Есть в “Борисе Годунове” тема, о которой практически не принято гово-рить с самого момента его выхода в свет. И это несмотря на то, что у Пушкина она звучит во весь голос. Это тема чуда, точнее, чудес, совершающихся в “пространстве” произведения.
Чудеса, описанные Пушкиным в “Борисе Годунове” (беседа умирающего царя Феодора с “мужем светлым”, нетленные мощи убиенного царевича, прозрение старца по молитве Димитрию) — это прямое указание на сосуществование и проявление взаимодействия двух миров: духовного (“тонкого”) и земного, горнего и дольнего. И не только в “пространстве” его трагедии, но и в нашей с вами практической повседневной жизни. Соответственно, история предстаёт в трагедии не только и не столько в виде комбинаций и некой равнодействующей человеческого своеволия в форме столкновения и взаимодействия социально-политических сил (“самости”, на языке православных богословов), а в виде Провидения, то есть осуществления Промысла Божьего.
И нет ничего удивительного в том, что русские дореволюционные и советские авторы сознательно замалчивали тему чуда в “Борисе Годунове”. Но если умалчивание столь важного аспекта трагедии в советские времена можно отнести на счёт государственной политики атеизма, то объяснить игнорирование этой темы подданными православного царя невозможно иначе, как их убеждённостью в “несущественности проблемы” и внутренним неприятием всякого рода “поповских сказок”, а также следованием идейной моде дореволюционной поры, господством позитивизма в науке, атеистичного по своей природе.
Таким образом, понимание и трактовка трагедии напрямую зависят от того, как смотреть на всё происходящее в трагедии: в свете Евангелия или через оптику исторического позитивизма, истмата. Религиозное и материалистическое прочтение трагедии дадут два совершенно разных результата, даже если интерпретировать её социально-политические аспекты.
Во втором варианте для исследователя останется закрытым источник всего происходящего и сущего — воля Божия во всей её непостижимости.
Нельзя сказать, чтобы отечественные исследователи вообще замалчивали тему чуда в “Борисе Годунове”, но освещалась она вскользь, почти с усмешкой. Первое, что приходило им на ум, это реализация пушкинского требования к драматургу “воскресить минувший век во всей его истине”. Именно для этого, отвечал на наш вопрос А. А. Карпов. Развивая свою мысль, он утверждал, что “христианская мифология”, “фольклорные образы и формулы” используются в “Борисе Годунове” с целью раскрытия душевных состояний героев произведения. Тем самым, чудесам отводилась чисто иллюстративная функция, а сами они объявлялись художественным вымыслом.
Между тем, Пушкин настолько точно и верно следовал букве и духу русских источников, что это дало ряду критиков повод упрекать его в “иллюстративности”, а саму трагедию рассматривать как род бытописательства.
Пытались ответить на вопрос о смысле и значении чудес в трагедии американский автор Ф. Раскольников и израильский автор И. Серман. Чудеса для первого — выражение представлений Пушкина о жизни и истории как об иррациональном процессе (вещие сны Бориса и Самозванца, старца в монологе Патриарха, явление “мужа светла” Феодору и его смерть, “трепетанье” мёртвого Димитрия, рассказ Шуйского о нетленном трупе царевича, рассказ Патриарха о чудесном прозрении старца)¹, а для второго — изображение Пушкиным иррациональности сознания русского человека с его вечной надеждой на чудо и отсутствия у него (и по сию пору!) способности трезво смотреть на себя и своё собственное положение².

Тон задан: свидетельства о святых чудесах угодников, пророчествах и небесных знаменьях должны восприниматься читателем, как реалии жизни. Но что означает изображение чуда в “Борисе Годунове”, какой смысл несёт оно?
В связи с этим уместно будет вспомнить, что говорили о чуде православные святые. “Бог идеже хощет, побеждается естества чин: творит бо, елика хощет” (“когда пожелает Бог, то нарушается порядок природы, ибо Он творит, что хочет”, — поётся в Великом каноне прп. Андрея Критского.
“Чудеса суть действование Божие”, — наставляет Иоанн Дамаскин³. По этим определениям необычные дела, совершаемые диаволом или людьми, им обладаемыми, не есть чудеса.
“Что такое чудеса? — поучает свт. Филарет Московский. — Дела, которые не могут быть сделаны ни силою, ни искусством человеческим, но токмо всемогущею силою Божиею. Например, воскресить мёртвого”⁴.
Совершенно очевидно, что в обрисованном Пушкиным мире оно означает присутствие Бога Отца Вседержителя, “Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым”. По справедливому замечанию М. М. Дунаева, это весть “о воле Творца, поскольку совершаемые чудеса ни о чём ином поведать и не могут”⁵.
Едва ли не единственным отечественным автором, затронувшим мисти-ческий пласт “Бориса Годунова”, стал барон Е. Ф. Розен. “Высшая сила, — отмечал он сразу же по выходе в свет трагедии в 1831 году, — решительно вмешивается в людские дела и представляет пример ужасной кары”⁶. Отрепьеву, продолжал барон, “открывается мир сверхъестественный”, и он “избирается во мстители за Димитрия посредством бесовского сновидения. Мы не видим, каким образом ослепляет он народ и приводит в исполнение своё исполинское предприятие!”⁷. К слову сказать, его эссе было опубликовано на немецком языке и до широкой публики не дошло.
Перейд ём же теперь к выяснению значения и смыслов каждого из чу-дес, явленных нам в “Борисе Годунове”. Отметим, что каждое из них несёт свою конкретную смысловую нагрузку.

Первое чудо: преставление блаженного царя Феодора Иоанновича
Великим чудом является переданная словами Пимена беседа умирающего царя с ангелом (“мужем светлым”):

Этот эпизод русской истории был известен поэту из “Повести о честном житии царя и Великого Князя Феодора Ивановича всея Руссии”, составленного Патриархом Иовом, а также “Летописи о многих мятежах и разорении Московского государства...”, правда, в слегка изменённой версии. Из “Бориса Годунова” же явствует, что в тексте был использован именно первый из указанных источников.
Уместно будет напомнить, что царь Феодор Иоаннович является местночтимым московским святым. В “Книге глаголемой описание о Российских святых...” он поставлен в лике Московских чудотворцев.
Был чудотворцем, от мощей которого происходили исцеления, и про-славленный в 1989 году во святых первый Патриарх всея Руси Иов, от мощей которого происходили исцеления и иные чудеса. При отпевании Иова “...и во время, егда служаху божественную литургию, на лице сего святейшаго Иова патриарха бысть аки роса велика, Дионисий (архимандрит. — Б. К.) же ту росу отираше, и смочиша два полотенца. По отпетии божественный литургии, егда понесоша к погребению, и тогда лицо его бысть светло, яко живу ему сущу”⁸.
Это также не могло не быть известно Пушкину.
Но вернемся к тексту трагедии:

Какой смысл несёт в себе это изображённое Пушкиным чудо?

Отечественное литературоведение видит в этих словах в лучшем случае противопоставление царя Феодора — “Ангела-Царя” (как называет его пушкинский Годунов) царю Иоанну, хотя здесь можно было бы сделать важный вывод: благость царя — залог спокойствия и процветания державы. Но не делается даже этого. Вопрос же о том, какой смысл несёт в себе в художественном произведении явление “мужа светла”, даже не ставится.
Совершенно сознательно обходит его и весьма авторитетный в кругах американских литературоведов автор К. Эмерсон, вскользь замечающая, что подробности сцены беседы умирающего царя с ангелом и “последовавшее за предсмертным видением “святое благоухание” и “осиянный лик” мертвеца” — “стандартные средства описания смерти святых, и Пимен пересказывает их с уверенностью составителя, приукрашивающего биографию монарха-помазанника Божьего”⁹.
Кавычки, расставленные Эмерсон в тексте, свидетельствуют о её глубокой убеждённости в том, что “этого не может быть, потому что не может быть никогда”. И нельзя не поражаться тому, что маститый по американским понятиям литературовед совершенно не различает пространство литературного произведения, в котором, как минимум, допустим художественный вымысел, и пространство десакрализованной повседневности, в которой живёт сам.
В итоге вопрос о смысле сказанного Пушкиным даже не может быть задан. А ведь всё предельно просто: Пушкин изображает мир, в котором присутствует и являет себя человеку Бог.

Второе чудо: трепетание мёртвого тела убиенного царевича Димитрия
Вторым чудом, о котором упоминается в трагедии, свидетелем которому становится Пимен, является трепетание мёртвого тела царевича:

Это трепетание тела описано в Житии царевича Димитрия свт. Дм. Ростовского. О том же повествовалось в Латухинской Степенной книге, подаренной купцом Латухиным Н. М. Карамзину, который, как принято считать, и ввёл её в научный оборот: “Тело же святаго на мног час трепеташа”.
Наконец, о том же самом говорится и в “Летописи о многих мятежах и разорении Московского государства...” — в книге, которую Пушкин внимательнейшим образом читал в Михайловском: “О чудо предивно и ужасно, како мертвенное тело трепеташеся на великой час, аки голубь!”
Однако нигде из перечисленных источников не говорится о том, что мёртвое тело царевича затрепетало при виде убийц. Так что можно с полным правом говорить, что этот эпизод Пушкиным выдуман. Возникает вопрос: “С какой целью?”
Уже в советские времена Б. Г. Городецкий прокомментировал пушкин-ское изображение чуда так: “По распространённому среди многих народов поверью, убитый судорожно трепещет при приближении своего убийцы”¹⁰.
По мнению О. Р. Арановской, Пушкин “угадал здесь характерное поведение толпы, направляемой коллективным воображением”¹¹. Автор ссылается при этом на статью “Прикосновение к трупу” из “Энциклопедии колдовства и магии”, в которой описываются аналогичные народные поверья.
Ничего не говорится по существу и в Историко-литературном комментарии к трагедии Л. Лотман. Лишь в более позднем комментарии автора отмечалось, что “слово “затрепетал”, возможно, возникло под впечатлением следующих строк Карамзина: “Девятилетний святый мученик лежал окровавленный в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своей грудью; он трепетал, как голубь, испуская дух, и скончался, уже не слыхав вопля отчаянной матери...”¹².
Весьма забавно звучат в связи с этим слова К. Эмерсон, утверждавшей, что “Угличские события являются предметом слухов, клеветы, бреда; даже рассказы очевидцев, таких как Шуйский и Пимен, являются своекорыстными, полными лицемерия и поддельных чудес”.
По Эмерсон, смысл изображаемого Пушкиным чуда следует понимать следующим образом: Пимен, не будучи сам очевидцем убийства царевича, тонко манипулирует Григорием и направляет его на путь самозванчества и свержения царя Бориса, то есть готовит его в качестве орудия возмездия царю, поскольку тот, в отличие от Иоанна Грозного, монахов-де не жалует. Любопытно, что мысль заморской русистки, по её же собственным словам, совпадает с трактовкой образа Пимена В. Мейерхольдом.
Идею, подброшенную читателю учёной американкой, подхватывает и развивает её соотечественница М. Гринлиф. С её точки зрения, чудо трепетания мёртвого тела может быть объяснено “известными физиологическими рефлексами, которые следуют за отсечением головы”¹³. Правда, голову царевичу никто не отсекал ни в реальной истории, ни в пушкинской трагедии, но не это для Гринлиф главное. Суть дела, по её мнению, в том, что сам Пимен не был свидетелем убиения царевича, а посему его “показания” не могут быть приняты всерьёз. “Условности “чудесного” повествования маскируют то обстоятельство, что Пимен ничего, кроме мёртвого тела и беснующейся толпы, мгновенно нашедшей нужных ей козлов отпущения, не видел — разве только какие-то мелочи”.
Гринлиф почти дословно повторяет Эмерсон, видя в Пимене провокатора, а в Отрепьеве — орудие свержения Годунова¹⁴. Так трагедию Пушкина превращают в сногсшибательный политический детектив, триллер и саспенс.
Достойно сожаления то обстоятельство, что в Приложении к “Независимой газете” “ Ex Libris” от 3 марта 2007 года на работу М. Гринлиф была опубликована сугубо положительная рецензия¹⁵.
Смысл же чуда трепетания мёртвого тела — в доказательстве вины Бориса. Некоторые авторы справедливо отмечают, что Пушкин нигде не приводит “прямых доказательств” вины Годунова в убиении царевича. Но именно это косвенное доказательство и создаёт требуемый художественный эффект: вина Бориса становится для читателя бесспорной.

Третье чудо: исцеление слепого пастуха
Третьим чудом в трагедии Пушкина становится исцеление слепого пастуха после его проникновенной молитвы на могилке царевича Димитрия — история, поведанная старцем Патриарху.
И в этом случае Пушкин ровным счётом ничего не выдумал: всё было взято им из русских источников XVII века.
Принято считать, что исцеления у гроба Димитрия начались после прославления царевича и перенесения его святых мощей в Москву. Однако в “Житии царевича Димитрия Угличского” (“Четьи Минеи” свт. Димитрия Ростовского), которое также изучал Пушкин, сказано: “Царствующу же Борису Годунову на престоле Московскаго государства, начаша во Углече от гроба святаго новаго мученик Димитрия царевича бывати чудеса и подаватися болящим исцеления, егоже бо прослави Бог на небеси, причислив к лику святых мучеников, того восхоте прославити и на земли, якоже и преждних страстотерпце российских князей, Романа и Давида, от Святополка пострадавших, прославил”¹⁶. “Даде убо сему новому страстотерпцу Российскому царевичу князю Димитрию ту благодать дабы от честных мощей его источалися целбы недугом человеческим, сие же в почесть и прославление страдалческия неповинно излиянныя крове, во обличение же и студ излиявшым ю. И прихождаше о чудесах святаго новаго мученика Димитрия слух во ушы царю Борису, он же возвещающым то смертными прещениями запрещаше, да не яве творят сего в людех”¹⁷. Иными словами, чудеса, согласно русским источникам, известным Пушкину, начались ещё до причисления царевича к лику святых, что и отразил поэт в своей трагедии.
В житии, составленном Димитрием Ростовским, перечислены чудеса исцеления слепых у гроба царевича Димитрия: диакона Григория, девицы Мавры, жены Феодосьи, девицы Анны, расслабленного с детских лет сторожа Вознесенского монастыря Симеона, Стефанова сына. Желая исцелиться, он провёл ночь у гроба царевича, заснул и увидел во сне “пришедша к нему отрока млада в светлей одежде и глаголюща ему с запрещением: “востани, что седиши зде; он же воспрянув от сна, исполнися ужаса и ощуты себе быти здрава”.
Как это походит на историю слепого пастуха (“маститого старца”), о ко-тором Патриарх рассказывает Борису и боярам в Царской думе! На это обра-тил в своё время внимание В. А. Бочкарёв, справедливо отметивший, что, “создавая “Бориса Годунова”, Пушкин вдохновлялся не только летописями, но и житийной литературой”¹⁸.
Иной точки зрения придерживается В. В. Василик. Основываясь на работе С. Ф. Платонова, писавшего, что “в 1606 году жители Углича не могли указать место погребения царевича духовенству, присланному из Москвы за его телом”¹⁹, В. В. Василик утверждает, что эпизод с прозрением старца Пушкиным выдуман, поскольку чудотворения от мощей царевича начались после обретения его мощей²⁰.
Ещё одна американка, С. Сандлер, пишет по этому поводу, что “Патриарх не говорит о том, что он видел или что записал, он пересказывает историю, услышанную от третьего лица”²¹.
Таким образом, мы опять имеем дело с сомнениями американских авторов относительно правдивости “свидетельских показаний”, правда, теперь уже не Пимена, а Патриарха.
Конечно же, такое смешение “правды жизни” и “правды литературы” выглядит весьма забавно. Остаётся лишь догадываться о том, что сказали бы К. Эмерсон, М. Гринлиф и С. Сандлер, доведись им анализировать не “Бориса Годунова”, а, скажем, “Кота в сапогах” или “Красную Шапочку”.
А вот с утверждением американки Сандлер, что “чудесный случай, рас-сказанный Патриархом, менее всего похож на то, что современники Пушкина могли воспринимать как исторический факт”, не согласиться просто невозможно.
Смысл чуда исцеления старца — свидетельство прославления царевича Димитрия на небесах. Оттого-то царь Борис становится “святоубийцей”, а Гришка Отрепьев, объявивший себе царевичем Димитрием, присвоивший себе его святое имя, — святотатцем и еретиком.
Отечественные историки, как, например, С. Ф. Платонов, и современ-ные западные литературоведы задают прямой вопрос: “За какие подвиги был прославлен во святых царевич Димитрий, если единственным, за что его причислили к лику святых, является то, что он был убит?” Но если для нас вопрос иностранца-атеиста понятен, то как быть в таком случае с православным во святом крещении и атеистом, судя по его работам, историком Платоновым, открыто и цинично усомнившимся в правомерности канонизации царевича Димитрия? “Канонизация царевича Димитрия — одно из препятствий для исследования”, — пишет он А. С. Суворину”²². Для Платонова сведения о чудесах, свершившихся при открытии мощей св. царевича Димитрия, были сродни сфальсифицированному полицейскому протоколу. Почти в издевательском тоне писал он о поиске и обретении утраченной могилы царевича — одного из самых почитаемых на Руси святых.
Ответ на вопрос, за что прославлен царевич Димитрий, даёт нам совре-менник Пушкина св. Филарет Московский (Дроздов), проповедь которого, прочитанная в 1822 году, могла быть известна поэту: “Церковь, таинница (хранительница тайн. — Б. К.) путей и намерений Божиих, возобновляет и прославляет память их, на тот конец, чтобы приучить нас к мысли о непо-винном страдании и соделать нас готовыми предать на сие души наши, если на то будет воля Божия”²³.
От мысли, что мы страждем по воле Божией, — продолжает святитель, — неверующий ужаснулся бы и возроптал бы на верного Создателя. “Но верующий, углубляясь в сию мысль, обретает в ней обильный источник утешения, который растворяет сладостию всякую горесть. Одобряющая и обнадёживающая мысль о воле Божией, о воле верного Создателя, мирит верующего с угрожающею мыслию о неповинном страдании”.
Как говорит по сему поводу святой апостол Пётр, “страждущие по воле Божией да предадут Ему как верному Создателю души свои, делая добро” (1 Петр 4, 19).

Четвёртое чудо: феерический успех Самозванца
Невообразимый успех Самозванца поражал современников. Вот что пи-сал по этому поводу свидетель и очевидец событий И. Масса: “Польские капитаны, дворяне и всадники, придя в уныние, говорили, что невозможно завоевать такую страну, равную целому миру, ибо у них для того так мало силы и войска, говоря: “Ежели мы не можем взять такого маленького городка и каждодневно ожидаем нападения большого московского войска, то что будем делать, когда подступим к большим городам? Всё, что мы приобрели до сих пор, отпало к нам по большей части само; сверх того, мы ссудили его всем без малого вероятия что-либо вернуть”, — и приводили ещё другие подобные жалобы — и впадали в совершенное уныние; того ради Димитрий был весьма опечален, смиренно просил их не приходить в уныние и не впадать в трусость”²⁴.
Сейчас трудно себе вообразить, но Самозванец не взял ни одного города “копьём и мечом”: все города и веси были взяты подметными (“прелестными”) грамотами — “листовками” того времени. И тут впору вспомнить Наполеона, прошедшего через двести лет прогулочным шагом по маршруту о. Эльба — Париж без единого выстрела, и фюрера, которому поначалу тоже феерически везло.
Успех Самозванца поражал спустя два века и Карамзина, “ведь свергнуть Бориса Годунова с царства замыслили не потомки Рюриковы, не князья и вельможи, им гонимые, не дети и друзья их. Сие дело умыслил и совершил презренный бродяга именем младенца, давно лежавшего в могиле... Как бы Действием сверхъестественным тень Димитриева вышла из гроба, чтобы ужасом поразить, обезумить убийцу и привести в смятение всю Россию. Начинаем повесть, равно истинную и неимоверную”²⁵.
Ему вторил в своём отзыве на трагедию Пушкина историк Н. А. Полевой: “...смелый, сильный, могущий властитель” вдруг нисходит в могилу “от бродяги, дерзкого расстриги, от ничтожной толпы его сообщников... никогда фантазия никакого поэта не превзойдёт поэзии жизни действительной”²⁶.
История Лжедимитрия I полна фантастических и необъяснимых, с точки зрения современного обыденного сознания, событий и явлений, описанных современниками Смуты. И о них историки (назовём хотя бы классиков жанра Н. М. Карамзина, С. М. Соловьёва, В. О. Ключевского, не говоря уже о современных учёных) предпочитали говорить либо “для красоты слога”, либо замалчивать, поскольку те явно противоречили неписаному “символу веры”, исповедуемому академической наукой.
И по сию пору остаётся без должного внимания пророчество о Самозванце старца Тихона, ставшее известным ещё до появления на Руси слухов о самозванце: “В одиннадцатое лето по убиении своём (1602 год. — Б. К.) явился благоверный царевич князь Димитрий некоему из почтенных старцев, живущих там, в городе Угличе, по имени Тихон, и сказал ему так: “Некто назовётся у вас именем моим царским, сыном отца моего, благоверного царя и великого князя всея России Иоанна Васильевича, и сядет на престоле царском Российского государства, и того властолюбца и губителя моего Бориса с престола свергнет и царства лишит, и весь род его погубит; и сам тот ложно назвавшийся недолго будет царствовать, но жестоко жизни своей лишится и убиен будет; и иные же последуют ему и так же позорно закончат ”. И впоследствии всё это сбылось по словам богоизбранного сего венценосца”²⁷.
Впрочем, это уже совсем иная тема.
А что говорят и думают относительно успеха Гришки Отрепьева герои пушкинской трагедии?

Бродяга безымянный ...мог ослепить чудесно два народа, — говорит Отрепьеву Марина.

Да, чудеса... и думал ли ты, Мнишек,
Что мой слуга взойдёт на трон московский? — говорит Мнишеку Вишневецкий.

Опасен он, сей чудный самозванец,
Он именем ужасным ополчен, — говорит царь Борис.

Недаром же война с самозванцем становится для него боем с тенью.
Сверхъестественный успех Самозванца Пушкин выразил в высшей степени оригинально: читатель и зритель расстаются с героем в сцене “Лес”, из которой мы узнаём, что всё войско его “побито в прах”. Казалось бы, полная катастрофа. Так нет же! Некие волшебные и потайные силы вносит окаянного Гришку в Кремль. Одним этим Пушкин показывает, насколько волен Самозванец в своей судьбе, каковы “пределы и параметры” его “свободы”. Это ли не проявление чуда?
На это смысловое значение сцены “Лес” обратил пристальное внимание В. С. Непомнящий, справедливо отметивший, что Григорий Отрепьев — “только орудие гнева, молния сжигающая и исчезающая. Григорий выполнил миссию, к которой оказался пригоден. Он хотел сделать правду своею служанкой — и сам стал её послушным орудием”²⁸.

Беспечен он, как глупое дитя;
Хранит его, конечно, Провиденье...²⁹, — говорит, глядя на Отрепьева, Гаврила Пушкин.

Так устами своего героя Пушкин даёт посильное человекам объяснение случившемуся: Провидение. Напомним, что синонимами его являются, по мнению святых отцов, идиомы: Промысл Божий, Божья воля. Именно та-кое понимание Провидения мы видим в трудах свт. Иоанна Тобольского (Максимовича), прп. Иоанна Дамаскина и др.
То, что Гришка продал душу дьяволу, явствует из его рассказа о чудесном трижды повторившемся сне:

Ряд авторов полагает, что сон Григория — это некое “пророчество, таинственное чудесное предсказание. Так он воспринимает свой троекратно повторяющийся сон”.
С этим утверждением едва ли можно согласиться: бесовским является именно мечтание о власти, которым соблазняет Отрепьева враг рода человеческого, а сон является предупреждением: “Вот что ждёт тебя, Григорий, если поддашься искушению!” Так Пушкин показывает борьбу ангельских и демонских сил в сердце и душе Отрепьева, оставляя “за кадром” попытки его соблазнения и прельщения.
О том, что являет собой феномен самозванца, говорит Царю и боярам Патриарх: “Обман безбожного злодея и мощь бесов”. Это и есть, по Пушкину, формула успеха Самозванца.
Вспомним и эпитеты, которыми награждают Отрепьева пушкинские Патриарх и Игумен: “Сосуд диавольский” (Патриарх), “грамота далась ему не от Господа Бога”, “бесовский сын” и т. д. Но и здесь Пушкин ничего не сочиняет, а лишь дословно воспроизводит эпитеты, которыми награждали исторического Самозванца русские авторы.
Следует отметить, что сыскные дела — так называемые изветы, расспросные и обыскные речи, эти “отчёты руководителей правоохранительных органов” времён, непосредственно предшествующих явлению Самозванца, — свидетельствуют о неслыханном нашествии на Русь всякого рода колдунов, волхвов, чародеев и прочей нечисти. Показательно и то, что в отличие от Лжедимитрия I — “бесовского сына”, инфернальной фигуры — Лжедимитрий II остался в памяти народной всего лишь в качестве вора (“Тушинского вора”) — тривиального государственного преступника.
Кстати, анафему окаянному Гришке продолжали петь и при жизни Пушкина, так что поэт мог регулярно слышать её в первую Неделю (воскресенье) Великого поста — на праздник Торжества Православия.
Спустя годы он приведёт в своей “Истории пугачёвского бунта” поразительное свидетельство об одном свершившемся чуде, оставленное без комментариев. Вот оно: “...колокольня, зашатавшись, в ретраншамент до основания вся обрушилась, и хотя валилась с такою удивительною тихостию, что человека с три на самом верху оной спавших, почти не разбудя, на земь и с постелями их снесло (чему в разсуждении мною уже описанной высоты почти верить трудно), да и пушку, которая также на самом верху была сея лафетом, безвредно на низ составило, а при том каменьев по крепости ни мало не разбросало (ибо по тихости сего падения, все они повалились в одну груду); однакож по отменной огромности высокого толь строения не могло обойтись, дабы близ сорока пяти человек до смерти не задавило*. Сии несчастные большею частию были егери седьмой команды, из которых нисколько человек на самой колокольне для смотрения неприятельских в городке движений и в них стреляшя особой пикет имели, другие между церковью и колокольнею на сделанной каменной стене на часах стояли и в особом тут же шелашике под часами спали; а прочие из них с сержантом были в своей кибитке, которая подле самой же колокольни была. Кроме сих подавлены и те канонеры, которые при бывших на колокольне пушках находились, ка-заки и погонщики, которые в колокольне борозду прорывали и кои были при сей работе у присмотру; а нисколько подавлено и зевак, которых куриозность тут для одного смотрения завела. Все они, кажется, могут несчастными наиболее потому назваться, что умереть им, по-видимому, нужды никакой не было; ибо со всех сих мест, во ожидании будущего подрыва, можно б было их свесть, да и в работу оную лучше б, думается, употребить тех злодеев...”³⁰.
Автором письма был капитан А. П. Крылов, руководивший в 1774 году обороной Яицкого городка, — отец великого русского баснописца. Есть ли у нас основания не доверять служившему “отлично благородно” русскому офицеру?
Любопытно, что бывший ленинградский, а позднее американский литературовед А. Долинин тоже не стал комментировать сей отрывок из пушкинской “Истории...”³¹.
Пушкин изображает мир русской истории и Смуты, равно как и всей че-ловеческой истории, в виде взаимодействия зримого и незримого, горнего и дольнего миров, в основе которого лежит Божий Промысл. Через десять лет — в 1836 году — он скажет о Провидении как сути истории, “которую нам Бог дал”, в своём знаменитом письме к Чаадаеву от 19 октября. Скажет по-французски: “telle que Dieu nous l’a donnée”. Но тем яснее смысл сказанного: “такою, какой нам Бог её дал”. И если в русском языке выражение “Бог дал” может рассматриваться в качестве фигуры речи, то, сказанное по-фран-цузски, оно имеет совершенно однозначный смысл — “Бог дал”.
И одним из проявлений Промысла Божьего является чудо (“случай”, как называет его Пушкин).
В трагедии “Борис Годунов”, сугубо литературном произведении, Пушкин проявил себя как остро мыслящий историк, возвративший читателя от современного ему и прогрессировавшего день ото дня секулярного взгляда на историю с его поиском “законов общественного-исторического развития” к осознанию истории рода человеческого как результата Промысла Божьего.
А теперь спросим себя: “Как выглядела бы трагедия, обойдись Пушкин без рассказов о чудесах?” Выглядела бы она точно так, какой увидели её многие современники поэта, не обратившие на них внимание, каждый на свой вкус и лад — “бытописанием”, “исторической иллюстрацией”, “картиной нравов”, одним словом, набором “картинок с выставки”, а то и вовсе “галиматьёй в Шекспировом роде”³².
Все её интерпретации свелись бы исключительно к истории земной, “по-сюсторонней” — боярским интригам, недовольству “народных масс”, “борьбе классов”, “дворянскому восстанию”, “крестьянской революции” и даже “демократической революции” (три последних оценки принадлежат перу одного и того же автора — историка М. Н. Покровского)³³. Набор вариантов безграничен. И потому совершенно закономерно молчание авторов, толковавших (и толкующих поныне) трагедию Пушкина исключительно в историко-социологическом, “материалистическом”, в частности, марксистском плане.
И впрямь, какой смысл имеют при таком прочтении отдающее “идеализмом и поповщиной” явление “мужа светла” благочестивому царю Феодору? Или трепетание мёртвого тела Димитрия? Исцеление старца на могилке убиенного царевича? Наконец, фантастический успех Гришки Отрепьева?
В этом свете становится понятно, отчего с такой настойчивостью и усер-дием проводилась в отечественном (и зарубежном) литературоведении мысль о всесокрушающей силе “мнения народного” как “двигателя” и “движителя” Смуты — главной причине успеха Самозванца в его безумном и безнадёжном, казалось бы, деле войны со всемогущим и мощнейшим государством.
Пушкин вводит в трагедию чудеса, дабы показать, что событиями доль-него мира история не исчерпывается. И, более того, не является собственно историей. История же, по Пушкину, есть Промысл Божий.
Пушкинский взгляд возвращает нас к источнику этих бед и пониманию их первопричины, заключённой в отказе от христианских ценностей (с недавних пор стыдливо именуемых у нас “традиционными”) и фактической подмене их, что и ведёт к катастрофическим последствиям в жизни человека, народа и государства.
Проявление чуда в трагедии — это свидетельствование о великом и незримом небесном порядке, который никоим образом нельзя нарушать. Все попытки подправить несовершенства жизни путём активного вмешательства могут приводить к последствиям куда более худшим, а посему должной мерой поведения и “инструкцией по выживанию” в земном мире, спасением человека, народа и страны становится жизнь по Заповедям и преодоление искушения своеволием. Так с помощью изображённых в трагедии чудес Пушкин излагает своё видение философии, а вернее, богословия истории России.