается из общего уравновешенного фона.
Роскошь духовного (или всё-таки душевного?) мира сочетается с крайней эмоциональной воздержанностью. Евгения не конфликтует с окружающей действительностью, но и не идёт у неё на поводу. Если есть драматургические столкновения, то они строятся на непростых отношениях между внутренним испуганным ребёнком и решимостью казаться сильным человеком.
Характер стихотворений Анны Маркиной, при сохранении хрустальной чистоты всё той же вечной темы, чуть более открытый. По ним не постучишь ноготком, чтобы услышать опьяняющий звук. В них проваливаешься, как в самого себя. Они согревают, обволакивают, но не туманной дымкой, а плюшевым добродушием. С ними тепло.
Внутренний ребёнок Анны по-настоящему бесстрашен. Он похож на Мальчиша-Кибальчиша, который кидается на танки, размахивая деревянной сабелькой. Сама Анна по-матерински переживает за него, но не останавливает, оттого стихи получаются такими по-детски бесхитростными. Они лишены взрослой продуманности и расчётливости.
Ситуации, разыгранные в стихах, узнаваемы: где-то трогательные, где-то трагические, а где-то наивные, как сама первозданность – природа, которую не задели новейшие технологии.
Дмитрий Артис
Евгения Джен Баранова
Тихие дни в Москве
Любим любимой тихо говорил,
что не хватает в номере чернил.
Ну как тут не повеситься Любиму?
Такие дни стоят, что хоть в Клиши,
хоть в Лобне о незнаемом пиши.
Пищи, покуда часть неотделима от целого.
Как выдумать закат,
когда лишь снег, хитёр и ноздреват,
является за мартовской зарплатой?
Не вымечтать тропическую чушь.
Здесь тихо так, что даже чересчур.
Не поискать ли в небе виноватых?
Не спиться ли, не спятить ли, не спеть.
Мне кажется, я снежная на треть,
на две другие – сахар и позёмка.
Осталось подождать, авось вернёт
брильянтовую зелень белый йод,
авось отыщет в женщине ребёнка.
Крылья
Запомни, сын,
льняные крылья
не подчиняются уму,
они хрустят небесной пылью
от никого до никому.
Они скользят по снежной кашке,
глядят на транспорт свысока.
Да что там выкройка – рубашка,
халат, футболка, облака.
Да что там падать – так, катиться,
журить прохожих за испуг.
На белом теле лебедицы
выискивать чернильный пух.
* * *
Посидим обнявшись, что ли.
Поглядим в лицо дождю.
Мне сегодня снилось поле.
Фиолетовое поле
посреди бумажных дюн.
Как постыло, как простудно
в нашем садике камней.
Обними меня. Мне трудно.
"Отпусти меня ко мне".
Кольцевая прячет выход.
Даже голос недвижим.
По болоту бродит лихо,
кормит ветер облепихой.
Разговариваю с ним.
* * *
Больной ребёнок, выживший птенец,
но не жилец, ей-богу, не жилец,
идёт к комоду, музыку заводит.
И музыка играет в коридор,
шумит камыш – виниловый забор –
горит при непрерывном кислороде.
Так пением до старости расти.
"Таганка" милая, с тобой ли по пути,
по солнечным путям бредёт Высоцкий?
Пластинка говорит: "I love you so...",
ребёнок понимает, он спасён,
от сырости и ржи автозаводской.
Ребёнок понимает, Леннон жив,
и Ленин улыбается. Мотив
плывёт, как рыбка в банке с позолотой.
"Так лучше быть богатым, чем" (...хрипок...)
Покачиваясь, спит у тонких ног
пластинка в пузырящихся "колготах".
* * *
Над жизнью плачет индивид,
а дом его клюёт.
Жестяным носиком стучит,
бурчит водопровод.
Куда-куда ты уходил?
Куда-куда пришёл?
А человек ревёт, дебил,
ему нехорошо.
Прости, он дому говорит,
я шёл, куда нельзя.
Я наблюдал метеорит,
выпиливал ферзя.
Я вырубал газетный лес,
я не жалел подошв.
Я добирался, я воскрес,
зачем меня клюёшь?
Затем, что слаб, затем, что впрок,
затем, что жизнь легка,
что тишиной изъеден бок –
что твой, что пиджака.
Любим любимой тихо говорил,
что не хватает в номере чернил.
Ну как тут не повеситься Любиму?
Такие дни стоят, что хоть в Клиши,
хоть в Лобне о незнаемом пиши.
Пищи, покуда часть неотделима от целого.
Как выдумать закат,
когда лишь снег, хитёр и ноздреват,
является за мартовской зарплатой?
Не вымечтать тропическую чушь.
Здесь тихо так, что даже чересчур.
Не поискать ли в небе виноватых?
Не спиться ли, не спятить ли, не спеть.
Мне кажется, я снежная на треть,
на две другие – сахар и позёмка.
Осталось подождать, авось вернёт
брильянтовую зелень белый йод,
авось отыщет в женщине ребёнка.
Крылья
Запомни, сын,
льняные крылья
не подчиняются уму,
они хрустят небесной пылью
от никого до никому.
Они скользят по снежной кашке,
глядят на транспорт свысока.
Да что там выкройка – рубашка,
халат, футболка, облака.
Да что там падать – так, катиться,
журить прохожих за испуг.
На белом теле лебедицы
выискивать чернильный пух.
* * *
Посидим обнявшись, что ли.
Поглядим в лицо дождю.
Мне сегодня снилось поле.
Фиолетовое поле
посреди бумажных дюн.
Как постыло, как простудно
в нашем садике камней.
Обними меня. Мне трудно.
"Отпусти меня ко мне".
Кольцевая прячет выход.
Даже голос недвижим.
По болоту бродит лихо,
кормит ветер облепихой.
Разговариваю с ним.
* * *
Больной ребёнок, выживший птенец,
но не жилец, ей-богу, не жилец,
идёт к комоду, музыку заводит.
И музыка играет в коридор,
шумит камыш – виниловый забор –
горит при непрерывном кислороде.
Так пением до старости расти.
"Таганка" милая, с тобой ли по пути,
по солнечным путям бредёт Высоцкий?
Пластинка говорит: "I love you so...",
ребёнок понимает, он спасён,
от сырости и ржи автозаводской.
Ребёнок понимает, Леннон жив,
и Ленин улыбается. Мотив
плывёт, как рыбка в банке с позолотой.
"Так лучше быть богатым, чем" (...хрипок...)
Покачиваясь, спит у тонких ног
пластинка в пузырящихся "колготах".
* * *
Над жизнью плачет индивид,
а дом его клюёт.
Жестяным носиком стучит,
бурчит водопровод.
Куда-куда ты уходил?
Куда-куда пришёл?
А человек ревёт, дебил,
ему нехорошо.
Прости, он дому говорит,
я шёл, куда нельзя.
Я наблюдал метеорит,
выпиливал ферзя.
Я вырубал газетный лес,
я не жалел подошв.
Я добирался, я воскрес,
зачем меня клюёшь?
Затем, что слаб, затем, что впрок,
затем, что жизнь легка,
что тишиной изъеден бок –
что твой, что пиджака.
Анна Маркина
* * *
На станции, в тылу платформы сонной,
Палят, палят минуты окаянные.
Всё боль и свет без имени. Не я, не мы,
А призрак счастья, пение пионов.
Сияние, не мы, не мы, сияние,
Подкожное цветенье диких роз,
Их смерть, гудящая издалека мне.
Привычный путь терновником зарос,
А поезд сыт по горло тупиками
и потому скатился под откос.
Ты истреби, ты выпусти из тела
всех этих светлячков невыносимых,
моя война, Пёрл-Харбор, Хиросима…
Спаси меня, убей меня, спаси меня,
Пока чужая пуля не задела.
* * *
Ты напишешь, что стала строка нелегка,
неподъёмна тоска на привале каракуль,
что светает и мать умирает от рака,
что окурок дрожит в твоих слабых руках.
А редактору – фыр, и ничто в нём не ёкнет…
Эта скука ночная страничных полей.
Упаси его, Господи, от самотёка
и пожалей.
Память
Губы плели воздушные кружева,
На языке перекатывались слова,
У половиц, скрипя, расползлась молва,
Что не убудут гости.
Ночи густой настаивался рассол,
Через стекло, двоение, полусон,
Не прикасайся только, не замусоль.
И не порежься – остро.
Ртуть не могла добраться и до нуля.
Снег на ветвях вывязывал вензеля.
Люди из прошлого – словно из хрусталя,
Хрупкие. Слепок хитрый.
Вот они точки; координаты – ось,
Быстро сошлись и разлетелись врозь,
Будто гиперболы: близилось, не срослось.
Сосны из малахита.
Самый смешливый на пол вино прольёт,
Красные мысли, бьющие напролёт.
То, что мертво, заново не умрёт…
Память тоскует, бредит,
Ходит внутри, шаркает, скрип да скрип,
Сентиментально склеивает, хранит
Трёпаный, переписанный манускрипт,
Пущенный через шредер.
* * *
радио. музыка расстелена на полу.
солнце морщится. разглаживает овал лица
старушки за шторой и лавку дряблую.
мама пророчит не сиди на углу.
да не спи под яблоней.
а то жених в люк провалится.
я не сидела практически не спала.
не плела интриг. заплетала косы.
и такое боль шое носила. такое раскатистое
чувство. будто орла
разодрали осы.
вспомню. ты полгода будешь икать стоять.
а жених жених.
что о нём известно и что кричит
телеграмма. что ехал с другом наискосок.
а потом война поселилась в них.
всполохнулись саврасовские грачи.
и потёк по земле земляничный сок.
* * *
Просила же: сходи за ёлкой.
А ты взял пиво и хурму.
О, далеки мы и раздёрганы.
Ну почему так? Почему?
Ты текст, записочка под лупой…
Хотя известны все слова,
иные дни таращусь глупо
и не могу расшифровать.
* * *
Зима – как чудище озорно,
статичной музыки Матисс,
меня, укутав по сезону,
впевает в мутный свой мотив.
И, примостившись на диванчик,
гляжу, бесхозное дитя,
как мысли мёртвых одуванчиков
на землю влажную летят.
На станции, в тылу платформы сонной,
Палят, палят минуты окаянные.
Всё боль и свет без имени. Не я, не мы,
А призрак счастья, пение пионов.
Сияние, не мы, не мы, сияние,
Подкожное цветенье диких роз,
Их смерть, гудящая издалека мне.
Привычный путь терновником зарос,
А поезд сыт по горло тупиками
и потому скатился под откос.
Ты истреби, ты выпусти из тела
всех этих светлячков невыносимых,
моя война, Пёрл-Харбор, Хиросима…
Спаси меня, убей меня, спаси меня,
Пока чужая пуля не задела.
* * *
Ты напишешь, что стала строка нелегка,
неподъёмна тоска на привале каракуль,
что светает и мать умирает от рака,
что окурок дрожит в твоих слабых руках.
А редактору – фыр, и ничто в нём не ёкнет…
Эта скука ночная страничных полей.
Упаси его, Господи, от самотёка
и пожалей.
Память
Губы плели воздушные кружева,
На языке перекатывались слова,
У половиц, скрипя, расползлась молва,
Что не убудут гости.
Ночи густой настаивался рассол,
Через стекло, двоение, полусон,
Не прикасайся только, не замусоль.
И не порежься – остро.
Ртуть не могла добраться и до нуля.
Снег на ветвях вывязывал вензеля.
Люди из прошлого – словно из хрусталя,
Хрупкие. Слепок хитрый.
Вот они точки; координаты – ось,
Быстро сошлись и разлетелись врозь,
Будто гиперболы: близилось, не срослось.
Сосны из малахита.
Самый смешливый на пол вино прольёт,
Красные мысли, бьющие напролёт.
То, что мертво, заново не умрёт…
Память тоскует, бредит,
Ходит внутри, шаркает, скрип да скрип,
Сентиментально склеивает, хранит
Трёпаный, переписанный манускрипт,
Пущенный через шредер.
* * *
радио. музыка расстелена на полу.
солнце морщится. разглаживает овал лица
старушки за шторой и лавку дряблую.
мама пророчит не сиди на углу.
да не спи под яблоней.
а то жених в люк провалится.
я не сидела практически не спала.
не плела интриг. заплетала косы.
и такое боль шое носила. такое раскатистое
чувство. будто орла
разодрали осы.
вспомню. ты полгода будешь икать стоять.
а жених жених.
что о нём известно и что кричит
телеграмма. что ехал с другом наискосок.
а потом война поселилась в них.
всполохнулись саврасовские грачи.
и потёк по земле земляничный сок.
* * *
Просила же: сходи за ёлкой.
А ты взял пиво и хурму.
О, далеки мы и раздёрганы.
Ну почему так? Почему?
Ты текст, записочка под лупой…
Хотя известны все слова,
иные дни таращусь глупо
и не могу расшифровать.
* * *
Зима – как чудище озорно,
статичной музыки Матисс,
меня, укутав по сезону,
впевает в мутный свой мотив.
И, примостившись на диванчик,
гляжу, бесхозное дитя,
как мысли мёртвых одуванчиков
на землю влажную летят.