Вторую неделю в Благодати* стояли немцы. И вторую неделю Дарья сидела в насквозь промерзшем** погребе. Пряталась.
Ей было чего опасаться. Четверо сыновей — на фронте. Четверо богатырей. Трое коммунистов, один — комсомол...
Колька, Володька, Ляксей... И младший, Борис. Красавец. Первый гармонист. Как затянет колхозную кадрель:
Три-та-ти — дри-та,
Три-та-ти — дри-та! —
все девки в пляс. Пойдет играть ямочками на щеках — ни одна не устоит...
Дарья — из городских, из тульских. Родители умерли. Воспитали чужие. Пятнадцать минуло — отправили в деревню. Замуж. В городе бесприданницу никто не брал.
Дарья сначала никак не могла привыкнуть. Все из рук валилось — ничего не умела. Но главное — не рожала долго. Ей и кличку дали — Дашка-неродеха.
А потом, после двадцати — пошло, пошло!.. Одного за другим: Маньку, Кольку, Володьку, Ольгу, Ляксея, Бориса, Клавдю... Все выжили. Андрей — муж — бранился:
— Куда ж ты мне прорву?!!! Как кормить?!!
А то еще ревновал. Выпьет:
— Энти — мои, на меня похожи. А энтот, — кивает в сторону Бориса, — не знаю чей! Чернявый черт... Армяшка... Говори, от кого прижила! Не то!..
— Как это — Борис не твой?!! — закусывала губу от обиды. Молодая была, глупая — оправдывалась. А оправдываться — хуже нет.
— Ага-а! — заносил Андрей руку... Забывал, что цыган по отцу.
Но Дарья скоро стала отвечать. Тяжел кулачок оказался... Даром сама — два вершка. ...До войны Андрей не дожил. На фронт провожала одна. Всех четверых — в один день. Старшие попрыгали сразу в вагон. А Борис стоял перед ней на перроне, переми нался с ноги на ногу. То краснел, то бледнел. Усы не отросли... Восемнадцать только... Дарья больше всех его оплакивала — еще живого.
... — Мама-ань!
Это Манька. Поесть принесла. Одна Манька в погреб и ходит. Одна не боится.
Дарья мгновенно вскипятилась — приготовилась ругать. Другие-то дочери отмахнутся, а то и матюгнутся в ответ. Манька — кисель, тихоня. Терпит. Такую грызть — одно удовольствие. За все. За войну. За холод. За сыновей...
Дарья и жалела ее. Маньке — двадцать седьмой. И так-то охотников мало, а еще — война... И все ж не могла злобно не шикнуть:
— Ах, паралик тя расшиби! Чего орешь-то! Немцы ж кругом! Еще услышат!..
Смягчилась:
— Весточки нет?
— От кого, мамань? — Манька уж спустилась. Аккуратно идет. Уточкой. Пол земляной — скользкий, а она крынку несет — молока матери достала. Боится пролить.
— Дура ты стоеросовая! Руки-ноги отрастила — голове не дала... От Бориса! Хм-м...
Поперхнулась. Стыдно одного младшего любить.
— От Кольки, Володьки. От всех!
— Не-е, — Манька горестно вздохнула, поставила крынку на колченогий табурет. Сама села на перквырнутое ведро.
Дарья взяла крынку, отхлебнула. Вку-у-сно!.. Все, все до капли выпила.
— Стреляли седни?
— Стреляли.
— Далеко ль?
— Далеко пока, — Манька, потупившись, ковыряла передник. — Оттель, — махнула в сторону Каширы.
— А кто стрелял-то?
— Почем я знаю! — Манька смутилась, покраснела. Будто одна и виновата, что никак свои Благодать не отобьют.
Летом, как враги к Москве пошли, Маньку с другими девками отправили рыть противотанковые под Дорогобужем. Говорят, бомбили... Манька вернулась. Одна из немногих... Угрюмая. Ничего не рассказала.
— Меня-то ищут? — прошептала Дарья.
— Ищут, — Манька снова занялась передником. — Комиссар ихний старшой все ходит, спрашивает. "Во ист, — говорит, — Ташка? Ди муттер дер коммунистен? Вер загт — бекомт ди шоколаде тафель!" Жамки, значит, за тя предлагает.
— Во память! — удивилась Дарья. — Над-был тя тоже учиться отдать, а то — только трехлетка... А имя-то кто сказал?
— Не знаю.
Помолчали.
— А что наши? Показывают? — нахмурилась Дарья.
— Показывают. Сгинула, мол. В болоте.
— Дурни! — невольно рассмеялась Дарья. — Где ж тут у нас болота?
Манька тоже улыбнулась, прикрыла рот ладошкой.
— Почем немцы знают — есть тут болота, нет? — озорно подмигнула.
— Ну, ты... Не регочи! — посерьезнела Дарья. — Еще сглазишь...
— Пойду я, — Манька спохватилась, схватила пустую крынку, метнулась к выходу.
— Да, — вернулась, опустила глаза. — Там, мамань... Клавдя на фронт собралась...
— Как это? — Дарья схватилась за сердце. — Девка ж!.. Куда?
У Клавди немецкий — хорошо. Она энтим, — взглянула наверх, — переводила. "Не хочу, — говорит, — на фашистов работать. В разведку пойду..."
— Так поезда ж на фронт не... — оторопела Дарья.
— Она пешком.
Дарья — за голову. Про себя завыла. О-о-о! Война проклятая! Четырех сыновей отдала — еще и дочь?!! Так детей не напасешься!
Манькин тулупчик мелькнул у выхода. Высунулась, огляделась. Шасть! И только дверь закрылась — сдавленный визг.
Похолодела Дарья. "Видать..." Не додумала. В погреб ворвались трое. В серой мышастой форме.
"Конец. Эх, Манька!.."
— Ти есть Ташка?
Дарья встала, огладила юбку. Посмотрела прямо в белесые ненавистные глаза.
— Я есть.
Короткий удар в переносицу. Дарья охнула, повалилась.
Спустя два дня немцы бежали. Побросали всё: танки, оружие, боеприпасы. Даже скотину. Она теперь — одуревшая, тощая — одиноко и голодно кричала на все голоса.
В овраге — трупы.
...Немцы никого не подпускали. Манька уж издергалась, изрыдалась — все юлила, вывихливала перед охраной:
— Дайте маманьку схоронить! Битте...
Немцы смеялись, попыхивали "Экштайном".
Один раз Манька уж почти подползла. Протянула руку...
— Halt! Zuruck! ***
Дуло автомата. Круглое, ровное. Равнодушно-черное. Смерть.
...Их собрали в одном сарае. Человек двадцать. Из Мягкого, Дудина, Благодати. Кто чем провинился. Кто козу не отдал, кто хлеб прятал. Кто дочь защищал...
Сутки держали без воды. О еде — нечего и думать.
Все бабы. Все молчат. Один только мужичонка. Колготился — вскакивал, подбегал к двери, прикладывал к прорехам губы, шептал: "Братцы!" Как молился... Потом — обратно. Руки потные об колени тер. Вращал глазами, а то суживал до змеиных щелей. "Тэ-тэ-тэ-тэ-э!" — пел ли, захлебывался?
"Убогой", — думала Дарья.
— Энтот сдал когой-то, — сквозь зубы процедила Ганька Калгушкина. Дарья ее знала — дальняя родственница по мужу. — Вот и места не находит.
С улицы доносилась песня:
Ja, wir sehen uns in Berlin,
Nach Berlin geht unsere Reise! ****
Дарья — ни слова по-немецки. Но догадалась, почуяла: гибель себе поют.
"Так вам, окаянные! Войте, кликайте беду! Вернется!"
...На рассвете открыли дверь:
— Nacheinander raus! *****
Никто не сдвинулся с места.
— Komm schon, schnell! Kommt raus! ******
Дарья поднялась первой. За ней гуськом — остальные. Прошли несколько шагов. Сзади послышались крики. Дарья невольно оглянулась.
Мужичонка никак не хотел выходить. Плевался, вырывался. Вопил:
— Братцы, братцы!
Немцы его — прикладами по голове. Потом подхватили — поволокли.
Шли молча. Дарья смотрела под ноги.
— Даш!.. — Ганька догнала, хоть конвойный и вскинулся: "Halt!" Отмахнулась.
— Помнишь, как Андрея хоронили?
Дарья помнила. Был июль. Жарило-парило всю неделю, пока лежал. А как помер — дождь полил. Сильный! Всю дорогу до кладбища развезло. Чернозем жирный, липкий. Так и хватал за ноги. Будто не хотел пускать. Тонула в грязи...
Дарья взглянула вокруг. Морозное солнце поднялось. Снег розово-желто-голубой. А то — темно-синий, как глаза Андрея, когда молодой был...
Избы кончились. "К лоску идем, — догадалась. Лоск — напротив кладбища. — Вот и Андрей посмотрит..."
Поставили в ряд, спиной к обрыву. Десять убийц.
— Achtung!
Дарья нахмурила лоб. Что-то соображала. Вдруг глаза — к небу.
Господи Боже!.. Всех люблю! Главное — никого не забыть!
Колька, Володька, Ляксей...
— Feuer!
Борис...